Правительственный и общественный либерализм

 

Обращаясь к политической эпопее начала XX века, следует сказать о ее особенностях по отношению к предыдущему либеральному всплеску. Как известно, он имел место в царствование Александра II, когда ряд представителей сановной аристократии выступал с предложениями конституционного характера. Наиболее продвинутым и подготовленным оказался проект Министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, вокруг которого в 1880-1881 годах группировались реформаторски настроенные высокопоставленные чиновники. Имена Д.А. Милютина, А.А. Абазы, М.С. Каханова, Д.М. Сольского и др., чьи преобразовательные стремления питались европейской мыслью, следовавшей в русле либеральных ценностей, хорошо известны в литературе[781]. Претворение этих идей на российской почве рассматривалось в качестве эффективного способа укрепления государственных институтов, призванного обеспечить монархии более твердую основу. В этом круге государственных деятелей господствовало убеждение, что представительство сословий является необходимой и прочной опорой, органично дополняющей чиновничьею вертикаль. Однако гибель Александра II перечеркнула данные планы: они оказались свернутыми на два с лишним десятилетия.

Следующей либеральной волне в начале XX века повезло больше: она увенчалась конкретными итогами, т.е принятием конституции и учреждением думы. Причины этого успеха трактовались по-разному. Согласно ленинской концепции достигнутые результаты стали возможными благодаря усилиям пролетариата, численно и сознательно окрепшего на рубеже столетий, а главное стараниями его передового отряда – большевистской партии, организационно оформившейся в это время. Разумеется, при таком подходе говорить о каких-либо либеральных проектах сверху было уже просто неуместно. В ситуации, оцененной подобным образом, ни группировки во власти, ни социальные слои (дворяне, буржуазия) не могли обладать какой-либо инициативой на политическую модернизацию. Согласно ленинским понятиям к началу XX столетия все они являлись апологетами самодержавия, не мысля своего существования без абсолютистского режима; а потому опять-таки лишь рабочий класс был реально заинтересован в политических преобразованиях. Вот такую в самом сжатом виде известную схему долгое время обслуживала советская историография. После крушения СССР исследовательские приоритеты по понятным причинам изменились. Конечно, наработки вождя, пропитанные острой партийной борьбой, уже не признаются ориентиром для научного продвижения вперед. В частности, роль пролетариата в революционных событиях теперь не представляется в качестве ключевой, ведущей за собой все остальные общественные силы. Вклад большевиков в политическую трансформацию начала столетия ставится под вполне справедливые сомнения[782]. Постепенно размываются идеологические штампы, уступая место более трезвому взгляду, основанному на новом осмыслении источникового массива. Тем не менее, избавление от ленинской доктрины и связанных с ней наслоений еще далеко от завершения. Продвижение по этому пути связано с дальнейшей разработкой двух узловых моментов. Во-первых, выяснением того как в действительности реализовывались потребности в политической модернизации у различных слоев. И, во-вторых, кто стал главной движущей силой обострения общественной обстановки осенью и в декабре 1905 года.

Начать нужно с принципиального утверждения о том, что в конституционной модернизации абсолютизма в начале XX столетия была заинтересована сама верховная власть. Последовательность действий правительства Николая II подводит именно к такому выводу. Рубеж веков ознаменовался утверждением нового курса на масштабное привлечение иностранных инвестиций в российскую экономику. За этим стояло вполне осознанное стремление приобщиться к рынку международного капитала, что сулило новые возможности. Именно с этой целью и была проведена денежная реформа 1897 года, привязавшая рубль к золоту; конвертируемость российской валюты обеспечивала свободную циркуляцию финансовых потоков. Конечно, инвестиционная привлекательность России заметно повышалась, однако для желаемой интеграции этого было недостаточно. Требовались определенные шаги не только в хозяйственной, но и в политической сфере, направленные на трансформацию неограниченного самодержавия в буржуазную монархию. Либерально-экономическая инициатива плохо совмещалась с самодержавной формой правления, которая в глазах западных финансовых игроков выглядела откровенным рудиментом. Иными словами, государства с режимом неограниченной монархии не могли полновесно присутствовать на международном рынке капиталов. К тому же повсюду в Европе начала XX века существовали представительные выборные органы власти. Пожалуй, лишь Османская империя (синоним отсталости) обходилась без парламентских институтов.

Погрузившись в новую экономическую реальность, Николай II не мог пренебречь потребностями политической модернизации: стремиться в мировой финансовый рынок и одновременно пытаться консервировать абсолютистский режим – действия взаимоисключающие. Вне всякого сомнения, еще учитель Николая II, либеральный профессор Н.X. Бунге (Министр финансов в 1882-1886 годах), ратовавший за введение золотого рубля, объяснил будущему императору очевидность таких вещей[783]. Другое дело, что далеко не все в правящей верхушке осознавали необходимость адаптации к новым экономическим условиям. В своих мемуарах С.Ю. Витте подчеркивал наивность распространенного в России мнения, будто:

 

«иностранным держателям наших фондов и банкирам все равно, какой у нас будет образ правления».

 

Он указывал на тесную связь между доступом к иностранному кредиту и политическим строем государства, институты которого должны гарантировать предсказуемость и прозрачность политики[784]. Однако если российская верховная власть в либерально-экономическом ключе обосновывала потребности модернизации, то политически эта программа виделась совсем иначе. По убеждению Николая II, русские люди – приверженцы монархических воззрений – не способны к восприятию конституционного творчества по европейским образцам.[785]После совещания губернских предводителей дворянства в 1897 году государь, беседуя с князем П.Н. Трубецким, уверял в готовности поделиться с народом властью, но также и называл причину, препятствующую осуществить данный шаг. Он считал, что ограничение царских прерогатив было бы понято крестьянским населением страны, как насилие интеллигенции над самодержцем: в этом случае народ просто-напросто бы стер с лица земли верхние слои общества[786]. Поэтому учреждение в России представительного органа – думы – могло быть подано только в качестве доброй воли царя, жертвующего своей единоличной властью. Особый акцент делался именно на добровольности почина, что коренным образом должно отличать характер политических реформ в России от Европы. Если на Западе отдельные классы буквально вырвали реформы у верховной власти, сокращая ее прерогативы, то у нас, наоборот, призыв выборных людей должен делать их советниками царя, им же приглашенных. То есть речь шла не о самостоятельности законодательной ветви власти, а скорее о верховенстве воли монарха[787].

Подобное дарование конституции в теории государственного права известно под названием октроированного конституционализма. Его применение дает возможность избежать деструктивных издержек при смене основ государственно строя, и вместе с тем обеспечивать правовую трансформацию абсолютизма в конституционную монархию. Основным инструментом здесь выступают реформы, постепенно осуществляемые по инициативе самой верховной власти. Если проводить аналогии, то такой подход уже был реализован царизмом в экономической сфере. Речь идет об освобождении крестьян от крепостного гнета в 1861 году. Тогда удалось провести масштабные преобразования, исключительно благодаря воле верховной власти. Очевидно, что какие-либо иные сценарии решения вопроса были абсолютно неприемлемы. Теперь же на повестке дня стояло проведение политической модернизации самодержавия, придание монархии лица наиболее соответствующего новым финансово-экономическим потребностям государства. Эти задачи также намеревались решать в русле уже апробированного в начале 60-х годов сценария. Понимание данного обстоятельства актуализирует и выдвигает на первый план проблему: кто же конкретно в среде правящей бюрократии в начале XX века мог реализовывать политическое реформирование? Долгое время даже постановка такого вопроса не только не могла восприниматься серьезно, но и попросту считалась маргинальной. Как уже говорилось, правительственные верхи начала XX века традиционно изображались оплотом махровой реакции, неспособной ни к чему кроме консервации абсолютизма в духе дореформенных времен.

На самом деле обращение к источникам (а не к ленинским творениям) свидетельствует, что в этот период в среде высшей бюрократии либеральные тенденции были более сильны, чем в конце правления Александра II. Круг чиновничества, обсуждавшего конституционные перспективы, по сравнению с тем периодом стал теперь гораздо шире. Недоброжелатели подобных новаций, к примеру, не сомневались что в среде сановников начала нового столетия много конституционалистов[788]. И высказывали убеждение о наличии в правительстве деятельного конституционного крыла[789]. Их лидер также был хорошо известен – это Д.М. Сольский[790]. Начав служебную карьеру еще в 60-х годах XIX века, он занимал ключевые посты в государственном управлении, неизменно входя в группу либерально настроенных деятелей, приверженцев конституционного пути развития. Профессиональные качества позволили ему остаться в правительстве Александра III, не особо привечавшего поборников либерализма. Он выступал за отмену подушной подати, проведенной еще Н.X. Бунге, не одобрял еврейских притеснений, критиковал земскую реформу 1890 года Министра внутренних дел Д.А. Толстого и т.д.[791]При Николае II влияние Сольского серьезно усилилось. Возглавляя Департамент экономии Государственного совета, он играл одну из ключевых ролей в выработке многих решений; в частности поддерживал С.Ю. Витте во введении золотого рубля. В.И. Гурко, характеризуя чиновничьи круги рубежа веков, подчеркивал, что наибольшим влиянием в них пользовался именно Д.М. Сольский, ставший в 1902 году графом[792]. Как крупный государственный деятель он всегда действовал в соответствии со своими либеральными предпочтениями. А потому в начале XX века именно он символизировал преемственность с эпохой правительственного либерализма Александра II. Заметим, что Сольский выступал за ведение конституционных начал в государственную практику, но исключительно в октроированной форме, т.е по доброй воле императора и постепенно. Он понимал непригодность для российских условий иных путей продвижения в сторону конституционализма.

И практические шаги в этом направлении начали предприниматься властью с начала XX столетия. Это сюжеты малоизвестны: они лишь контурно присутствуют в литературе, хотя, конечно же, заслуживают самой пристальной разработки. В начале 1901 года проходит реформа Государственного совета. В его новом утверждении, подписанном Николаем II, присутствовал специальный раздел «Об особых совещаниях и Подготовительных комиссиях», где было прописано право приглашения в них специалистов, не членов Госсовета[793]. Фактически это означало привлечение выборных представителей для выработки законодательных решений. Впервые это произошло на рассмотрении положения о портовых сборах, что стало заметным событием в жизни правительственных верхов. В совещании участвовали начальники портов, представители местного городского общественного управления и купечества, избираемых городскими думами и биржевыми обществами[794]. Привлечение общественности к обсуждению различных государственных проблем становится постоянным. Например, это проявилось и в работе межведомственного Особого совещания по делам сельскохозяйственной промышленности, созданного в 1902 году. Масса заинтересованных лиц (и не только дворянство) приняла участие в трудах губернских комитетов совещания, сформированных по всей стране. Здесь высказывались конкретные предложения по реформированию всей сельской жизни, экономики, социальным вопросам и т.д.[795]В 1904 году при МВД задумывалось создание Совета по делам местного хозяйства, который состоял не только из чиновников центрального аппарата, но и из выборных представителей с мест. Исследователи оценивают разработку этого органа как своего рода зародыш думы[796]. Обратим внимание, что данная реформаторская инициатива была связана с именем В. К. Плеве, историческая репутация которого носит крайне реакционный характер. Советской историографией его деятельность трактовалась под углом оберегания монархии от каких-либо изменений. Заметим, Плеве в течение семи лет занимал должность Государственного секретаря, т.е. находился в Государственном совете рядом с Д.М. Сольским. Имеет смысл привести одну мысль Плеве, которая, как представляется, хорошо отражает суть правительственных намерений в этот период:

 

«Россия – это огромный воз влекомый по скверной дороге тощими клячами – чиновничеством. На возу сидят обыватели и общественные деятели и на чем свет стоит ругают власти, ставя в вину плохую дорогу. Вот этих-то господ следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти...»[797]

 

Скажем откровенно, либеральная часть правительства не ожидала больших затруднений в претворении в жизнь именно такого сценария. В пореформенный период самостоятельную инициативу снизу по ограничению самодержавия проявляли одни и те же силы, включавшие некоторых дворян-земцев, а также вышедших из народничества революционеров; лишь смена поколений вносила неизбежные коррективы в ряды оппонентов власти. Активные представители интеллигенции объединялись в кружки, и хотя сила противостояния режиму понималась в них по-разному, в своей деятельности они так и не смогли преодолеть эти узкие рамки. На протяжении многих лет полиция фиксировала деятельность небольшого круга лиц, наблюдение за которыми не вызывало больших затруднений[798]. Усилия либералов снизу концентрировались, главным образом, вокруг создания печатного органа по образцу «Колокола» А.И. Герцена. Но, не смотря на энтузиазм, дело долго не двигалось с мертвой точки. Наконец решили издавать журнал «Земский собор», предложив участие в нем известному народнику эмигранту П.Л. Лаврову. Однако тот отказался, ограничившись поздравлениями со вступлением на поприще благородной борьбы[799]. Поэтому вполне справедлив диагноз полиции:

 

«Либералы играют самую жалкую роль и, ограничиваясь праздной болтовней, не могут решиться, по свойственной им трусости, ни на какой серьезный шаг; исключение составляет только серьезный и достойный уважения кружок, не превышающий 10-15 человек, которые действительно готовы жертвовать и своим состоянием, и своим положением»[800].

 

Подобная ситуация была с группами социал-революционеров и социал-демократов, которые трансформировались из народнического движения. Даже террористические акты (в том числе против Александра II), практиковавшиеся некоторыми революционерами, производя громкий эффект, не сотрясали основ самодержавия. Как говорил Л.А. Тихомиров, один из лидеров движения, перешедший затем в лагерь правительства, «революционеры есть, они шевелятся, и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря»[801]. Социалисты вели теоретическую работу, плоды которой – в виде книг о перспективах марксизма в России презентовали друг другу. Выпускались листовки, по незначительности тиражей больше известные полиции, нежели собственно пролетариату. Но в целом пропаганда социал-демократов, предназначенная для рабочих, в 1880-1890-х годах большой пользы не принесла; население слабо воспринимало предлагаемые политические программы.

Тем не менее, размышления властей по созданию представительной Государственной думы – но в сугубо монархических одеждах – встретили трудности. Привычный состав оппонентов режима, с которым правительству приходилось сталкиваться, к началу XX столетия заметно изменился. Впервые в истории оппозиционного движения России его ряды пополнились новым мощным игроком, никогда ранее не проявлявшим себя на этой ниве. Как будет показано далее, именно купеческая элита явилась для либерально-революционных кругов той опорой, которой им не доставало ранее. Конечно, такая исследовательская новация находится далеко за рамками советской исторической традиции, неустанно доказывавшей оппозиционную несостоятельность отечественной буржуазии. Однако, в рамках настоящей работы мы показываем, что эта оценка справедлива не для всех отечественных капиталистов в целом, а лишь для петербургской буржуазной группы. Ее плотная аффилированность с высшим чиновничеством позволяла максимально пользоваться всеми преимуществами существовавшего положения. Столичная деловая элита и связанные с ней капиталисты принимали любые сценарии, исходившие от правительства. В полной мере это относится к проекту политической модернизации, продиктованным новым экономическим позиционированием России. Очевидно, что петербургские банки, завязанные на иностранный капитал, могли только приветствовать усилия властей по закреплению и повышению инвестиционной привлекательности страны. Трудно представить столичных финансистов и дельцов, тесно сплетенных с придворными и правительственными сферами, в качестве политических противников последних.

Московское же купечество смотрело на ситуацию иначе. Оно долго ждало часа, когда его лояльность будет по достоинству оценена властями, а народное происхождение не станет препятствием для полноценной бюрократической опеки. Царствование националистически настроенного Александра III, казалось, давало на сей счет совершенно определенные надежды. Однако, во второй половине 90-х годов курс царизма на встраивание в уже сложившуюся международную финансовую систему стимулировал невиданный приток в отечественную экономику иностранных инвестиций. Оператором этого процесса естественно стало петербургское деловое сообщество, чьи банковские структуры при поддержке правительства финансировали создание новых предприятий, устанавливали контроль над многими промышленными активами. В таком экономическом климате конкурентные перспективы купеческой буржуазии выглядели уже весьма призрачно: она не располагала таким финансовым потенциалом как иностранные компании, не обладала необходимым административным ресурсом. В результате противостоять надвинувшимся вызовам капиталисты из народа оказались не в состоянии. Привычные апелляции к верховной власти в данной ситуации имели немного смысла. Ведь новые экономического приоритеты (введение золотого рубля) продвигались под патронажем Министра финансов С.Ю. Витте и, не смотря на сопротивление аграрно-помещичьего лобби, были демонстративно одобрены императором Николаем И, минуя Государственный совет. Это показывало, что прежняя верноподданническая модель поведения практически исчерпана: она не поможет обрести нужную устойчивость в стремительно изменившемся экономическом пространстве. Осознание этого факта и предопределило переход московского купечества на новые политические рубежи, ориентированные на ограничение власти и утверждение прав и свобод, устанавливаемых конституционно-законодательным путем, а не выражением верховной воли. Иначе говоря, у данной части российских буржуа в начале XX века появились собственные причины, побуждавшие выступить за изменение существовавшего государственного порядка; причины, обусловленные жесткой экономической мотивацией, а не общими соображениями теоретического характера.

Заметим, что в историографии, либеральные потенции купечества, по сравнению с другими силами, всегда находились под сомнением. Еще советские историки совершенно справедливо указывали на слабую вовлеченность московского купечества в оппозиционное движение начала нового столетия. Действительно, лидирующие позиции в нем принадлежали отнюдь не купеческой элите. Отсюда вопрос: почему же крайняя заинтересованность в преодолении проблем, вызванных действиями власти, не вывела обиженное купечество в первые ряды борцов с режимом? Ответ на самом деле несложен. Широкое либеральное движение могли возглавить только те его участники, которые имели подлинно общественное лицо и репутация которых в глазах, прежде всего, российской интеллигенции соотносилась с декларируемыми высокими целями. Вне всякого сомнения, такой репутацией обладал ряд дворян-земцев, верных своим принципам и твердо, предпочитавших их чиновничьим карьерам. Даже революционеры, идущие на смерть за идейные убеждения, вызывали у определенной части общества неподдельное уважение. На их фоне репутация купечества представала настолько блеклой, что не только о лидерстве, но даже о какой-либо публичности в этом процессе говорить не приходилось. Общественное мнение было убеждено в том, что буржуазия руководствуется сугубо материальными интересами, в то время как дворянство способно встать выше корыстных намерений[802]. Образ аполитичного и алчного купца так прочно укоренился в сознании российского общества, что даже выставляемая на всеобщее обозрение благотворительность не решала имиджевых проблем этого сословия.

Чтобы убедиться в истинности сказанного, достаточно обратиться к русской литературе рубежа XIX-XX столетий. Карикатурный образ купца, решившего окунуться в общественную жизнь, запечатлен в пьесе «Джентльмен» (1897), написанной руководителем московского Малого театра, известным драматургом А.И. Сумбатовым-Южиным. Прототипом главного героя Лариона Рыдлова послужил потомственный фабрикант Михаил Морозов (1870-1904), представитель одной из ветвей знаменитой купеческой семьи. По сюжету этот столп делового мира Москвы без особых колебаний провозглашает себя русским самородком на фоне выродившегося дворянства. Он чувствует избыток сил, жаждет вести дела по-новому и силится изложить свои мысли в серии очерков «в смысле анализа современного общества». Рыдлов ощущает себя судьбоносной фигурой, призванной осчастливить отечество, а в знак своего покровительства жалует «таганский ярлык» [803].

Иными словами, вся пьеса демонстрирует комичность и убогость попыток толстосума стать выразителем новых общественно-политических веяний.

Притязания купечества на лидирующую роль в общественной жизни страны жестко критиковал также известный литератор той поры М. Горький, посвятивший этой теме повесть «Фома Гордеев» (1899). Действие разворачивается в среде поволжского купечества, где вызревают взгляды на судьбоносное значение этого сословия в жизни России. Выразителем новых идей выступает Яков Маякин, произносящий речи во славу русского купечества – «первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои... которые все сделали и все могут сделать» [804]. Но он встречает страстную отповедь со стороны своего родственника, молодого купца Фомы Гордеева, который явно выпадает из этого круга достойнейших людей. Гордеев с удивлением для себя обнаруживает, что не знаком ни с одним купцом, про которого не было бы известно чего-нибудь преступного:

 

«Вы не жизнь строили – вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните ли вы Бога? Пятак – ваш бог! А совесть вы прогнали... Кровопийцы! Чужой силой живете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших?»[805].

 

Эти эмоциональные горьковские обличения не выглядели чрезмерными. Нелицеприятное изображение купеческой буржуазии в передовой литературе совпадает с полицейскими оценками начала XX столетия. Как заключали московские стражи порядка, торгово-промышленное сословие совершенно обособилось от остальных, «смотрящих на него, говоря вообще, как на мошенника» [806].

Итак, противоречивость сложившейся ситуации вполне очевидна. С одной стороны, купеческая буржуазия провозглашала (лучше М. Горького не передать!):

 

«Мы фундамент жизни закладывали – сами в землю вместо кирпичей ложились, – теперь нам этажи надо строить... позвольте нам свободы действий!»[807].

 

С другой стороны, ничего, кроме недоверия и скепсиса, эти устроители новой жизни у общества не вызывали. Обретение общественного лица – процесс не быстрый, и купечество конца XIX – начала XX века находилось в самом начале этого пути. Надо сказать, именно поэтому многие его представители публично не заявляли о своих политических инициативах. Они пока не претендовали на роль общественного авангарда, предоставив лидерство традиционным силам – земскому дворянству и профессиональным бунтарям. Поэтому у многих тогда складывалось впечатление, что организации типа «Союза освобождения» «втянули в орбиту своего влияния... московское именитое купечество» [808]. Хотя на самом деле ни о какой пассивности капиталистов из народа говорить не приходится. Повторяем, их заинтересованность в трансформации государственного строя определялась собственными интересами. Купеческая буржуазия больше не желала оставаться заложницей правящей бюрократии и ее меняющихся предпочтений, а решение этой задачи связывала с внедрением в политическую практику конституционных и либеральных принципов.

Отношения с оппозиционными силами завязались у купечества не сразу. Это происходило постепенно, в русле масштабного просветительского проекта, инициированного представителями московского клана в конце XIX столетия. Как известно, Первопрестольная всегда позиционировала себя как общерусский культурный центр, противостоящий официальной культуре Петербурга[809]. Теперь различие культурных оттенков дополнились ярко выраженным оппозиционно-политическим подтекстом. Он наглядно проявился в ряде начинаний общественно-культурной жизни – оставивших заметный след в отечественной истории. Издательства, театры, галереи распространяли либерально-демократический дух, который, благодаря новым возможностям, проникал в широкие интеллигентские слои и в российское общество в целом. Этот процесс целенаправленно финансировался видными представителями купеческой элиты. Иначе говоря, именно они оплачивали формирование той среды, где утверждались либеральные представления о свободах, неприятие чиновничьей опеки и протест против полицейского произвола.

Здесь, прежде всего, нужно вспомнить известные московские фирмы – И.Д. Сытина и братьев Сабашниковых, игравшие значительную роль на книжном рынке страны (их общий тиражный потенциал не уступал издательским возможностям царского правительства). И.Д. Сытин, старообрядец из Костромской губернии, переехав в Москву, занялся книготорговлей. Его успех обусловило серьезное конкурентное преимущество – сбыт продукции через мелких торговцев раскольников-офеней. Именно на таких конфессиональных сетях расцвело сытинское предприятие, сосредоточившее около трети продаж лубочных изданий в России[810]. С конца XIX века оно все активнее переключается на выпуск либерально-демократической литературы. Как тогда говорили, И.Д. Сытин от офень перескочил прямо к Горькому, Андрееву, Чехову и др.[811]Его деловым партнером становится богатая купчиха В.А. Морозова, мать того самого «джентльмена», карикатурно изображенного А.И. Сумбатовым-Южиным. Причем издательство не только сбывало свою продукцию, но и помогало покупателям в подборе библиотек для чтения, что позволяло влиять на вкусы обширной клиентуры. Магазины Сытина пользовались большой популярностью у либерально настроенных слоев: как отмечалось в полицейских источниках, деятельность издательства выходила далеко за рамки чисто коммерческого предприятия[812]. К примеру, будущие члены кадетской партии отдавали Сытину агитки, «не сомневаясь в том, что его фирма всего лучше распространит листовку повсеместно, в том числе и по деревням» [813]. В конце 90-х годов издатель реализовал стремление московского купечества наладить выпуск ежедневного издания, которое смогло составить конкуренцию влиятельному петербургскому «Новому времени». Такая попытка уже предпринималась С.Т. Морозовым и С.И. Мамонтовым: они пробовали запустить газету под названием «Народ»: с этой целью вели переговоры с А.В. Амфитеатровым, выделяли нужные финансовые ресурсы[814]. Однако, только сытинский проект оказался жизнеспособным – в его руках газета «Русское слово» быстро стала одним из рупоров либерализма в стране. Кстати, сотрудники (журналисты, публицисты и т.д.) в новое издание приглашались лично А.П. Чеховым[815]. Любопытно, но сам Сытин не мог возглавить редакцию газеты, поскольку не имел образовательного ценза, и на первых порах его заменил зять. Сын почтенного издателя – В.И. Сытин – тоже был при деле: в. 1904 году он как профессионал занимался оснащением подпольной типографии для Тверского комитета РСДРП[816]. Неудивительно, что многогранная деятельность сытинской индустрии вызывала раздражение у сторонников самодержавия, называвших эту фирму «вторым министерством народного просвещения».

На издательской ниве – и в том же ключе, что и И.Д. Сытин, – проявили себя Сабашниковы. Их родители, купцы-старообрядцы из сибирского города Кяхты, переехали в Москву, где и родились братья. Издательство Сабашниковых возникло на пороге XX века, и многие видели в их деятельности продолжение просветительских традиций, заложенных известным деятелем раскола, меценатом и издателем К.Т. Солдатенковым. С той лишь разницей, заметим, что братья выпускали такую литературу, которую почтенный приверженец раскола в свое время не взял бы и в руки. Именно в фирме Сабашниковых вышли двухтомник Н.П. Огарева (после сорокалетнего запрета) и дневник жены А.И. Герцена, были переизданы произведения Т.Г. Шевченко, В.Г. Белинского и многих других[817]. На квартире братьев частным образом собирались крупные издатели Первопрестольной: здесь обсуждались планы по выпуску цикла книг по теории и практике народного представительства[818].

Не менее впечатляющими были результаты финансовых вложений купеческой буржуазии и на другом участке просветительской нивы. Речь идет о создании театра, вошедшего в историю под названием МХАТ. Попытки заинтересовать торгово-промышленных деятелей подобными идеями предпринимались в разное время, но все они оказались безрезультатными. Даже великий русский драматург Н.А. Островский, прекрасно знавший купеческую среду, не получил отклика на предложение профинансировать задуманное им культурное начинание. В 80-х годах XIX века купечество не видело большой надобности в затратных публичных инициативах, демонстрируя свою лояльность традиционными верноподданническими способами. Однако теперь приоритеты кардинально изменились, и расшатывание идеологического каркаса самодержавия потребовало ярких и привлекательных для широкой публики проектов. Московский художественный театр, переживший не только царскую, но и последующую советскую эпоху, стал среди них наиболее удачным. С момента открытия вокруг МХАТа концентрировалась либеральная интеллигенция, на чьи пристрастия в первую очередь и ориентировался репертуар[819]. Кстати, знаменитая пьеса М. Горького «На дне» была написана фактически по заказу театра, где и состоялась премьера. Душой театра был его знаменитый руководитель К.С. Станиславский. Менее известно, что он принадлежал к богатой староверческой семье Алексеевых, пользовавшейся большим влиянием в Москве (городской голова в 1885-1892 годах Н.А. Алексеев – его родственник). Видимо, неслучайно предложение возглавить новый театр купеческие спонсоры адресовали не какой-либо знаменитости со стороны, а талантливому выходцу из общей с ними конфессиональной среды. В своих мемуарах глава МХАТа с благодарностью вспоминал о тех, без кого было бы немыслимо беспримерное культурное оживление начала XX столетия в целом и успешная работа театра в частности[820].

Другим культурным проектом того периода, также пользовавшимся популярностью у публики, стала Частная опера, созданная богатым московским предпринимателем С.И. Мамонтовым. Именно здесь был поставлен целый ряд опер, снискавших мировую славу русскому оперному искусству. Однако идеологическая составляющая репертуара Частной оперы, в отличие от хорошо известной творческой, обычно остается в тени. Между тем идейное содержание этого культурного проекта не оставляет сомнений в его антисамодержавной направленности. Чего стоит только опера М. Мусоргского «Хованщина», которая посвящена трагической странице русской истории, связанной с гонениями на раскол. Опера воспевает приверженцев старой веры, подавая их противостояние властям как подвиг. «Хованщина» – не просто рассказ о событиях минувшей эпохи, это прямое указание на то, где следует искать истоки подлинной русской души. С.И. Мамонтов, несмотря на дела, лично занимался постановкой; между репетициями он вывозил всю труппу на Рогожское кладбище, чтобы артисты могли лучше ощутить дух старообрядчества[821]. Опера вызвала настоящий восторг у московского зрителя. После такого успеха решено было показать ее в Петербурге. Однако там все вышло иначе: подобные творческие изыски пришлись не по вкусу сановной аристократии и чиновничеству, весьма далеким от романтического восприятия раскола. Само обращение к подобным темам квалифицировалось как вызов. Это впечатление усиливала постановка такой оперы, как «Борис Годунов», лишний раз напоминавшей о неприятных для рода Романовых событиях. Деятельность Частной оперы и ее вдохновителя не остались без внимания властей: коммерческие предприятия С.И. Мамонтова подверглись разорению, а сам он – несомненно, для публичного унижения – на полгода был помещен под арест, чему не смогли воспрепятствовать даже денежные посулы московских тузов[822]. Добавим, что вклад С.И. Мамонтова в культурно-просветительский проект купеческой буржуазии далеко не исчерпывается созданием Частной оперы. Как известно, под его патронажем сложился круг художников, прославивших отечественное изобразительное искусство. Объединяющим началом этого сообщества явилась русская тематика – история, религия, быт и т.д. Вокруг нее вращалось творчество таких мастеров, как Серов, Васнецов, Коровин, Врубель, Нестеров и др. В то же время они придерживались свежих демократических взглядов, обращаясь к повседневной жизни простого народа. Именно такие полотна преобладают в собрании знаменитой Третьяковской галереи: к концу XIX столетия практически все произведения в ней (1757 из 1841) принадлежали кисти русских мастеров. Для сравнения: в императорском Эрмитаже большей частью коллекционировалось зарубежное искусство: из более чем 2000 картин здесь насчитывалось только 75 отечественных[823].

Резюмируя изложенное, можно утверждать, что многогранный культурно-просветительский проект купеческой буржуазии в течение каких-нибудь пяти-шести лет серьезно изменил общественную атмосферу в крупных городах страны. Взгляды, ранее присущие узкому кругу лиц, стремительно врывались в общественное сознание. Идейные потоки, направляемые дорогостоящей культурно-просветительской инфраструктурой, множили число тех, кто жаждал отказа от рудиментарного политического устройства. Как справедливо отмечают исследователи, политическая среда значительно расширилась за счет притока образованных людей, ставших носителем либеральной идеологии[824]. Но кроме этого, следует обратить внимание на еще один важный аспект. Профинансированный купеческой элитой проект фиксировал их полное размежевание со славянофильскими кругами, в течение десятилетий политически обслуживавших капиталистов из народа. Теперь они решительно распрощались со славянофильскими иллюзиями о возможности дальнейшего развития на верноподданнической монархической почве. Взамен купечество обретало новых союзников – либерально настроенных дворян из земств и научной интеллигенции, также убежденных, что монархия «стала игрушкой в руках бюрократической олигархии», превратилась «в тормоз свободного развития России» [825]. В <