Досадная незаметность моего брата

 

И еще одно разъяснение, прежде чем мы вернемся к пустоте: я не утверждаю, что все мы эмоционально реагируем на все сущее. Исследования, на которые я ссылался, как и большинство экспериментальных исследований, используют статистические методы. Где-то среди этих статистических данных были люди, которые нейтрально реагировали на те или иные слова и изображения. И это не удивительно. В конце концов, во времена охотников и собирателей в окружающем мире были вещи, никак не влиявшие на наши возможности передать гены потомкам. Всегда было что-то, не вызывающее так уж много чувств.

Повторюсь, подобным вещам живые организмы уделяют не так уж много внимания с самого начала – скорее всего, из-за того что с точки зрения естественного отбора эти вещи просто не важны. А то, на что внимание обращают, с другой стороны, обычно важно именно в плане эволюции, а потому пробуждает чувства. В результате восприятие окружающего мира – мира, состоящего из вещей, на которые мы обращаем внимание, которые довлеют над нашим сознанием, – будет иметь тенденцию, пусть и незаметно, но наполняться чувствами. Если вы не испытываете по поводу какой-то вещи ярких эмоций, вы, скорее всего, с самого начала не особенно-то обращали на нее внимание. И будет лишь небольшим преувеличением сказать, что безупречного восприятия не существует.

Мой старший брат, вступив в зрелость и обнаружив, что женщины перестали обращать на него внимание, как-то сказал: «Они не считают меня некрасивым. Они просто не замечают, что я существую». Именно! Гетеросексуальная женщина, идя по улице, сосредоточена на миллионе вещей. А потому первое, что делает ее аппарат восприятия, – это отсекает то, что даже при самом беглом бессознательном взгляде не заслуживает оценки глубокой и осознанной. К сожалению, в эту категорию попал и мой брат. К сожалению, он на тот момент был даже моложе, чем я сейчас.

Но если объекты заслуживают дальнейшей оценки, она моментально отразится на ощущениях этой женщины. Привлекательный молодой человек? Не столь привлекательный, зато добрый и вежливый юноша? Ну очень привлекательный юноша, за чьей красотой может скрываться несносный эгоист? Ровесник моего брата, но, в отличие от него, сидящий за рулем машины за семьдесят тысяч долларов и с «Ролексом» на запястье? Каждый из этих мужчин вызывает некие особые чувства. Все, что в свете естественного отбора стоит внимания, должно, чисто теоретически, пробуждать чувства.

А чувства приписывают объектам ту или иную невидимую сущность. По меньшей мере такова моя гипотеза: когда адепты медитации ощущают, будто сущность, стоящая за тем или иным предметом, меркнет, это означает, что меркнут их чувства к этому предмету.

Однажды я решил испытать свою теорию на человеке, от которого впервые услышал о бесформенности, – на Родни Смите. Родни – высокий, неряшливый и седой, в его внешности есть что-то от проповедника, что учителям медитации обычно не свойственно. Он смотрелся бы вполне уместно за кафедрой в протестантской церкви – по крайней мере до тех пор, пока не начнет рассуждать о бесформенности. Родни всегда говорит кратко и по делу. Однажды я спросил его о связи между бесформенностью, о которой он постоянно говорил, и махаянской идеей пустоты. Он пожал плечами, махнул рукой и сказал: «Это одно и то же».

Некоторое время спустя, когда у нас состоялась более обстоятельная беседа, я решил обсудить с ним мою теорию касательно того, что постепенный отказ от эмоциональных реакций приводит к ощущению пустоты.

Родни попытался объяснить мне, в чем это самое ощущение заключается. С одной стороны, как я понял, объекты в его поле восприятия больше не обладают для него столь же явной идентичностью, как для нас с вами. Однако, подчеркнул Родни, своей способности отличать одно от другого он при этом не потерял.

– Я могу надеть очки, не путая их с карандашом, – сказал он. – Чувство формы или цвета вещей остается. Просто теперь все они сливаются воедино.

Я спросил:

– Твои реакции сейчас слабее, чем были бы в других обстоятельствах? Вкладываешь ли ты в них меньше, скажем так, эмоционального содержания?

Он ответил:

– Это же логично, верно? Вещи оказываются не настолько значительными, как мы думали, и наша реакция на них также ослабевает. Невозмутимость приходит через осознание того, что все на самом деле не такое, как мы думали.

Я почувствовал, что моя теория подтвердилась, но не вполне. С одной стороны, Родни согласился с моими взглядами. Он подтвердил, что восприятие бесформенного, или пустоты, напрямую связано с ослаблением эмоциональных реакций на все вокруг. Но объяснял он эту зависимость иначе. Если я говорил о том, что притупление эмоций ведет к восприятию пустоты, то он утверждал, что все происходит наоборот: восприятие пустоты притупляет эмоции. Как только мы осознаем, что некий объект, на который мы привыкли бурно реагировать, на самом деле практически ничто, наша реакция, естественно, становится менее бурной.

Кто же из нас прав? Возможно, мы оба. Или по меньшей мере разница между нашими словами не так уж значительна.

Для начала давайте не будем забывать, что я не считаю, будто притупление эмоций и чувств – это плохо. Напротив, все это время я пытаюсь показать, что определенные чувства ведут нас в никуда. В более широком смысле на чувства в целом следует смотреть с определенной долей скептицизма. Ведь они были созданы естественным отбором, чья цель изначально заключалась не в том, чтобы дать нам ясное восприятие и мысли, а в том, чтобы наше восприятие и мысли помогали нам как можно активнее преумножать свой генофонд. Поэтом у, с моей точки зрения, если у Родни притупились эмоции, это вовсе не значит, что его картина мира сделалась менее ясной.

Держа это в уме, давайте еще раз вспомним два ключевых утверждения Родни: во-первых, принятие бесформенного, или пустоты, дает более близкое к истине восприятие окружающего мира, чем восприятие большинства людей; во-вторых, чувства, которые мы обычно испытываем в отношении тех или иных вещей, не соответствуют истинной природе этих вещей. Эти утверждения не противоречат моим собственным. Единственное, в чем мы с Родни расходимся, это в том, каков механизм подобного прозрения. Родни следует ортодоксальной позиции буддизма в этом вопросе: ясность видения притупляет чувство. Я же считаю, что все происходит наоборот. Более того, я почти уверен, что само по себе ослабление чувств и есть ясность видения из-за тонкого переплетения эмоций с восприятием, а конкретно – с восприятием сущности[18].

 

Чувства и истории

 

Есть и еще кое-что, с чем сущность тесно переплетается: это истории. Истории, которые нам рассказывают о разных вещах, и истории, которые мы сами себе о них рассказываем, влияют на то, как мы себя ощущаем по отношению к этим самым вещам и, по-видимому, таким образом создают в них ту самую «невидимую сущность». Если история конкретной рулетки рассказывает о том, что ей владел Кеннеди, это влечет за собой иные чувства – и иную сущность, – чем история о рулетке водопроводчика. Если мы воспринимаем себя как счастливую семейную пару с прелестными и преуспевающими детьми, то, скорее всего, передаем в окружающий мир более позитивные сигналы, чем если бы думали о себе как о глубоко несчастных в браке родителях бездельников. И так далее.

Это одна из важнейших тем в работах Блума: истории, которые мы рассказываем о разных вещах, а значит наши убеждения об их природе, формируют наш опыт в отношении этих вещей и то, как мы воспринимаем их сущность. Среди его любимых примеров – исследование с участием знатоков вина. Сорок из них сочли бордо с этикеткой «гран крю» достойным напитком, но только двадцать подумали то же самое в отношении бутылки, на которой было написано «столовое вино». Думаю, вы уже поняли, в чем подвох: содержимое бутылок было идентичным[79].

Вино – исключительно яркий пример того, как истории влияют на наше удовольствие («Это был прекрасный год!»). Но Блум считает, что, если поискать, за каждым удовольствием найдется история, которая служит как бы его логическим обоснованием. Однажды он сказал мне: «Простых удовольствий не бывает. Удовольствие всегда привязано к твоим убеждениям о том, от чего ты его испытываешь». Для примера он привел еду: «Если ты передашь мне тарелку и я попробую ее содержимое, часть меня будет знать, что это блюдо протянул мне человек, которому я доверяю. На вкус оно будет совсем иным, чем если бы я подобрал ту же самую еду с пола или приобрел за тысячу долларов. Или возьмем живопись. Действительно, можно смотреть на картину и не знать, кто написал ее, а значит, оценивать в основном с точки зрения ее внешнего вида. В то же время ты будешь знать, что это именно картина, а не просто выплеснутая на стену краска. Кто-то потратил на нее время для того, чтобы потом показать. И это знание влияет на восприятие»[80]. То же самое, по его словам, происходит с «простейшими ощущениями, будь то оргазм, питье воды при нестерпимой жажде, растяжка, что угодно. Все это по умолчанию воспринимается как принадлежащее к некой категории и находящееся под ее влиянием». Иначе говоря, всегда есть некая подразумеваемая история.

То, что удовольствие формируется нашим ощущением сущности, а значит историями, которые мы рассказываем, и нашими убеждениями, дает Блуму возможность предположить, что наши удовольствия в определенном смысле более глубоки, чем мы осознаем. «В удовольствии всегда есть глубина», – пишет он.

Но посмотреть на это можно и с противоположной стороны. Раз наше удовольствие от вина подвержено влиянию ненастоящей этикетки, значит, на самом деле оно поверхностно. Более глубоким удовольствие стало бы, будь у нас возможность попробовать вино само по себе, не отягощая восприятие ложными или истинными представлениями об этом вине. Такой взгляд куда ближе к буддистском у.

 

Человек, не знающий историй

 

В качестве показательного примера я приведу вам историю о том, как Гэри Вебер пробовал вино. Гэри – миниатюрный и энергичный седой мужчина, посвятивший несколько десятилетий своей жизни многочасовым сеансам медитации. Он утверждает, что теперь, после столь долгой практики, его сознание значительно отличается о того, каким было прежде, и уж подавно – от сознания людей вроде меня. По его словам, он почти не испытывает давления саморефлексии, которому подвержены все мы, у него не бывает мыслей вроде: «Ну зачем я вчера сморозил эту глупость?», «Как завтра произвести впечатление на этих людей?» или «Ух, скорей бы съесть шоколадку!». Сам Гэри называет такие мысли «эмоционально нагруженными» или «я-мне-мое».

Что касается субъективных ощущений, нам остается только принять слова Гэри Вебера на веру, однако тот факт, что он действительно пребывает в весьма необычном состоянии сознания, в определенном смысле подтвержден наукой. Вместе с прочими признанными и знаменитыми адептами медитации он участвовал в громком исследовании, предпринятом учеными Йельской школы медицины. Я уже упоминал это исследование в четвертой главе: именно в ходе него было обнаружено, что пассивный режим работы мозга отключается в ходе глубокой медитации. Но в случае Вебера ученые столкнулись с еще более удивительным феноменом: его сеть пассивного режима была практически неактивна еще до того, как он начал медитировать.

Пусть я и использую Вебера в качестве иллюстрации буддистской идеи пустоты, должен признать, что он не совсем подходящий пример. Гэри активно изучал традиции не только дзен-буддизма, но и индуизма. Кроме того, он отрицает некоторые постулаты буддизма, в том числе, что для нас очень важно, самое понятие пустоты. По мнению Вебера, подобный термин вводит нас в заблуждение. Он утверждает, что никогда не встречал людей, достигших великих глубин созерцания и сказавших после что-нибудь вроде: «Ну знаете, это огромная бездна». Его собственное восприятие мира слишком насыщенное, чтобы его можно было описать единственным словом «пустота». «Я скорее назвал бы это „пустая наполненность“ или „наполненная пустота“», – говорит Вебер.

Но как ни назови восприятие Гэри, трудно не заметить сходства с тем, что говорил Родни Смит: он живет в мире, где вещи не обладают исходной сущностью, резко отделяющей их друг от друга. Пусть Вебер, как и Смит, легко сможет отличить стул, стол и лампу и соответствующим образом отреагировать на каждый из этих предметов, сами по себе эти вещи не воспринимаются ими как разные предметы так отчетливо, как раньше. В вещах словно присутствует преемственность по отношению друг к другу. «Между ними и их происхождением нет никакой разницы, – говорит Вебер. – Это все одно и то же». Иногда он описывает то «одно», из которого сделаны все объекты, как некий вид энергии, но «но нет никакой разницы между энергиями разных предметов или вашими чувствами в их отношении».

Однажды я попробовал заставить Вебера порассуждать о том, чем отличается природа его наслаждения жизнью от моей. Я сказал:

– Я так понимаю, что с твоей точки зрения существует некое удовольствие, которое ты можешь получить через ощущения безо всякой эмоциональной нагрузки?

– Так и есть, – ответил Гэри, но поспешил добавить: – Ты ведь не теряешь нервные окончания… Зеленый чай на вкус остается зеленым чаем, красное вино – красным вином. Все это остается. Исчезает лишь связка: какое потрясающее вино – какой хороший был год.

Но некоторые люди, заметил я, сказали бы, что если не оценивать бокал вина по меньшей мере как нечто хорошее, то есть если не вовлекаться эмоционально даже настолько, чтобы говорить себе: «Мне нравится это вино», то зачем вообще жить?

Вебер ответил:

– Но такое восприятие куда яснее. Если я пробую вино и пытаюсь впечатлить ресторанных критиков или приятеля – знатока вина, за всем этим появляется определенная история, у меня возникает ожидание того, каким вино должно быть и какой вкус мне от него ожидать, – и все это вместе по-настоящему затуманивает мое ясное и простое восприятие… Поэтому, избавившись от таких мыслей, избавившись от эмоциональной их составляющей, я куда лучше могу распробовать вино, испытать это ощущение, каким бы оно ни было.

Как ни странно, но я вроде бы понимаю, о чем он. На медитационных ретритах, оказываясь в столовой и поглощая пищу, я порой оказывался настолько поглощен ее ароматом и текстурой, что не осознавал, ем ли я фрукты, овощи или что-то другое. Не припомню ни одной истории, даже самой элементарной, которая сопутствовала бы моим ощущениям. Зато помню, что ощущение было очень приятное.

Порой мне кажется, что «невидимая сущность» может затруднять восприятие двумя способами. В первом случае – в ситуации с «потрясающим вином» – ощущение сущности чрезвычайно сильное и пробуждает чувства, которых не было бы в ее отсутствие. Но порой это ощущение слабое – настолько слабое, что вы как будто ничего не испытываете. Когда на ретрите я вдруг с головой погружаюсь в любование веткой дерева, причиной этого может быть то, что я не испытываю привычного мне чувства «сущности дерева». Чувства, настолько вкрадчивого, что оно словно бы говорит мне: «Это всего лишь еще одно дерево, ничего интересного, идем дальше». Ощущение сущности как бы приклеивает ко всему вокруг ярлыки, которые в том числе позволяют отсортировать «неважное», чтобы не тратить на него время.

Возможно, причина, по которой формы и текстуры так увлекают младенцев, заключается в том, что у них еще нет подобной «системы сортировки» и ощущения сущности. Другими словами, они пока «не знают», что представляют собой окружающие их вещи, а потому мир для них – страна чудес. Возможно, этим же объясняются слова Вебера о «наполненной пустоте»: порой способность не видеть сущность позволяет погрузиться в яркость окружающего мира.

Грубо говоря, в некоторых случаях история, порожденная «скрытой сущностью» вещи, преуменьшает ее значение: это просто дерево или просто кусочек сельдерея. Но в других ситуациях – например, когда мы говорим о потрясающем вине или о рулетке Кеннеди, – история, напротив, преувеличивает значение вещи настолько, что пересиливает внутренний опыт.

В любом случае то, что Вебер связывает сильную эмоциональную реакцию на какой-то объект со стоящей за ним «историей», с моей точки зрения, вполне логично. Как и идея о том, что, избавившись от истории и эмоций, мы перестанем наделять вещи теми или иными неповторимыми сущностями. Но возможно ли на самом деле избавиться от этой истории, от подспудного знания, стоящего за чувственным опытом? И если да, то что происходит в головном мозге, когда это случается?