Гюстав Флобер и антинатализм

 

Любопытно, что грусть Гюстава Флобера по поводу жизни некоторых его героев вообще доходила до откровенного антинатализма – установки на прекращение деторождения. У него были определенные проблемы со здоровьем и признанием его как писателя. В своей жизни он пережил также предательство некоторых своих близких друзей, однако такого рода события едва ли можно считать слишком весомым основанием для того, чтобы вообще признать тщету жизни и прийти к решению не заводить детей.

Думаю, Флобер пришел к антинатализму по причине обостренности чувства сострадания к ближнему. Его письма выдают в нем нервного, болезненно реагирующего на все человека. В письме к Луизе Коле от 31 марта 1853 года Флобер признался в том, что у него были суицидальные мысли, а еще он написал там о том, что страдал от всех мыслимых форм меланхолии (Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде Т.1 М., 1986, с. 257). В письме к Эрнесту Шевалье от 24 июня 1837 года Флобер высказался еще и так:

“Какое жалкое занятие – критиковать, исследовать , проникать в недра науки, чтобы обнаружить там только тщеславие; анализировать сердце человеческое и находить в нем эгоизм; постигать мир и видеть в нем одно страдание” (Там же, с. 27).

В некоторых письмах Флобер обнаруживает явной интерес к восточным пессимистичным религиозно-философским системам. Так, в письме Эмманюэлю Вассу от 15 сентября 1846 года Флобер пишет о том, что ознакомился с Бхагавадгитой, Ригведой и одной книгой о буддизме (Там же, с. 87). В письме к госпоже Роже де Женетт от 13 июня 1878 года Флобер также пишет: “Знаком ли вам Шопенгауэр, Читаю две его книги. Идеалист и пессимист, а вернее сказать буддист. Это мне подходит” (Там же, с. 239).

Что же касается собственно антинатализма, то приверженности Флобера к этому учению свидетельствует следующее высказывание писателя, которое он, возможно, сделал в одном из писем. К сожалению, я не нашел первоисточник, а потому воспользуюсь ссылкой на высказывание Флобера, которое я нашел в социальной сети “ВКонтакте”:

“Идея привлечения кого-то в этот мир наполняет меня ужасом. Я проклял бы себя, если бы я был отцом. Мой сын! О, нет, нет, нет! Пусть вся плоть моя погибнет, и пусть никому я не передам огорчения и позор существования” (https://vk.com/anatalism).

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Смерть как перспектива, разрушающая смысл жизни

Еще одной ощутимой “точкой” разрушения смысла жизни является то обстоятельство, что человек смертен. В смерти человека пугает прежде всего сама жуткая, шокирующая перспектива вечного небытия. Один знакомый священник однажды признался мне в том, что испытывает глубокий ужас от самой возможности того, что его могло бы и не быть. Мене здесь вспоминается также признание Константина Райкина, который испытал глубокий шок, когда узнал о том, что его родители вообще-то планировали сделать аборт.

 

Человек открывает для себя перспективу смерти еще в детстве. При этом ужас перед смертью обычно переживается подростком в одиночестве, поскольку он интуитивно понимает, что от смерти его не смогут спасти даже обычно могущественные родители. Я лично до сих пор вспоминаю тот ужас, который я испытал, когда понял, что когда-нибудь все же умру. Выражаясь молодежным сленгом, меня “ плющило ” и “ колбасило ” . Но в конце концов я успокоился на мысли о том, что ученые еще при моей жизни успеют придумать какое-нибудь лекарство от смерти, а потом оказалось, что жизнь намного страшнее смерти.

Римский философ-материалист Тит Лукреций Кар в поэме “ О природе вещей ” прилагает множество усилий для того, чтобы доказать, что смерти не нужно бояться. Поскольку Кар был материалистом, он полагал, что после смерти простирается лишь вечное небытие. Но в таком случае, зачем бояться смерти, если там не будет ничего плохого? Тем не менее человек страшится именно вечного небытия.  

В страхе перед вечным небытием есть нечто близкое к переживанию клаустрофобии. Человек хочет вырваться за пределы тисков собственной ограниченной жизни, он жаждет “продолжения”. Эта эмоция очевидным образом присутствует, в частности, в песне “Корабли” Дианы Арбениной, лидера рок-группы “Ночные снайперы”. Там певица перечисляет то, то чего бы она хотела иметь от жизни и в конце добавляет: “И чтоб было потом ещё Продолжение...”

 

Проблема, однако, состоит не только в биологическом страхе перед небытием, но также в том, что смерть очевидным образом разрушает смысл жизни, поскольку, если исходить из материалистической перспективы, человек и все его дела со временем истлеют и исчезнут.

Многие люди живут, особо не задумываясь о том, для чего они живут, и все же без минимальных соображений о смысле жизни обойтись трудно. В связи с этим австрийский психоаналитик Виктор Франкл считал поиск смысла жизни неустранимым атрибутом существования человека. Франкл утверждал, что в глубине человеческой психики присутствует неустранимая “воля к смыслу”, которая в той или иной мере свойственна любому нормальному человеку. При этом понимание отсутствия в жизни смысла для многих людей может стать источником серьезных неврозов (Франкл В. Основы логотерапии. Психотерапия и религия. СПб., 2000, с. 6).

 

Немецкий философ-экзистенциалист Мартин Хайдеггер полагал, что “подлинная жизнь” человека возможна лишь при осознании им перспективы смерти, и именно в этом состоит ценность смерти для созидания смысла жизни. Человеческую жизнь Хайдеггер вообще определял, как “бытие-к-смерти”. И все же такое “бытие” у многих нормальных людей не может не вызывать чувства экзистенциальной тревоги и ощущения разрушения смысла жизни. И тогда совершенно справедливой оказывается известная сентенция из Книги Екклесиаста: “все суета и томление духа” (Еккл. 1:14).

Иллюстрацией разрушения смысла жизни перед лицом смерти может служить история Льва Толстого. Одним из основополагающих в этом смысле его переживаний стал “арзамасский ужас”. Однажды в 1869 году в Арзамасе, куда Толстой приехал по своим делам, ночью его охватил жуткий, необъяснимый страх смерти. Это переживание Толстой позднее пересказал в “Записках сумасшедшего”. Ниже я приведу цитату из этого текста:

 

“Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга, я оставался один, сам с собой”.

Для того, чтобы почувствовать глубину экзистенциального кризиса, который пережил писатель, достаточно прочитать также его “Исповедь”. Толстой родился и был воспитан в православной семье, однако в юности потерял веру. Долгое время он был совершенно захвачен писательским трудом. Став членом писательского сообщества, он усвоил убежденность многих писателей в том, что они способны научить общество рецептам того, как разумно и счастливо устроить жизнь. Толстой также вполне воспринял от них идею “прогресса”, научного и социального.

Однако через некоторое время он стал постепенно разочаровываться в этом круге людей. Более того, он стал подозревать, что сама теория прогресса является “суеверием”. В этом смысле звоночком для Толстого стала мучительная смерть его брата:

“Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания”.

Увы, но даже идея прогресса по мнению Толстого не могла решить проблему смерти – перед ней она оказывалась бессильной. Кроме того, как уже замечалось выше, Толстой разочаровался в сообществе литераторов, трубадуров этой самой идеи прогресса. Среди них он обнаружил соперничество и мелкое тщеславие. “Мне было ясно, что искусство есть украшение жизни, заманка к жизни”, – написал он. В результате, как пишет Толстой, его стали все чаще и острее стали посещать ощущения того, что жизнь бессмысленна. В связи с этим я приведу три его высказывания из “Исповеди”:

“Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?”

“Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти – полного уничтожения”.

 

“Не нынче – завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это – только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто – жестоко и глупо”.

Свои ощущения по этому поводу Толстой иллюстрировал известной восточной притчей – человек, спасаясь от вепря, прыгает в колодец, но обнаруживает на его дне дракона, а потому цепляется за куст. При этом на листьях куста находится мед, и человек начинает его лизать. Но это не будет вечным, так как черная мышь, символизирующая ночь, и белая мышь, символизирующая день, грызут корни куста.

 

Судьба человека, по мнению Толстого, была подобна ситуации, в которой оказался путник из этой притчи. В связи с этим Толстой видел четыре выхода из этого состояния: