Глава 14. Марсианский миссионер

 

Дон Кайман позволял себе молиться не чаще шести раз в день. В молитвах он просил о разном: иногда о том, чтобы Тит Гизбург прекратил цыкать зубом, иногда (если кто-то перднет) — чтоб не слышать вони, подолгу висевшей в воздухе. Но в каждой молитве всегда звучали три просьбы: об успехе экспедиции, об исполнении предначертанного Господом, и — о здравии и благополучии его друга Роджера Торравэя.

Роджер пользовался особой привилегией: у него была своя, отдельная каюта. Правда, каютой этот тесный уголок назвать было трудно, да и отделяла его только эластичная шторка, тонкая, как паутина, и полупрозрачная. Но все-таки это была его каюта. Остальным приходилось делить одну кабину. Иногда Роджер делил ее вместе с ними, по крайней мере частично. То есть части Роджера лежали по всей кабине.

Кайман часто заглядывал за шторку. Для него полет был длинным и скучным. Как профессионал, он будет не у дел до тех пор, пока они не ступят на поверхность Марса, держать себя в форме и упражняться для его профессии тоже не требовалось. Ареология была статичной наукой, и останется таковой, если только после посадки ему не посчастливится внести в нее что-то новое. Поэтому сначала Кайман брал у Гизбурга уроки по бортовому оборудованию, а потом Брэд стал учить его техобслуживанию киборга в полевых условиях. Фантастическое создание, медленно ворочавшееся в поролоновом коконе, уже не казалось незнакомым. Кайман изучил каждый дюйм этого тела, внутри и снаружи. Уже через несколько недель он без всякого отвращения вывинчивал из глазницы искусственный глаз, или, сняв панель, ковырялся в пластиковых внутренностях.

Было чем заняться и кроме этого. Были музыкальные записи, иногда он читал какую-нибудь микрофишу, иногда во что-нибудь играл. В шахматах у них с Гизбургом силы были почти равные; они постоянно устраивали турниры (лучший результат Каймана был 38 партий из 75) и тратили личное эфирное время на передачу с Земли текстов шахматных партий. Отец Кайман охотно молился бы чаще, но после первой же недели ему стало ясно, что даже в молитвах можно переусердствовать. Поэтому он себя ограничил: утром, перед едой, вечером, перед сном — и все. Иногда, правда, он нуждался в допинге, и тогда шептал «Отче наш» или перебирал четки Его Святейшества. А потом снова возвращался к бесконечной наладке Роджера. У Каймана всегда был слабый желудок, но Роджер, судя по всему, был совершенно индифферентен к подобным вторжениям в его персону, и они не причиняли ему никакого вреда. Постепенно Кайман стал понимать скрытую красоту строения Роджера, в той части, что была творением Божьим, и в той, что была делом рук человеческих; и радовался первому и второму.

Не радовало его только то, что Бог и человеки сделали с рассудком Роджера. Его огорчали семь месяцев, вырванные из жизни его друга; его печалило, что любовь Роджера отдана женщине, которая не ставит ее ни в грош.

Но в среднем и целом — Кайман был счастлив.

Он никогда еще не участвовал в марсианской экспедиции, но его место было именно здесь. Он был в космосе дважды: полет на челноке, когда он был еще аспирантом и готовился к защите степени по планетологии, а потом три месяца на космической станции «Бетти». Эти полеты оказались всего лишь практикой, подготовкой к главному — экспедиции, которая увенчает собой его марсианские штудии.

Все, что он знал о Марсе, он узнал сквозь окуляр телескопа, или из наблюдений других, или из дедуктивных выводов. И он знал немало. Он смотрел и пересматривал телекадры с «Орбитеров», «Маринеров» и «Сервейеров». Он анализировал образцы марсианского грунта и камней. Он беседовал с каждым из американцев, англичан и французов, участвовавших в марсианских экспедициях, а также со многими русскими, японцами и китайцами.

Он знал о Марсе все. С самого детства.

Он вырос на Марсе Эдгара Райса Берроуза, красочном Барсуме, царстве мертвых охристых морей и несущихся по небу крошечных лун. Когда он подрос, он стал отличать факты от вымысла. Четырехрукие зеленые воины и краснокожие, яйцекладущие, прекрасные марсианские принцессы не существовали в реальности — по крайней мере, в той «реальности», которую отражает наука. Но он знал и другое — научная «реальность» менялась из года в год. Создавая Барсум, Берроуз не витал в облаках. Он почти дословно повторил «реальность», научно обоснованную самыми авторитетными учеными. И это Марс Персиваля Лоувелла, а не Берроуза, без следа растаял под взглядами мощных телескопов и космических зондов. В «реальности» — согласно научному мнению — жизнь на Марсе дюжину раз успела умереть и воскреснуть заново.

Впрочем, даже это так до конца и не прояснилось. Все зависело от философского вопроса: «Что есть жизнь?». Непременно существо, напоминающее обезьяну или дерево? Существо, которое зависит от растворимых питательных веществ, с биологией, основанной на воде, которое входит в окислительно-восстановительный цикл передачи энергии, и размножается, тем самым выделяясь на фоне окружающей среды? Дон Кайман думал иначе. Ему казалось слишком дерзкой самонадеянностью так сужать понятие «жизнь», ибо перед лицом всемогущего Создателя он всегда чувствовал себя смиренным неучем.

В любом случае, вопрос существования на Марсе жизни, генетически родственной земной, был еще не закрыт. По крайней мере, приоткрыт. Там действительно не открыли ни обезьян, ни деревьев. Даже лишайников или простых одноклеточных. Не обнаружилось даже таких обязательных условий для жизни, как свободный кислород или вода, признавался он себе с горечью — в его сердце никак не хотела умирать Дея Торис.

И все равно — если ни один человек до сих пор не поскользнулся на марсианских мхах, это еще не значило, что он не ступит на них нигде. Кайман не верил в это. До сих пор на Марсе высадилось меньше сотни людей. Суммарная исследованная ими площадь поверхности не превышала нескольких сотен квадратных миль. И это на Марсе! Где не было океанов, а значит, общая площадь поверхности превышала земную! С таким же успехом можно было утверждать, что ты изучил Землю, сделав четыре вылазки, в Сахару, на вершины Гималаев, в Антарктиду и на ледники Гренландии.

Ну, скажем, не совсем так, поправлял себя Кайман. Сравнение не совсем справедливое. Было несчетное число пролетов мимо Марса, искусственных спутников и автоматических станций, доставлявших образцы марсианского грунта.

Тем не менее — аргумент оставался разумным. Марса было слишком много. И никто не посмел бы утверждать, что на Марсе больше не осталось секретов. Возможно, будет найдена вода. Были многообещающие разломы. Форма некоторых долин была такова, что можно было предположить лишь одно: они выточены потоками воды. И даже если эти русла пересохли, там все еще могла быть вода, неизмеримые океаны воды, замкнутые под поверхностью. Кислород там был точно. В среднем немного, но средние значения не играли роли. В отдельных местах его могло быть много. А значит, там могла быть…

Жизнь.

Кайман вздохнул. Пожалуй, больше всего он сожалел о том, что не смог повлиять на выбор места посадки, перенести выбор на точку, которая лично для него была самым вероятным местом для жизни, район Солнечного озера. Выбор обернулся против него. Решение было принято на самом высоком уровне, и Дэш собственной персоной заявил: «Мне глубоко насрать, где и что там может быть живое. Я хочу, чтобы птичка села там, где легче всего сможет выжить наш мальчик».

Поэтому место посадки выбрали рядом с экватором, в северном полушарии; основными образованиями в этой местности были Изида и Непентес, а на стыке между ними находился невысокий кратер, который Дон Кайман про себя окрестил Домом.

И про себя же он очень сожалел о потере Солнечного озера, менявшего форму с временем года (Растения? Вряд ли… но была надежда!), о ярком W-образном облаке в районе каналов Улисс и Фортуна, возникшем во время большого противостояния, и ежедневно менявшем свои формы, о ярчайшей вспышке, яркостью шестой звездной величины (отраженный свет? термоядерный взрыв?), которую увидел Саеки в озере Титония первого декабря 1951 года. Кому-нибудь другому придется изучать все это. Он уже не сможет.

А так, если не считать этих сожалений, Дон Кайман был вполне доволен. Северное полушарие было мудрым выбором. Времена года здесь были благоприятнее, потому что, как и на Земле, зима в северном полушарии здесь наступала, когда оно было ближе всего к солнцу, а значит, в среднем и весь год был теплее. Зима была на двадцать дней короче лета; на юге, конечно, все было наоборот. И хотя Дом никогда не изменял формы, и не испускал ярких вспышек, вокруг него наблюдалось немало новообразовавшихся облачных формаций. Кайман не расставался с надеждой, что некоторые из облаков могут состоять хотя бы из кристалликов льда, если не из самой воды! Он немного пофантазировал о слепом ливне над марсианской равниной, а потом, уже серьезнее, подумал о больших залежах лимонита, обнаруженных неподалеку. Лимонит содержит большие количества связанной воды, и если марсианские растения или животные еще не созрели настолько, чтобы использовать ее, этим источником сможет воспользоваться Роджер.

Да, в целом он был доволен.

Еще бы. Он был на пути к Марсу! Это было для него источником огромной радости, и за это шесть раз в день он возносил благодарственные молитвы. И он хранил надежду.

Дон Кайман был слишком хорошим ученым, чтобы путать надежду с наблюдениями. Он сообщит только о том, что откроет. Но он знал, что хочет открыть. Он хотел открыть жизнь.

В течение отпущенного времени, девяносто один марсианский день на поверхности, он будет смотреть по сторонам. Это было известно всем. Собственно, это будет частью его ежедневного распорядка.

Но не всем было известно, почему Каймана так привлекала эта миссия.

Дея Торис не хотела умирать. Он все еще надеялся, что там будет жизнь, не просто жизнь, но разумная жизнь, не просто разумная жизнь, но живая душа, которую он сможет спасти и привести к Господу своему.

 

Все, что происходило на борту корабля, было под постоянным наблюдением, и сообщения об этом постоянно поступали на землю. Так что мы могли присматривать за ними. Мы следили за шахматными партиями и за спорами. Мы наблюдали, как Брэд хлопочет над частями Роджера, над сталью и над плотью. Мы видели, как однажды ночью пять часов проплакал Тит Гизбург. Он всхлипывал негромко, как во сне, и только качал головой, слабо улыбаясь сквозь слезы, в ответ на все старания Дона Каймана утешить его. Во многом у Гизбурга оказалась самая скверная роль в экипаже: семь месяцев туда, семь месяцев обратно, а в промежутке — три месяца безделья. Он будет в одиночестве кружить на орбите, пока Кайман, Брэд и Роджер будут резвиться на поверхности. Он будет в одиночестве, и он будет томиться от скуки.

И даже хуже. Семнадцать месяцев в космосе гарантировали, что весь остаток жизни ему будет обеспечен полный ассортимент мышечных, костных и сосудистых расстройств. Экипаж усердно упражнялся, упражнялись друг с другом и растягивая пружины, разводили руки и приседали — и все равно этого было мало. Из костей неотвратимо вымывался кальций, и неумолимо падала мышечная масса. Для тех, кто опустится на поверхность, три месяца на Марсе сыграют огромную роль. За это время они смогут оправиться от ущерба, и к возвращению будут в гораздо лучшей форме. Для Гизбурга такого перерыва не будет. Он проведет непрерывных семнадцать месяцев при нулевой тяжести, а последствия этого недвусмысленно продемонстрировал опыт предыдущих космоплавателей. Он проживет меньше лет на десять, а то и больше. Кто-кто, а он имел все основания разок всплакнуть.

А время шло, время шло. Месяц, два месяца, три. Вслед за ними в небеса поднималась капсула с 3070, а еще следом — магнитогидродинамический генератор, с экипажем из двух человек. За две недели до прибытия они торжественно перевели часы, вставив новые кварцы, настроенные на марсианский день. С этого момента они жили по марсианскому времени. На практике не было почти никакой разницы — марсианский день всего на тридцать семь минут длиннее земного, но главная перемена была в сознании.

За неделю до прибытия они начали ускорять Роджера.

Для Роджера семь месяцев пролетели, как тридцать часов субъективного времени. Он несколько раз поел, раз двадцать поговорил с остальными. Он получал сообщения с Земли, и на некоторые даже ответил. Попросил гитару, но ему отказали, заметив, что он не сможет сыграть. Он попросил снова, из чистого любопытства, и обнаружил, что это в самом деле так: он мог щипать струны, но звука не слышал. Он вообще ничего не слышал, кроме специально замедленных лент, или иногда что-то вроде тоненького попискивания. Воздух не проводил тех колебаний, которые он мог воспринимать. Когда магнитофон не соприкасался с рамой, на которой был закреплен Роджер, он не слышал даже записей.

Когда начали ускорять его чувства, Роджера предупредили. Шторку в его уголок оставили открытой, и он стал замечать мелькающие пятна движения. Вот мелькнул вздремнувший Гизбург, вот стали видны уже движущиеся фигуры, а немного погодя он даже смог различить, кто есть кто. Потом его перевели в режим сна, чтобы окончательно отрегулировать ранцевый компьютер, а когда он проснулся, он был один, шторка была задернута, и — и он услышал голоса.

Роджер отодвинул шторку, выглянул и уперся в улыбающуюся физиономию любовника своей жены.

— С добрым утром, Роджер! Ты снова с нами!

…А восемнадцать минут спустя, двенадцать на прохождение, остальное на дешифровку и обработку, эту сцену увидел на экране Овального кабинета президент.

И не только он один. Телесеть передала картинку в эфир, а спутники распространили ее по всему миру. На экраны смотрели в Поднебесном дворце в Пекине и в Кремле, на Даунинг стрит, Елисейских полях и на Гинзе.

— Сукины дети! — произнес Дэш историческую фразу. — Получилось!

— Получилось, — эхом откликнулся сидевший рядом Верн Скэньон. Потом добавил:

— Почти. Им еще нужно приземлиться.

— Что, с этим какие-то проблемы?

Настороженно:

— Насколько я знаю, нет…

— Бог, — благодушно заметил президент, — не может быть таким несправедливым. По-моему, самое время слегка ударить по бурбону.

Они смотрели еще с полчаса и с четверть бутылки. В следующие дни они увидели многое другое, они и остальной мир. Весь мир следил, как Гизбург проводит последние проверки и готовит марсианский посадочный модуль к разделению. Весь мир следил, как Дон Кайман под пристальным вниманием пилота отрабатывает посадку; именно он будет сидеть за пультом управления во время спуска с орбиты. Как Брэд последний раз прогоняет системы Роджера, а убедившись, что все в норме, прогоняет еще раз. И как сам Роджер плывет по кабине корабля и втискивается в посадочный модуль.

А после этого все видели, как посадочный модуль отделяется, и Гизбург с завистью провожает глазами факел тормозных двигателей, проваливающийся вниз с орбиты.

По нашим подсчетам, за посадкой наблюдало около трех с четвертью миллиардов людей. Смотреть особо было не на что: если ты видел одну посадку, ты видел все посадки. Но этот спуск был особенным.

Все началось в четверть четвертого утра по вашингтонскому, и президента специально разбудили пораньше, чтобы он мог посмотреть.

— Этот пастор, — нахмурился он, — какой из него пилот? Если что-то пойдет не так…

— Он обучен по полной программе, — поспешил успокоить президента помощник по НАСА. — Кроме того, он — всего лишь резерв третьей степени. Основное управление посадкой — автоматическое. Генерал Гизбург следит за посадкой с орбиты, и в случае неполадок он может взять управление на себя. Отцу Кайману не придется даже дотрагиваться к пульту, разве что откажет все одновременно.

Дэш пожал плечами, и помощник заметил, что пальцы у президента скрещены.

— А что остальные корабли? — спросил он, не отводя глаз от экрана.

— Никаких проблем, сэр. Компьютер выйдет на околомарсианскую орбиту через тридцать два дня, а генератор — еще через двадцать семь дней. Как только посадочный модуль опустится, генерал Гизбург проведет коррекцию орбиты и подведет корабль к Деймосу. Мы рассчитываем установить там и компьютер, и генератор, вероятнее всего, в кратере Вольтер. Гизбург найдет подходящее место.

— Угу. А Роджеру сказали, кто летит с генератором?

— Нет, сэр.

— Угу.

Президент оторвался от телеэкрана и встал. Подойдя к окну, он посмотрел на зеленую, благоухающую всеми ароматами июня лужайку перед Белым Домом.

— Из компьютерного центра в Александрии прибудет человек. Я хочу, чтобы ты был, когда он приедет.

— Да, сэр.

— Командор Кьярозо. Говорят, неплохой спец. В свое время был профессором в МТИ. Он утверждает, что с нашими прогнозами и расчетами по всей марсианской программе происходит что-то странное. Ты ничего такого не слышал?

— Нет, сэр, — встревожился помощник по НАСА. — Странное, сэр?

— Только этого мне еще не хватало, — дернул плечами Дэш. — Раскачать этот хренов проект, чтоб потом оказалось, что… Э! Что за черт?

Изображение на экране запрыгало, дернулось и исчезло, потом появилось снова и опять исчезло, оставив после себя только мерцающий растр.

— Все в порядке, сэр, — заторопился помощник. — Это торможение в атмосфере. При входе в атмосферу они теряют видеосвязь. Это влияет даже на телеметрию, но по всем параметрам у нас более чем достаточные допуски. Так что все в порядке, сэр.

— Это еще что за хреновина? — поинтересовался президент. — Я думал, все дело в том, что на Марсе вообще нет никакой атмосферы?

— Немного, сэр, но есть. Поскольку Марс меньше, то и гравитационный колодец у него мельче. В верхних слоях плотность атмосферы почти такая же, как и на Земле, на той же высоте, а именно там происходит торможение.

— Черт бы его подрал, — ругнулся президент. — Я не люблю такие сюрпризы! Почему меня никто об этом не предупредил?

— Видите ли, сэр…

— Ладно! Потом разберусь. Надеюсь, что сюрприз для Торравэя не окажется ошибкой… Ладно, потом. Что происходит сейчас?

Помощник посмотрел, не на экран, а на свои часы.

— Раскрытие парашюта, сэр. Они закончили торможение. Теперь им осталось только падать. Через несколько секунд… — и помощник указал на экран, который послушно сложился в картинку. — Вот! Теперь они в режиме управляемого спуска.

Они уселись и стали ждать, пока спускаемый модуль скользил вниз, в разреженном марсианском воздухе, под огромным куполом, в пять раз больше парашюта, рассчитанного на земной.

Когда они ударились о поверхность, лязг было слышно за сотню миллионов миль, словно десяток мусорных контейнеров грохнулось с крыши. Но модуль был рассчитан на это, а экипаж давным-давно сидел в своих защитных коконах.

Потом послышалось шипение и слабое потрескивание остывающего металла.

А потом голос Брэда:

— Мы на Марсе, — торжественно, как в церкви, произнес он, а Дон Кайман зашептал слова из ординара мессы: «Laudamus te, benedictimus te, adoramus te, glorificamus te. Gloria in exelsis Deo, et in terra pax hominibus bonae voluntatis».

И к знакомым словам добавил:

— Et in Martis.[5]