Выход неведения”, который заканчивается с осознанием собственной смертности,

 

Выход эпикурейства”, состоящий в прожигании жизни,

 

Выход слабости”, который заключается в том, чтобы тянуть лямку даже понимая то, что жизнь бессмысленна,

 

Выход силы” – самоубийство.

 

Экзистенциальный кризис, пережитый Толстым, был столь глубоким, что он одно время был близок к самоубийству и даже боялся оставаться наедине с веревкой и ружьем. Пытаясь справиться со своим духовным кризисом, Толстой попытался найти смысл жизни также в “положительных” науках. Но они давали лишь знание о природе, а не о смысле жизни человека, а если быть еще более точным, то “положительные” науки говорили скорее о бессмысленности жизни человека в этом мире:

 

“…Ты – то, что ты называешь твоей жизнью, ты – временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время; потом взаимодействие этих частиц прекратится – и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твои вопросы”.

 

В результате, Толстой попытался вновь обратиться к религии. Он много беседовал с богословами и монахами, но его неизменно удручало то, что все они считали свою религию единственно правильной. Всех людей, имевших несчастие не разделять их религиозные взгляды, они осуждали и были убеждены, что их за гробом будут ожидать вечные адские муки. Тем не менее Толстой не отказался от религии. Точку опоры он попытался найти в верованиях простых мужиков:

“Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о Боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни, о вере, и я все больше и больше понимал истину. То же было со мной при чтении Четьи-Минеи и Прологов; это стало любимым моим чтением… Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде”.

Так он прожил три года, двигаясь на ощупь. И когда Толстой не понимал чего-то, то говорил себе: “Я виноват, я дурен”. Но чем дальше он шел по этому пути, тем яснее он понимал то, что есть вещи в верованиях простых мужиков, с которыми он в принципе не способен согласиться. В результате, Толстой создал собственное учение, но это уже не имеет прямого отношения к теме данного трактата, а потому я хотел бы вновь вернуться к тезису о том, что перспектива смерти разрушает смысл жизни.

 

Это предельно ясно понимал также другой русский классик — Федор Достоевский. Эффект разрушения смысла жизни перед лицом неизбежной смерти обыгрывается Достоевским, в частности, в коротком рассказе “Приговор”, опубликованном в октябрьском выпуске “Дневника писателя” за 1876 год. Рассказ является предсмертным письмом Логического Самоубийцы (“разумеется матерьялиста”), в котором он обосновывает необходимость ухода из жизни в результате осознания того факта, что человек смертен. Этот рассказ небольшой и выразительный, поэтому я перескажу его и приведу из него несколько пространных цитат.

 

Логический Самоубийца прежде всего предъявляет Вселенной претензии за то, что она нагло и бесцеремонно произвела его на свет, при этом даже не спросив, хочет он жить или нет? Подобная претензия может показаться откровенно вздорной, но наш герой рассуждает по существу – бытие в этом мире неотделимо от страданий и всегда заканчивается смертью, а потому является трагедией. И самое грустное состоит в том, что здесь некому даже предъявить какие-либо претензии. Родители, которые “подарили” ребенку жизнь и тем самым принудили его к бытию, не ведали что творят, а предъявлять претензии безличным законам природы, в том числе могучему закону продолжения рода глупо. А далее Логический Самоубийца сообщает следующее:

 

“Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете, и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей”.

Многих людей экзистенциальные проблемы не очень волнуют. Часто люди живут инстинктивно, подобно животным. Сознание – это вообще очень тонкая пленка над обширным миром бессознательного бытия. А еще человек убаюкан могущественным миром повседневности, который застилает ему глаза и скрывает от него перспективу неизбежной смерти. Однако Логического Самоубийцу, как человека, исходящего именно из оценок сознания, описанный выше образ жизни устроить в принципе не может. Он не способен жить как животное. Какой в таком случае может быть у человека выход? Таким выходом может быть религиозное утешение. Логический Самоубийца в связи с этим пишет:

“ Природа, чрез сознание моё, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения религий. Она говорит мне, что я, – хоть и знаю вполне, что в “гармонии целого“ участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму её вовсе, что она такое значит, – но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить ”.

 

Итак, Логический Самоубийца отвергает проект религии, поскольку он не хочет страдать, исходя из “гармонии целого”. И здесь присутствует выход на проблему теодицеи – оправдания Бога перед лицом зла, присутствующего в созданном Им мире, проблеме трудно решаемой в пределах христианского теизма. Но это особый вопрос, на котором я не хотел бы здесь останавливаться.

Выход из экзистенциального тупика, создаваемого перспективой смерти, можно найти также в поиске наслаждений и земного счастья. Однако Логический Самоубийца выхода здесь не видет и по этому поводу сообщает следующее:

“ Да, если б я был цветок или корова, я бы и получил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество – обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, – не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это – чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его ” .

 

Есть, однако, проект, который как бы придает человеческой жизни смысл – это работа на будущее человечества, которое благодаря социальному и научному прогрессу сможет счастливо устроиться на земле. Проблема такого проекта по мнению Логического Самоубийцы состоит в том, что смертно само человечество. Об этом Логический Самоубийца уже сообщил выше, а далее он подробно расшифровывает свою мысль:

 

“Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я всё же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна, и человечеству срок – такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, – всё это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого”.

  

Далее Логический Самоубийца сообщает, что сама мысль о том, что природе нужно было тысячелетиями истязать человека прежде чем допустить его до счастья “невыносимо возмутительна”. А затем рассказчик сообщает, что этой самой природе, допустившей человека, наконец, до счастья, необходимо далее обратить все это завтра в нуль, несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это самоее счастье, и, главное, нисколько не скрывая всего этого, как скрыла она, скажем, от коровы. А далее в голову Логического Самоубийцы приходит “чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль”:

““Ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет? “ Грусть этой мысли, главное – в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться”.

 

Дело, таким образом, состоит в том, что само человечество не является бессмертным организмом, ради которого стоило бы жить и умереть. В этом смысле “социальное бессмертие” человека – продолжение его существования в виде артефактов культуры – также является тщетой. А далее Логический Самоубийца выносит такой Вселенной свой приговор: 

“Ergo:

 

Так как природа не только не признает за мной права спрашивать у нее отчета, но даже и не отвечает мне вовсе — и не потому, что не хочет, а потому, что и не может ответить –

 

Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным –

  

То, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, – вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого”.

 

Вот такой рассказ.

Обсуждая его, я хотел бы прежде всего задержаться на теме смертности человечества и Вселенной. Логический Самоубийца развенчивает все смыслы жизни. Однако, как уже говорилось выше, некоторым утешением для Логического Самоубийцы могло бы стать то, что человечество сможет, наконец, комфортно и даже счастливо устроиться в этом плохо приспособленном для счастья мире. Дефект такого решения вопроса о смысле жизни уже был сформулирован выше – земля и Вселенная тоже не вечны, и человечество, допущенное, наконец, до счастья обречено превратиться завтра в ноль.

 

В книге “Три первые минуты” (“ The First Three Minutes ”, 1977) лауреат Нобелевской премии, физик Стивен Вайнберг сообщил следующее: “Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной” (Вайнберг С. Первые три минуты: Современный взгляд на происхождение Вселенной. М., 1981, с. 143).

 

Вайнберг имел здесь в виду финал, поджидающий эту Вселенную, — если после Большого взрыва она будет неограниченно расширяться, ей грозит “тепловая смерть” – угасание в бескрайнем холоде, если же она в конечном счете под воздействием сил гравитации сожмется, все будет сплавлено в одну огненную точку. Насколько я понял, сегодня сценарий сжатия Вселенной физики больше не рассматривают, поскольку в 1998 году при наблюдении за сверхновыми звездами было открыто явление ускоренного расширения Вселенной, а это означает то, что ее все же ожидает “тепловая смерть”.

 

Если же вернуться теперь к Логическому Самоубийце, то он, похоже, описывает именно “тепловую смерть” Вселенной – Солнце постепенно погаснет, все солнца погаснут, всюду установится мрак, мало отличимый от небытия, а человечество при этом неминуемо погибнет. Анализ высказываний героев Достоевского по тему “тепловой смерти” Вселенной предпринял Вадим Белопольский в приложении к своей книге “Достоевский и философия: Связи и параллели” (Ростов-на-Дону, 1998). Я воспользуюсь ниже в числе прочего также его соображениями.

 

Идея “тепловой смерти” Вселенной была впервые сформулирована немецким физиком Рудольфом Клаузиусом в 1865 году, и с ней Достоевский, по-видимому, был знаком. Она излагалась, в частности, в книге французского астронома Камилла Фламмариона “История неба”, которая была опубликована в России в 1875 году и находилась в библиотеке Достоевского. Однако еще ранее, а именно в романе “Бесы” идея “тепловой смерти” по сути излагается устами шута капитана Игната Лебядкина, который сообщил: “Самовар кипит с восьмого часу, но… потух… как и все в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь”.

 

Сама тема “тепловой смерти” Вселенной тогда активно обсуждалась в российском обществе, в том числе в газетно-журнальной публицистике, с которой Достоевский, очевидно, был знаком. Кроме того, тема “тепловой смерти” Вселенной присутствовала также в произведениях некоторых российских литераторов, в частности, в романе Ивана Гончарова “Обрыв”, а также в некоторых текстах Ивана Тургенева и Афанасия Фета.

 

Но в чем тогда смысл существования человечества, если все в конце концов угаснет? Смысл жизни при этом явным образом исчезает. В научной фантастике самое мрачное описание “тепловой смерти”, умирания планеты и Солнца я обнаружил в романе Герберта Уэллса “Машина времени”. В связи с этим приведу ниже отрывок из этого романа:

 

“Не могу передать вам, какое страшное запустение царило в мире. На востоке – багровое небо, на севере – темнота, мертвое соленое море, каменистый берег, по которому медленно ползали мерзкие чудовища. Однообразные, ядовито-зеленые лишайники, разреженный воздух, вызывающий боль в легких, – все это производило подавляющее впечатление! Я перенесся на столетие вперед и увидел все то же багровое солнце – только немного больше и тусклее – тот же умирающий океан, тот же серый холодный воздух и то же множество ракообразных, ползающих среди красных скал и зеленых лишайников. А на западе, низко над горизонтом, я увидел бледный серп, похожий на огромную нарождающуюся Луну…

 

Тишина? Нет, невозможно описать это жуткое безмолвие. Все звуки жизни, блеяние овец, голоса птиц, жужжание насекомых, все то движение и суета, которые нас окружают, – все это отошло в прошлое… Кругом была непроглядная тьма. Небо стало совершенно черным”.

 

Замечу также, что эти строки принадлежат фантасту, который вообще-то по жизни был неисправимым оптимистом. Если же теперь вернуться к рассказу Достоевского “Приговор”, то перед нами классический случай утраты смысла жизни, вытекающей из факта неизбежности смерти. Можно, однако, ухватиться на спасительный канат религии. Но здесь возникает множество проблем. Одна из них состоит в том, что при этом вам рано или поздно придется пожертвовать интеллектом и согласиться с явно абсурдными вещами, которыми наполнены религии.

Кроме того, атеисты не сдаются и предпринимают попытки построить свой смысл жизни в мире, где все заканчивается смертью. В связи с этим я хотел бы обратиться к книге ултрадарвиниста Ричарда Докинза “Бог как иллюзия” (“ The God Delusion ”, 2006) . В его рассуждениях о смысле жизни много смешного, и об этом речь еще пойдет ниже в главе “Оптимизм как иллюзия”. И все же в его книге присутствует один заслуживающий некоторого внимания момент. В своей книге Докинз ссылается на известное эссе философа-агностика Бертрана Рассела “Во что я верю”, человека, который не побоялся во время Первой Мировой Войны сесть в тюрьму за свои пацифистские взгляды, в то время, когда большинство национальных церквей молилось за победу отечества в явно бессмысленной войне.

Докинз пишет, что эссе Рассела “Во что я верю” он в свое время нашел в школьной библиотеке, и оно произвело на него неизгладимое впечатление. В своем эссе Рассел сообщает, что, несмотря на преклонный возраст, он любит жизнь, и все же счел бы ниже своего достоинства трепетать от страха перед смертью. Рассел также пишет — то обстоятельство, что счастье носит преходящий характер, не лишает его ценности. В результате своих размышлений на эту тему он приходит к следующему афоризму: “благая жизнь – есть жизнь, вдохновенная любовью и направляемая знанием” (Рассел Б. Во что я верю//Рассел Б. Почему я не христианин? М., 1987 с. 71).

 

Философ призывает к стоической, мужественной позиции в мире, где ощутимым образом присутствуют такие вещи как страдания и смерть. При этом он верит в то, что наука может сделать много для того, чтобы облегчить жизнь людей в этом мире и сделать ее более достойной.

Свои взгляды Рассел еще более откровенно излагает в эссе “Поклонение свободного человека”. В нем Рассел задается следующим вопросом — каким образом столь бессильное существо как человек может сохранять свои надежды в чуждом ему и бесчеловечном мире? В результате размышлений философ приходит к следующему выводу – несмотря на краткость жизни и неизбежность смерти человек может найти утешение в том, что он способен “свободно исследовать, критиковать, познавать и – в воображении – творить” (Рассел Б. Поклонение свободного человека//Рассел Б. Почему я не христианин? М., 1987, с. 16).

При этом Рассел отрицательно относится к культу силы как способу решения экзистенциальных проблем. В этом смысле философ против Томаса Карлейля и Фридриха Ницше, философию которых он рассматривал в качестве проявления краха человеческих идеалов перед лицом враждебной Вселенной, как безоговорочное подчинение злу и предательство лучшего из всего того, что есть в человеческой природе.

Рассел призывает собрать все мужество для борьбы в одиночку со враждебной ему Вселенной. Вместе с тем, как это ни странно, в одном месте своего эссе он отвергает “бессильную горечь восстания” и призывает к смирению перед “господством судьбы” (Там же, с. 20-21). Несколько иное соображение появляется в эссе Рассела “Сущность религии”. В нем философ пишет о том, что человеческая душа – это сплав Бога и зверя. При этом животная часть души боится смерти и жаждет жизни вечной, а божественная часть думает о смерти мало и принимает мир таким, какой он есть (Рассел Б. Сущность религии//Рассел Б. Почему я не христианин? М., 1987, с. 35).

Странно, однако, то, что тезис о “божественной части” души высказывается агностиком, а по сути атеистом. Еще более странно то, что он призывает к покорности Судьбе. Но главное в философии жизни Рассела, на мой взгляд, является все же не покорность, а мужественное сопротивление этой самой Судьбе. Рассел также полагал, что мышление делает нас отчасти свободными по отношению к ней.

Стоит также заметить, что, будучи атеистом, можно различным образом встретить свою смерть. Скажем, Вольтер изнывал от ужаса и взывал к Господу, Которого он презирал всю свою жизнь. Но были также атеисты другого склада. В связи с этим замечу, что известный астрофизик и “научный материалист” Карл Саган встретил свое умирание спокойно и с достоинством. Он не сожалел ни о чем. Как сообщает Википедия, вполне достойно встретил свою смерть также Альберт Эйнштейн, другой человек, который не верил в бессмертие души. Его падчерица Марго по этому поводу сообщила следующее:

“Он говорил с глубоким спокойствием, о врачах даже с легким юмором, и ждал своей кончины, как предстоящего “явления природы”. Насколько бесстрашным он был при жизни, настолько тихим и умиротворенным он встретил смерть. Без всякой сентиментальности и без всяких сожалений он покинул этот мир” (https://ru.wikipedia.org/wiki/Эйнштейн,_Альберт).

 

Стоическое отношение к жизни и смерти – это возможная стратегия существования для некоторых мужественных или нечувственных к экзистенциальным проблемам людей. Дело, однако, в другом, а именно в том, что объективно перспектива смерти даже, если обозначенная выше стратегия стоицизма вполне удалась, все равно лишает человеческое существование смысла. Стоицизм Рассела просто позволяет успешно закрыть на это обстоятельство глаза, мужественно выдержать ощущение бессмысленности жизни и в конечном счете смириться с этой бессмысленностью.

Рассел в эссе “Во что я верю” сообщил, что даже на эшафоте можно вести себя достойно (Рассел Б. Во что я верю//Рассел Б. Почему я не христианин? М., 1987, с. 71). И все же достойное поведение на эшафоте никак не отменяет самого безобразия казни и смерти, не отменяет того обстоятельства и то, что жизнь вне перспективы бессмертия оказывается лишенной смысла. Быть мужественным, может быть, единственный возможный выбор, но без перспективы бессмертия он означает лишь то, что вы делаете хорошую мину при плохой игре. Увы, героический вызов, который бросают враждебной Вселенной такие лица как Бертран Рассел оказывается тщетным.

Близкое к соображениям Рассела решение предлагает также философия атеистического экзистенциализма. Эта философия пытается обнаружить смысл жизни в абсурдном мире, где человек страдает и в конце концов умирает. В эссе “Бунтующий человек” и “Мифе о Сизифе” Альбер Камю пытается обосновать смысл человеческого существования, который он усматривает в бунте против абсурда жизни, в утверждении гуманистических ценностей, несмотря на то, что этот бунт в конечном счете обречен на неудачу.

В этих эссе по поводу бунта против абсурда написано много красивых слов. Проблема такого решения, однако, состоит опять же в том, что при атеистической перспективе бунт против абсурда жизни заранее обречен на неудачу, а потому сам является вещью совершенно абсурдной.

Камю предлагает бунтовать против Вселенной без всякой надежды на успех. В этом смысле особенно выразительно одно место из “Мифа о Сизифа” Камю, где его герой – Сизиф – после того, когда камень по воле богов в очередной раз скатывается с горы, в очередной раз идет вниз с ясным осознанием того, что так будет всегда. И все же он бунтует против богов, несмотря на то, что бунт его обречен. Но здесь по крайней мере есть против кого бунтовать — это мстительные боги Олимпа, а что делать, если Вселенная является лишь проявлением безличных, натуралистических процессов и законов? Какой смысл бунтовать против них?

Ричард Докинз в книге “Бог как иллюзия” (“ The God Delusion ”, 2006) пишет о том, что человек является существом, которое способно само вносить смысл в жизнь, даже если она заканчивается смертью. Он по этому поводу пишет следующее:

 “Если бог, уходя, оставит за собой зияющее пустое место, разные люди заполнят его по-разному. Мой личный способ — наука; искренние, упорные попытки узнать правду об окружающем мире” (Докинз Р. Бог как иллюзия. М., 2009, с. 504).