О Человеческой душе и ее происхождении

О Человеческой душе и ее происхождении

(публичный диспут в советской России)

 

Кишинев

Типография союза Бессарабского Духовенства

1935

 

От издателя

Советские безбожники ведут жестокую и упорную борьбу с существованием человеческой души. Сами бездушные, они пытаются и весь мир обездушить. Советское издательство выпустило огромное количество брошюр, в которых с мрачной беззастенчивостью утверждается, что души как невидимой, разумной силы не существует, что ее выдумали только религии. Ничего ни разумного, ни, тем более, научного не заключается в этих безбожных книжках. О никчемном их содержании можно судить по тем цитатам из советской атеистической литературы, которые в изобилии приводятся в предлагаемом здесь диспуте. Но в нем не затрагивается вопрос о рефлексологии, а также о новейших утверждениях, что мысли могут быть изменяемы и т.п. В то время, когда происходил описанный диспут, эти вопросы не выдвигались безбожными агитаторами, не упоминались они и в литературе безбожия. Для полноты диспута мы печатаем в конце его особую статью, посвященную настоящим вопросам.

 

Публичный диспут в Советской России о душе и ее происхождении

Рабочий — апологет религии

Никакого серьезного противника из местных жителей Хвостиков не мог ожидать. Правда, один из рабочих, Карп Колупаев, сталкивался с ним раньше и ставил ему довольно затруднительные вопросы. Но то было до курсов. Теперь же Хвостиков лишь с презрением вспоминал этого верующего рабочего, любившего поспорить по вопросам веры. Карп Колупаев занимал две должности: одну на заводе, в конторе, в качестве счетовода, другую — при заводском старообрядческом храме в качестве псаломщика. Носил он довольно длинные и очень густые волосы и ходил в полукафтане. Его легко можно было принять за духовное лицо. За его острословие и любовь к спорам рабочие звали его не псаломщиком, а псам-ломщиком. Он не сердился за это название и шутя говорил: «Всякому псу поломаю хвост, пусть только залает».

Когда он увидел афишу о диспуте, он просиял от радости. Тема его, конечно, возмутила, как верующего человека, но фамилия докладчика-диспутанта «Хвостиков» привела его в веселое настроение. «Видно придется оправдать свое прозвище «псам-ломщика» — сказал он себе, — сломаю я этот хвостик. Гм! — смеялся он себе под усы. — Хвостик, совсем хвостик, вроде крысиного или мышиного, а тоже на Бога восстает. Куда тебе «моська и слон» у Крылова — жизнь наша всех мосек превзошла».

Карп Колупаев стал серьезно готовиться к диспуту. Он был весьма начитанным и любил поговорить на религиозные темы. Знаком был и с научными вопросами. Кроме того, он обладал быстрой сообразительностью и умел ставить собеседнику сокрушительные вопросы.

Когда заводские жители узнали, что Колупаев готовится к диспуту, интерес к последнему стал еще больше и сильнее.

Провал безбожия на диспутах

Но назначенный диспут едва не постигла печальная участь: умереть прежде своего рождения. Совсем неожиданно агитационный отдел получил от московского комитета циркуляр, в котором предлагалось «воздержаться от организации диспутов». В циркуляре говорится: «В целом ряде случаев товарищи предлагали нашим противникам устройство диспутов на «Паритетных началах». Эта тенденция — считать попов равной стороной в споре — есть не что иное, как демократическая отрыжка, оппортунистический уклон во взглядах на свободу: мы свободы мракобесам не даем и права затемнять сознание масс за ними никогда не признавали. Мы разрешаем им выступать на рабочих собраниях не ради того, чтобы «пытать правду» — искать истину, а с единственной целью — изобличать их. Мы идем на диспуты лишь при том условии и постольку, поскольку они являются в наших руках орудием служения нашим классовым целям, целям укрепления классового сознания пролетариев. В противном случае мы на них соглашаться не должны, как не соглашаемся на свободу печати для наших классовых врагов. Диспут нужен нам не для того, чтобы, «абстрактной» справедливости ради, предоставлять нашим врагам арену для борьбы с нами за истину. Мы знаем, на чьей стороне истина, и по этой части в помощи попов не нуждаемся». Дальше в циркуляре сообщается, что «диспуты развивают фанатизм. Такие диспуты могут принести один только вред и действовать на сознание масс разлагающим образом»^[1].

Получив циркуляр, председатель заводского агитационного отдела, Шмелькин, немедленно созвал всех членов отдела и ознакомил их с только что полученным циркуляром. Все члены были ошеломлены им, особенно волновался товарищ Хвостиков. Председатель заявил, что назначенный диспут нужно немедленно же отменить.

Но Хвостиков настаивал, чтобы диспут состоялся.

— Это же будет скандал, если мы отменим уже назначенный диспут, — говорил он. — Это в самом деле позор для всех нас, для всей нашей партии. Все скажут, что мы испугались какого-то Карпа Колупаева.

— Но как же быть с циркуляром? — недоумевал председатель.

Циркуляр у всех вызвал недоумение. Что он означает? Означает, что попы победили на всех диспутах, победоносно отстояли свою позицию, несмотря на жестокое свое бесправие, а коммунисты потерпели поражение, хотя они были вооружены с ног до головы всяким оружием.

— Вот так попы! — в досаде восклицали члены агитационного отдела. — Мы думали, что они полные невежды, мракобесы, тьма египетская, а, оказывается, с ними можно разговаривать, только заткнувши им рот.

— Стало быть, — откровенно заметил один из членов, — в наших газетах просто лгали, что мы побеждаем на диспутах — и попов, и архиереев, и прочих защитников религии.

— По-видимому, так! — ответил председатель, — иначе не последовало бы такого циркуляра.

— Нарвались, значит, с диспутами, — сказал все тот же член. — Хорошо еще, что нет свободы печати. Загрызли бы нас тогда попы.

Долго судили-рядили члены агитационного отдела о том, что же делать: отменять диспут или не отменять, и решили: диспут не отменять, но в то же время послать в Москву телеграфную просьбу — прислать к назначенному дню на диспут наилучшего из московских агитаторов.

Такое решение отдела сильно сконфузило Хвостикова. Значит, на него не надеялись товарищи. Раздосадованный и обиженный, он все думал об этом «проклятом» циркуляре, который так бесцеремонно сбил с него его спесь и геройство. «Мы истину знаем», говорится в циркуляре, размышлял Хвостиков уже после заседания отдела, «правда на нашей стороне». На нашей стороне и знание, и наука, и здравый разум, и все права, и власть — все-все. Чего же нам бояться каких-то там попов? Каким образом они могут «разложить сознание масс», как выражается циркуляр, когда они — темнота и пустота, а мы — свет и полнота. Чем они могут разложить, когда тут же, на диспуте, я их разоблачу и перед всеми обнаружу их ложь и обман. На диспуте-то и удобнее всего их изобличать: тут все увидят их бессилие и ничтожество, ребенку даже будет ясно, что они только обманывают народ своей религией и своей выдумкой Бога».

Хвостиков стал припоминать все предметы, пройденные им на агитационных курсах, и все лекции, прослушанные на этих курсах. Он учился с увлечением, и все, что ему говорили и разъясняли преподаватели и лекторы, он воспринимал с полным доверием, как несомненную и бесспорную истину. Ни разу за все время курсов у него не возникло никакого сомнения. Теперь же, припоминая свое учение под влиянием ошеломившего его циркуляра, он стал, сам того не замечая, как-то бессознательно разбирать и критически обдумывать пройденные им курсы и наткнулся на существенные в них пробелы. Курсы, как они ему сейчас рисовались, больше нападали на религию, чем давали что-либо положительное, твердое, общепризнанное, что можно было принять без всякого колебания как очевидную и осязательную истину. И лекции даже выдающихся агитаторов показались ему теперь какими-то скудными и пустыми. Много в них было треску — острых слов, много насмешек и шутовства, но мало смысла и дела. Это были холостые выстрелы с громом и дымом, но без зарядов. Обсуждая таким образом свои курсы, Хвостиков пришел к заключению, что циркуляр есть собственно последовательное продолжение курсов: есть тот же выстрел без пороха и без пуль. Он даже обрадовался, что агитационный отдел послал просьбу в Москву о присылке опытнейшего агитатора:

— Пускай он продиспутирует, а я послушаю.

Безбожная боязнь темы: "Нет Бога"

Московский агитатор прибыл на завод в самый день диспута. Это был Логинов, прославленный агитатор, довольно известный и в печати коммунистической, и особенно — антирелигиозной. Узнав, что темой диспута поставлено: "Нет Бога", он крайне возмутился.

— Зачем ты назначил эту тему? — с возмущением спрашивал он Хвостикова. — Ведь это же такой вопрос, на котором забьет нас любой поп!

— Да тут попов нет, — успокаивающе ответил Хвостиков.

— Да любая баба может на этом вопросе нам глаза выцарапать. Вы сделали большую ошибку, поставив эту тему. Что бы назначить лекцию о "живой церкви". Это — тема модная, животрепещущая и дает роскошный и аппетитный материал для диспута. Рассказали бы, как архиереи задумали обновить церковь не подвигами, не трудами, не чистотой жизни, а женитьбою монахов и архиереев. Нарисовали бы веселую картину этой женитьбы, и всем было бы весело: публика хохотала бы, а церковь была бы осмеяна и опозорена. Вы имели бы успех и достигли бы блестящих результатов.

— Но здесь живут почти одни старообрядцы, — оправдывался Хвостиков. — Что им живая церковь, они ее не признают.

— Тогда другую какую-нибудь тему взяли бы. Ты не читал моей статьи в книге "Коммунизм и религия": "Как следует вести борьбу с религиозными предрассудками?".

— К сожалению, не успел еще прочесть, — ответил Хвостиков.

— Жаль. Я писал, что нужно публику сначала обработать, как следует, и тогда уж ей говорить, что Бога нет. Иначе она не поверит. Мозги ей нужно так встряхнуть, чтобы атеизм сам лез в них и укладывался там прочно. Понимаешь? Тогда ее можно брать голыми руками. Знаешь, что делают пчеловоды, чтобы свободно взять рой пчел: они окуривают их дымом, и когда пчелы от этого одуреют, тогда их можно легко и свободно брать. То же нужно делать и с верующими людьми. Я писал, что "лучшая пропаганда против Бога — не говорить о Нем". Вот мудрое практическое правило!

— Но нам этого на курсах не говорили, — с недоумением возразил Хвостиков.

— Мало чего на курсах не говорили! Курсы курсами, а практика много раскрывает неожиданного и непредусмотренного. Ну, как вы будете говорить и доказывать что нет Бога, когда Он сидит в каждом человеке: и в тебе, и во мне, и в них, и во всех?

— Как так? искренно удивился Хвостиков.

— А так, по наследству: многие тысячи лет люди верили, что Бог есть, и воспитали в себе религиозное чувство. Оно стало врожденным и теперь передается по наследству в самом акте рождения. И пока оно не вытравится, человек все будет искать Бога, тянуться к Нему, как тянется растение к свету или как желудок требует пищи.

С большим недоумением слушал Хвостиков Логинова. Ничего подобного не говорили ему на агитационных курсах. Там просто объявляли религию продуктом невежества и дикости и требовали от курсантов вести борьбу с нею, как с темнотою.

Бог невидим

— Ну, чем ты будешь доказывать, что Бога нет? — спросил Логинов Хвостикова.

— Да тем прежде всего, что Его никто не видел, — ответил тот.

— Не видел! Не видел! — передразнил Хвостикова Логинов. — А меня ты видел когда-нибудь? Что же, значит, меня нет и не было, если ты не видел? Это плохое доказательство.

— Но вас другие видели, и вас можно видеть, а Бога никто не видал, и Его видеть нельзя, — возразил Хвостиков.

— Есть тысячи предметов, которых никто никогда не видел, — пояснил Логинов, — и видеть их нельзя. Есть невидимые звезды.

— Но позвольте! — перебил его Хвостиков и стал горячиться, точно он уже вступил в диспут с верующим человеком. — Позвольте, ведь этот аргумент как самый сильный и неопровержимый приводит даже товарищ Луначарский. Он пишет в "Философском Сборнике": "Когда придет ко мне христианин и скажет: "Преклонись перед Вышним Добром", т.е. Богом, я скажу ему: "Не вижу Его и сердцем не чувствую Его, вижу мировой порядок, исполненный борьбы, представленный себе; в небе, где ты видишь Бога, вижу холодную бесконечность и беспредельную власть солнца и планет, в огромном большинстве бессмысленных, ибо нет жизни в них. Чему поклонюсь?" ^[2]

Логинов только рассмеялся на эту цитату из Луначарского.

— Не вздумай еще на лекции или на диспуте приводить этот аргумент, — посоветовал Логинов. — Наивнее этого ничего не может быть. Каждый верующий нам ответит, что Бог невидим и неосязаем. Это ты можешь вычитать в первом попавшемся тебе Катехизисе. А вот,Луначарского спросят верующие: "Скажи-ка ты, голубчик, как это ты видишь холодную бесконечность? В какие такие очки или телескопы можно ее видеть?" Бесконечность нельзя видеть: она без начала и конца. Как ее увидишь! Но она есть. Это бесспорно, это все признают. Говоря между нами, Луначарский тут сел прямо в калошу. Он дал в руки верующих такой аргумент, который действительно ничем не опровергнешь.

Безбожие недоказуемо

— Так как же быть? — еще с большим недоумением и растерянностью спросил Хвостиков.

— Как быть! Не нужно таких тем назначать! Безбожие недоказуемо — вот что нужно знать каждому умному агитатору.

— Недоказуемо? — вытаращил глаза Хвостиков от безмерного удивления.

— Да, недоказуемо! — повторил Логинов. — Что ты так удивился? Ты сам подумай, чем на самом деле можно доказать, что Бога нет? Ничем, решительно ничем! Попробуй доказать, что у тебя нет и не было ни отца, ни матери. Чем ты это докажешь? Ничем и никак?

А наука! — неуверенно и робко заметил Хвостиков. Его до того ошарашил разговор Логинова, что он подумал о нем: "Не верующий ли это, только примазавшийся к коммунизму?"

— Наука! Вот вы с науки и начали бы свою агитацию, — наставительно ответил Логинов, — а не с Бога, с Которым вам не справиться. Людей сначала нужно оглушить, как делает опытный рыбак с рыбой, а потом уж ловить их легко и свободно: они сами пойдут.

Чем больше слушал Хвостиков Логинова, тем в большее приходил недоумение.

— Значит, можно лгать и обманывать? — спросил он почти с раздражением.

— Ни лжи, ни истины, ни обмана, ни искренности нет! — ответил Логинов, — все это буржуазные предрассудки. Ты плохо, товарищ, усвоил учение марксизма. По марксизму, все эти так называемые истины и прочее тому подобное есть отрыжка хозяйственного пищеварения и больше ничего. Не мышлением определяется бытие, напротив — бытием определяется мышление. Вот что провозгласил и твердо установил Маркс. И вера, и религия, и политика, и искусство, и всякая там правда или неправда — все это создается единственным фактором истории — хозяйством, попросту говоря, желудком и его ультиматумами. Истина или ложь — это то же, что выбрасывает желудок.

— Тогда можно заключить, — сделал отсюда вывод Хвостиков, — что и самое безбожие наше, и даже марксистское верование есть не что иное, как отбросы хозяйства или, как вы выразились, желудочное испражнение.

— Логически это так, — ответил Логинов. — Но только этого нельзя говорить ни на диспутах, ни на курсах, потому что тогда никто ничему и ни во что верить не будет.

— Знаете, что! — почти воскликнул Хвостиков, — я откажусь от диспута.

— Какой же ты после этого коммунист! — с насмешкой и презрением воскликнул и Логинов. — Да еще окончивший агитационные курсы, — добавил он. — Раз коммунист, ты должен быть до последней черты преданным коммунизму и ни в каком его положении не сомневаться, как не сомневается ни один винтик в полезности и целесообразности своей машины. Если тебе коммунизм говорит "Нет Бога", ты должен этому верить безусловно и беспрекословно. Если он тебе скажет наоборот: "Есть Бог", ты и этому должен верить без всяких рассуждений.

— Вот как! — с еще большим удивлением воскликнул Хвостиков. Он совсем растерялся, слушая решительные и наставительные разъяснения видного московского агитатора. Мозг его напрягал все силы, чтобы понять эти разъяснения, но никаких мыслей не производил. Голова горела каким-то внутренним воспалением, но в то же время чувствовалась в ней ужасающая пустота, точно после пожара на пепелище. А Логинов все продолжал его жечь и выжигать из его мозга последние "предрассудки".

Вечных истин нет

— Вечных истин нет, — разъяснял он, — не было их и никогда не будет. И то, что мы сегодня провозглашаем как истину, завтра может стать ложью, предрассудком, самообманом. Жизнь, как волны морские, несет беспрестанно все новое и новое, ни на один миг не прекращая своей работы. Ты углубись в историю человеческой культуры.

Логинов начал приводить примеры развития и изменений человеческих верований. Но Хвостиков почти не слушал его. Справившись кое-как с "пустотой" своей головы, он погрузился в одну мысль, так сильно взволновавшую его, именно в высказанное Логиновым положение, что никакой истины нет, а есть только результаты хозяйственной деятельности.

"Зачем же тогда, — думал он, — все наши теории, вся наша наука, когда все это завтра станет предрассудком и ложью? Зачем я учился? Затем, чтобы через несколько лет, а может быть, завтра, признать все свое знание отжившей чепухой и смешной нелепостью. Теперь мы провозглашаем "Бога нет", смеемся над верой в Него, а придет время, может быть, сами начнем веровать в Него, и я, Хвостиков, буду читать лекции и устраивать диспуты на тему "Бог есть". Курьезная история", — улыбнулся он про себя и взглянул на Логинова, продолжавшего все развивать и разъяснять сущность марксистского мировоззрения.

 «Говори, говори, — подумал Хвостиков, — все это сам же будешь опровергать при другом хозяйственном бытии. Не бытие определяется мышлением, а мышление бытием. Все эти твои мышления и мировоззрения — только пищеварительная отрыжка и ничего больше. Сегодня одна отрыжка, завтра другая, а потом и совсем тошнить станет. Вот в этом и вся истина, в этом сущность нашей жизни. Хорошее мировоззрение! Как это я раньше не разобрался в нем?" — удивился собственной наивности Хвостиков и, словно пробудившись ото сна, снова повторил Логинову:

— Нет, я не выступлю сегодня на диспуте. Я совсем спутался в мыслях, — добавил он в виде мотивировки своего отказа.

Размышления агитатора

Замечательно, что и Хвостиков рассматривал именно эту сущность безбожнической литературы. К диспуту он совсем не готовился. Он знал, что называется, "назубок" все пройденные на курсах антирелигиозной пропаганды предметы. Что тут еще готовиться? Вышел и говори заученное, как хороший псаломщик читает все на память. Но разговор с Логиновым заставил Хвостикова серьезно вдуматься в им же самим поставленную тему: "Нет Бога".

Придя домой, он начал рыться в своих книгах, в изобилии привезенных им из Москвы. Тут были сочинения и старых вождей и писателей атеизма: Бюхнера, Молешота, Гольбаха, Геккеля, Энгельса, Лафарга, Куна и других, и новых, современных, выросших после революции, как черви дождевые: Степанова, Антонова, Минина, Бухарина, Логинова, Горева, Луначарского, Рейснера и др. Только теперь заметил Хвостиков, что все эти писатели, говоря против Бога, только критикуют веру в Него людей преимущественно христианского исповедания, но решительно ничем не доказывают Его несуществования. Представляют Его не-всемогущим, не-благим, жестоким и т.п.; подмечают противоречия в догматах о Боге, осмеивают и вышучивают эти догматы. Но все это не опровергает самого бытия Бога.

"В самом деле, правду сказал Логинов, что безбожие недоказуемо", — подумал Хвостиков. Он припомнил все, что выслушал и что изучил на своих курсах. И там увидел одно и то же: язвительные насмешки над верой в Бога и ни одного серьезного или осмысленного доказательства в опровержение бытия Божьего. Раньше он считал самым сильным и неопровержимым аргументом тот всем известный и несомненный факт, что Бога никто не видел. Но этот аргумент лопнул, как мыльный пузырь, от одного указания Логинова, что есть тысячи вещей и явлений, невидимых, неосязаемых и, однако, несомненно существующих. "Чем же я буду доказывать, что Бога нет?" — спросил самого себя Хвостиков.

Но долго размышлять ему было некогда, время подходило к диспуту, а он еще условился с Логиновым прийти заранее. Нарядившись по-праздничному, он отправился в заводскую аудиторию рабочих, где был назначен диспут. Там он уже застал весь агитационный отдел и несколько коммунистов. Тут же был и Логинов. Начала и публика наполнять огромный зал.

Логинов посоветовал Хвостикову говорить больше о том, что в нашей жизни, в наших трудах, хозяйстве, в культуре мы, коммунисты, обходимся без Бога.

— Но это будет не на тему, — попробовал возразить Хвостиков.

— Пустяки! — ободрил его Логинов. — Об этом никто не догадается. Впрочем, говори, что знаешь.

Хвостиков, идя на диспут, дорогой решил: "Скажу то, что получил на курсах. Возражателей серьезных не будет. Да и на всякий случай Логинов выручит. А после нужно будет хорошенько обмозговать эту тему и выяснить ее серьезно и научно".

Открытие собрания и речь агитатора

Агитационный отдел решил ни в коем случае не допускать возражателей-попов, если они придут на диспут. Этим и будет в точности исполнен полученный циркуляр. Председательствовать же на диспуте поручено Шмелькину. Он был весьма опытный председатель, к тому же Логинов дал ему кое-какие указания и наставления.

Попов агитационный отдел напрасно пугался. Пришел на диспут один лишь старообрядческий священник, которого Хвостиков рекомендовал Логинову как смиреннейшую и безответнейшую овцу. Он действительно пришел очень скромно, почти никем не замеченный и занял в аудитории очень скромное место — вдали от кафедры. Зато псаломщик его, Карп Колупаев, вошел в аудиторию довольно шумно — с толпою товарищей-рабочих, громко разговаривая с ними. Он прошел прямо к кафедре и занял место на передней скамье.

Когда весь зал наполнился публикой, Шмелькин объявил заседание открытым. Сейчас же коммунисты, члены агитационного отдела, сгрудились на возвышенности, где стояла кафедра, и дружно запели, как того требует коммунистическая религия, "молитву святому интернационалу", причем лицом обратились к висевшим на передней стене "иконам" своих "верховных апостолов" — Ленина и Троцкого.

"Ну, и обезьяны, — сказал про себя Колупаев и засмеялся под свои густые усы. — Все от нас переняли: и пение, и иконы, и порядок, и даже благоговейное, молитвенное настроение. Наверное, скоро начнут возжигать перед этими своими "святынями" и свечи, и лампады, и ладан".

Уже собираясь на диспут, он вычитал в атеистическом журнале большевиков "Вавилонская Башня" такую фразу: "Наши революционные святые, атеисты, мученики за угнетенных, бестрепетно выходят на Голгофу" ^[3]. Это же говорят про себя и меньшевики, и эсеры, однако большевики предают их проклятию как шарлатанов и соглашателей-предателей. В этом же журнале Колупаев нашел такое заявление: "Просто не верить недостаточно. Никакой скот не верит в Бога. Надо знать, что нет Бога" [4]. Но в журнале не приведено никаких доказательств в подтверждение этого знания. "Не приведет ли их Хвостиков или приехавший из Москвы агитатор? — сказал себе Колупаев. — Послушаем".

Как только кончилось пение интернационала, Хвостиков занял кафедру и начал говорить. Он видимо волновался. Но начал высокопарно, как и подобает казенному проповеднику:

— Товарищи! Мы назначили диспут о самом существенном и самом важном вопросе всех религий, от решения которого зависит само существование их. Есть ли Бог, в которого они веруют, или Его совсем нет? Это фундаментальный вопрос, это — центр всякой религии! Важнее и существеннее этого вопроса и быть не может. Это общечеловеческий, мировой вопрос. Мы, коммунисты, решительно заявляем, что Бога нет, потому что Его никто никогда не видел.

— И мы так учим, — не вытерпел Колупаев, но сказал вполголоса тихо, — в Евангелии прямо сказано: "Бога никто же, нигде не видел" (Иоанна, I:18).

— Утверждение, что Бог существует, — продолжал Хвостиков безостановочно, — основывается только на вере. Но вера противна разуму, она слепа, потому что ничего не видит и ничего не знает, она утверждает только невидимое, только то, что никак нельзя увидеть. Ясно, что она — полная противоположность разуму, который утверждает только то, что несомненно знает, что видит.

— Вот так штука! — опять вполголоса, точно для себя только, сказал Колупаев, — разум у него, значит, с глазами — видит, не в очках ли еще?

Колупаев поднял голову на ораторствовавшего Хвостикова и засмеялся. Тот действительно был в пенсне. Надел он его не по необходимости, а для шику и более внушительного, как ему казалось, вида. На этот раз Хвостиков заметил, что Колупаев что-то ворчит, но не обратил на это внимания и продолжал:

— Нужно знать, откуда возникла идея Бога. Конечно, она не могла возникнуть в развитом, культурном обществе, в котором господствует и управляет всеми поступками людей разум — этот единственный светоч на историческом пути человеческого развития. Идея Бога возникла в глубокой древности, когда не было культуры даже в зачаточном состоянии, возникла она в среде грубых дикарей, у которых разум был еще не развит и которые жили еще, как животные. Они сначала боготворили души своих предков, приносили им съедобную жертву, а потом стали боготворить силы природы. Это боготворение у них возникло уже тогда, когда они стали заниматься земледелием и когда они при этом стали в зависимость от сил природы, земли, солнца, дождя, росы и т.п. Собственно, ведение хозяйства имело огромное влияние на создание религий. Экономический фактор в жизни людей играет огромную роль: он творец всего, он сотворил и разных богов, которым поклонялись дикари.

— Мели, Емеля, твоя неделя, — опять проворчал себе под нос Колупаев. Он с явным нетерпением слушал Хвостикова и, кажется, готов был сейчас же схватиться с ним.

Когда же народы перешли на жизнь более культурную, — продолжал Хвостиков, искоса взглянув на ворчавшего Колупаева, — тогда они пришли к вере в Единого Бога. Она совпала с мечтами древних народов создать единое всемирное государство во главе с единым самодержавным монархом; идея единого Бога есть измышление монархическое, носящее в себе все черты монархического самодержавия.

Распространившись о всевластии Божием и о воинствах небесных, поговорив еще немного о разных верованиях дикарей, Хвостиков быстро закончил свою речь.

— Итак, товарищи, из сделанного мною обзора ясно, что идея Бога измышлена людьми в давно минувшие темные века. На самом же деле Бога нет, поэтому Его никто и никогда и не видел.

Коммунисты наградили Хвостикова жидкими аплодисментами. Он говорил всего не более получаса, и хотя речь его лилась плавно и местами красиво, но без подъема, без ораторского воодушевления. Не трудно догадаться, что его страшно тяготила мысль, что он говорит не на тему; что у него решительно никаких нет доказательств в опровержение бытия Божия. Он покинул кафедру сконфуженным и недовольным самим собой. А тут еще Колупаев громко и с явной насмешкой сказал:

— Доказал! Ну и доказал! Лучше бы не брался!

Субстанциальность души

Когда утих шум, Колупаев прочел из книги Спенсера следующие строки: "То, существование чего может быть утверждаемо в полном смысле этого слова, мы должны называть субстанцией души, в отличие от разнообразных форм, которые она принимает" ^[5].

Колупаев читал выразительно, сильным и приятным баритоном. Чтение его производило внушительное впечатление.

— Вот видите, — пояснил он, обращаясь к Логинову, — указанный вами философ признает субстанциальное существование души. Вы, конечно, понимаете, что такое субстанция. Это — неизменная и неуничтожимая основа изменяющихся явлений, — пояснил Колупаев, но не для своего собеседника, а для публики.

Знал ли Логинов, что такое субстанция, или не знал, этого он не обнаружил. Но из этого начала выступления Колупаева он сразу догадался, что это не шуточный возражатель, и хотя он только дьячок, но опаснее самого архиерея. Не возражая по существу на приведенный текст, Логинов только заметил:

— Спенсер — буржуазный ученый, он не изжил еще всех предрассудков буржуазии.

— А, теперь уже Спенсер нехорош! Вы же на него первым сослались. Совсем он не буржуазный ученый, а просто ученый и весьма знаменитый философ. Но вот я вам прочитаю социалистического философа.

Колупаев нагнулся к кипе своих книг, лежавших на полу, чтобы достать нужную книгу. Логинов насторожился, ожидая нового удара со стороны этого оказавшегося столь неожиданно серьезным противника. Хвостиков же до того смирнехонько сжался, что товарищи стали подтрунивать над ним: "Наш хвостик, — смеялись они, — совсем сократился, стал меньше мышиного".

— Знаменитый социалистический философ Иосиф Дицген, — начал Колупаев, — в своем сочинении: "Сущность головной работы человека" говорит следующее: "Всеобщее стремление духа… раскрывает в конце концов результат этого стремления — субстанцию, как собранную мыслью сумму акцидентов (случайных признаков, — пояснил Колупаев) и вместе с тем дух или мысль, как единственную, субстанциональную сущность" [6]

— Слышите?! — воскликнул Колупаев по прочтении, — ваш философ, а не буржуазный какой, говорит то же самое, что и Спенсер. Нужно знать, кроме того, что взглядам Дицгена открыто выражали свое сочувствие сами основоположники социализма, Маркс и Энгельс, о чем свидетельствует социалистический же писатель и философ А. Богданов ^[7]. Эту почтенную компанию вы уже ни в каком случае не обзовете буржуазной или дикой, которой Бог знает, какие снятся идеи о душе. Не так ли, товарищ агитатор?

Но тот не находил, что ответить на это Колупаеву. Его попытался выручить председатель, но весьма неудачно.

Душа и дух — чепуха: их нет

— Товарищи! — Все мы — социалисты. А социалисты имеют собственное миросозерцание. Наш спор с Колупаевым о душе есть собственно спор двух этих миросозерцаний. Мы твердо и убежденно заявляем во всей нашей литературе и во всех наших выступлениях, что, "продумавши свое миросозерцание, сознательный социалист не может довольствоваться обветшалым религиозным миросозерцанием; он должен уйти от всякого сверхъестественного и мистического понимания мира. Он может быть только материалистом. Если социал-демократы в области общественных отношений являются материалистами, сводя всю историю человечества, в конечном счете, к истории производственных отношений, то тем более они не могут не быть материалистами в философии. Мы признаем мир только материальный; ничего духовного и никакого духовного начала не признаем и не знаем. Отсюда, от этого нашего основного миросозерцания исходят и наши понимания души и отношения к ней. Дикарь верил, что тело и его жизнь, его жизненные или духовные силы представляют самого Бога, "нечто совершенно различное", способное вести свое собственное, "обособленное существование", и современные представления о душе ничем по существу дела не отличаются от первобытного "анимизма", от которого все они берут свое начало. Ученый знает, где у человека легкие, где у него сердце, печень и прочее. Но где у него душа — на это и верующий ученый не ответит. А почему? Потому что легкие, печень, сердце — это все то, что на самом деле в человеке есть, существует. А душа? В ее существование только верят, несмотря на то, что ученые, которые изрезали огромное количество человеческих трупов, ни в ком не находили души" ^[13].

 Колупаев, внимательно слушавший Логинова и прямо смотревший ему в лицо, на этих словах его так громко и при том так неожиданно кашлянул, что Логинов даже вздрогнул и остановился. Колупаев сию же минуту вставил свое замечание:

— В трупах никогда не бывает души, оттого они и трупы.

— Правильно! — кто-то подтвердил из публики.

— Описывая устройство человеческого организма, — продолжал Логинов, не обратив внимания на это замечание, уничтожающее его положение, — ученый скажет: люди дышат легкими, жуют челюстями и зубами, а думают мозгами, и умственная деятельность человека поэтому зависит от устройства и качества его мозгов ^[14].

— Так, так! Договорился! — про себя сказал Колупаев, но Логинов продолжал:

— Кто знает, что существующий мир материален, для того ясно, что бесплотных существ в природе нет и представление о них есть глупая выдумка. Что такое дух? Что такое душа и всевозможные существа "бесплотные"? Можно ли допустить, что кто-нибудь это понимает? Как представляют себе этих духов попы? Что значит «бесплотный»? Это значит лишенный тела, никакого тела не имеющий. Значит, дух не имеет ни тела, ни крови, ни кожи, ни костей… Так что же в нем есть? Ничего! Так, может быть, он сделан из металла, камня или древа? — Тоже нет! Ну, тогда, может быть, он газообразный? И этого нет! Дух — это существо из ничего. Можно ли понять такую чепуху? Из чего-то сделан, а ничего в нем нет. Ничего нет, а существует. И находятся чудаки, которые ухитряются понять это" ^[15].

Колупаев не выдержал и рассмеялся. Ему сейчас же сделал выговор Шмелькин.

— Прошу оратору не мешать!

— Очень извиняюсь, — ответил ему Колупаев, — никак не мог сдержаться: уж очень умную речь слушаю.

— А что, если бы, — безостановочно продолжал Логинов, очевидно, зазубренную речь, — какой-нибудь хозяин стал платить рабочим жалованье деньгами, которые были бы сделаны из ничего? Бедняк полез бы в кошелек и стал бы понапрасну шарить в нем пальцами. "А где же деньги?" — "В кошельке!" — "А почему же я их там никак не поймаю?" — "Да потому, что они из ничего". Понял бы это рабочий, поверил бы он своему работодателю? Очень сомнительно. Или что было бы в том случае, если бы Бог, желая демонстрировать перед мужиком превосходство всего духовного над физическим, зародил бы ему в поле "духовную" картошку, которая не содержала бы в себе материи, дала бы на десятину нуль пудов урожая? И что стал бы делать огородник, если бы Господь послал ему огромный урожай "бесплотной", невидимой, невесомой капусты, "недосягаемой" свеклы и сверхчувственной репы, которую, сколько ни ешь, никакого чувства — ни худого, ни хорошего — не получишь. Да ни один крестьянин тогда не стал бы с Богом дела иметь. Так можно ли себе представить, что-то существующее, но не из чего состоящее, а таков именно дух. Конечно, нет! А как же попы себе это представляют? Очень просто: одним языком или, вернее сказать, никак. Они болтают, а глупые верят им, не рассуждая — вот и все!

Итак, дух это то, что не имеет тела. Знать то, что неощутимо, сверхчувственно, нельзя. А утверждать и признавать то, чего мы не знаем, значит обманывать. И такова вера. Вера утверждает то, что неизвестно, значит, она обманывает, значит, она и лжет ^[16].

Душа беспространственна

Колупаев достал новую книгу. Председатель опять зазвонил.

— Не пугайтесь, не пугайтесь! — успокоил его Колупаев. — Я не попа какого-нибудь буду читать, а Луначарского. Он у вас вроде патриарха — сам комиссар народного просвещения! На что выше должности? Послушайте же, как он вас просвещает насчет существования души: "Когда я, — пишет Луначарский, — мыслю, хочу, наслаждаюсь и страдаю, меня не смутит замечание атеиста а ля Ле-Дантек (вроде Логинова, — пояснил Колупаев), что все это отражение процессов нервно-мозговой системы. Черт возьми, — восклицает Луначарский, — да ведь я — это не есть моя нервно-мозговая система, и предоставьте ей, знающей себя изнутри и непосредственно, лучше знать свою сущность, чем знаете ее вы, сторонний наблюдатель, которому она являетс