Она улыбается и трудно понять , иронизирует или нет .

– У меня идея. Давай настукаем объявления и повесим на деревьях... Меняем трехэтажную виллу в четырнадцать комнат, с двумя холлами, огромной кухней, голубыми ванными, цветными телевизорами, большим участком, гаражом и хозяйственными постройками, свежим хвойным воздухом на комнату в пыльной Москве над серым асфальтом.

Голос у нее осекся.

– Без доплаты... Может быть кто - нибудь... отзовется?

– Неужели тебе и оранжереи не жалко?

– Оранжерею да... Но ведь никто пока на объявления не отозвался.

– Ты хочешь испортить новоселье?

– Нет, нет, нет! У нас его не отнимут. Нет, нет, – отчаянно повторила она. – Ты медлишь...

Бутылка бабахнула в потолок.

– Я пью за то, что на моем пути нашелся ты и не дал мне раскиснуть и сгинуть. За дом, который ты, сумасшедший мой, построил. За то, чтобы нам с тобой вернуться. Пью за наших ребятишек. Пью за тебя. За этот праздник.

– Так много сразу?

– Так много...

Она прикоснулась губами к моей щеке, чтобы тут же смыть прикосновение шампанским.

– Дарю тебе владения, царевна, – сделал я широкий жест рукой.

– Спасибо, милый, принимаю. Но я не царевна.

– Сбоку видней.

– Чтобы не глядел сбоку, давай потанцуем.

– Почему ты не взяла эстрадную?

– Так попалось...

Музыка овеяла нас мягкими добрыми волнами. Я не знаю, что это было, но мы пошли за ней безоглядно, как в утешение, как в надежду, отгоняющую боль.

Её рука на моем плече, глаза, от которых надо прятать непосильную нежность, губы, желанные в такой близости, ромашковый...

– Тебе грустно?

– Даже нет?

– А вот и гость на празднике нашем, – улыбнулась она.

В самом деле, будто вошел третий... Живой человеческий голос. Могучий сдержанный бас...

Не пробуждай воспоминаний

Минувших дней, минувших дней...

Сказал он печально, вибрируя от волнения.

Не разбудить былых желаний

В душе моей, в душе моей...

Она сняла руку с моего плеча, не отводя глаз от моих, как бы удивленная теми словами, умолкшими в грустной мелодии скрипок.

И на меня свой взор опасный

Не устремляй, не устремляй.

Мечтой любви, мечтой прекрасной

Не увлекай, не увлекай...

Не увлекай, повторили печальные скрипки, не увлекай. А я увлекал ее, не давая уйти, откачнуться, увлекал в мелодию, в щемящий медленный танец воспоминаний.

Старинные те, стародавние те слова, которые, может быть, никто и не говорит, не помнит, не верит в них или никогда не верил, как в наивную смешную бесполезную сказку, печальные те слова были проникновенны, кажется, именно от этой стародавности, убедительны, как неутраченная мудрость и доброта. И для меня звучала в них, плакала не одна любовь, а все то огромное, что виделось там, позади. Все, кого я ценил и берег. Всё, что называют родным, куда было так нелегко вернуться.

Тому и жизни незабвенной

Не возвратить, не возвратить...

Не возвратить, улетая, повторили скрипки, не возвратить, не возвратить...

Неужели все погашено и голос этот лишь отзвук, отсвет невозвратимого?...

– Не надо хмуриться, – очень тихо попросила она. – Подожди меня тут, я принесу тебе зимнюю сказку.

И принесла. В большой стеклянной салатнице фрукты с ягодами в сугробе мороженого...

Ее слова, морозное колкое вино развеяли, отдалили ту мелодию, заглушённую к тому же легким вальсом. Она танцевала со мной, как уводила от мелодии все дальше и дальше...

* * *

В полночь я укрепил над моей постелью картинку сына. Открыл заботливо застланную для меня постель с мохнатым одеялом. Но спать не хотелось. Я выключил свет и пошел на волю, побродить или рядом подышать. За дверью соседней квартиры шумела ванна, заполняемая водой.

На поляне черно от света в ее зашторенном окне. Фонарь оранжереи к тому времени погас. И там наступила ночь. Седая трава поблескивает одними своими вершинками от сполоха звезд на черном притихшем небе. Леса вокруг больше нет. Он слит в черноте поляны и она сама переходит в небо. Холодные блестки на траве незаметно и постепенно в холодные звезды.

Я прошел мимо ангара. В темноте мерцали бока машин, и холод железа доставал меня даже на расстоянии. Хорошо, когда холод. Нет воспаленности. Одна жесткость... И трава холодит, и ночь холодит. Можно постоять, никуда не спеша, смотреть на звезды, впитывая в себя успокоение холода.

Тому и жизни незабвенной

Не возвратить, не возвратить...

Заскрипел муравьиный мостик. Хожу по нему в темноте без фонарика, не падаю. Так хорошо изучил я мои владения...

В ее окне был еще свет, но горел, наверное, только ночник на тумбочке. Одинокий свет в черноте... Багряные шторы вдруг отодвинулись и я замер, не в силах ни отвернуться, ни уйти, ни крикнуть...

Она стояла перед окном обнаженная до истязанья, моего истязанья. Прислушиваясь к чему - то. Или смотрела на звезды, которых, может быть, и не видела. Себя не тая, никого не боясь. Кто заметит единственный теплый свет на всю охлажденную вселенную? Кто сможет обидеть, если так черно и глухо неодолимое пространство? Кто посмеет отнять, сломать одиночество?... Руки держали распахнутые шторы, готовые каждую секунду погасить виденье ночным пологом...

Я толкнул дверь, взметнул себя по лестнице, уже понимая неотвратимо, что будет. Боясь одного: незапертой двери, ее двери... Но мы так привыкли не запираться...

Она смогла только выдернуть свет и вскрикнула:

– Ты?

– Да это я, – последнее, что мог сказать.

И в темноте, незрячий, ослепленный, все же я видел ее всю... наконец - то всю...

* * *

На этом принято кончать любые записки. Но я не могу. Я не стыжусь. И как можно стыдиться огромной горячей радости? Я не умею рассказать о ней... Про жадно сминаемые губы, жадно сминаемую близость ее, ромашковый туман ее волос. Непокорность отчаянья, безоглядная уступчивость... в один миг, все вместе...

Наконец - то моя...

Пятая тетрадь