Глава двадцать восьмая. Просто инсульт

 

Нижегородский сидел в кабинете уполномоченного Никифорова и смаковал коньяк.

— Ну, дорогой Игорь Львович, какие у тебя планы? — спросил Никифоров, с довольным видом отхлебывая от чашечки ароматный кофе, который только что принесла ему секретарша. Настроение у него было превосходное. Третий секретарь лично поблагодарил его за удачно законченное дело со всей этой шумихой вокруг событий на Чкаловской.

 

 

 

— Да вот, Илья Прокопьевич, думаю уже завтра поездом забирать вашу Зою в Москву. Надо провести еще кучу исследований, много в этом деле непонятного.

— Забирай. Мы как-нибудь переживем эту потерю, — засмеялся Никифоров. — А кроме этой Зои Карнауховой, ты никого не собираешься от нас забирать? — при этом уполномоченный заговорчески подмигнул профессору.

Тот вначале покраснел, а потом, откашлявшись, солидно сказал:

— Алиночка дала согласие, и мы с нею едем вместе.

— Вот это правильно! А что там, кстати, в досках — действительно кровь?

— Да, анализ подтвердил, что это кровь самой Карнауховой. Это самый странный феномен, который я пока никак не могу объяснить.

— Объяснить не можешь, — усмехнулся Никифоров. — Про это у меня тут одно стихотворение. Вот послушай:

 

Как ни стремится наше знанье

Постичь загадку мирозданья,

Но ум бессилен все равно.

Не охватить нам мир бескрайний,

За тайной возникает тайна,

И все по-прежнему полно

Непостижимостью священной.

Не самочинно, а смиренно

В нее проникнуть суждено,

А в Слове Божьем нам дано

Самораскрытие Вселенной [11].

 

Нижегородский поморщился, как от зубной боли:

— Если убрать последние четыре строки, то даже неплохо. Но кто же такие стихи пишет?

— Знать бы кто, в Магадан отправили бы свои стихи сочинять. Подкинули мне в почтовый ящик. Вот еще, чуть не забыл. Надо бы нашему епископу позвонить, а то невесть что о себе воображает.

Никифоров набрал в телефонном аппарате номер.

— Але. Уполномоченный Никифоров, пригласите к телефону Владимира Ивановича. Ах, нет его, ну тогда скажите ему, это по поводу моего звонка 19 января, что больше нам его помощь не требуется. Сами справились. Да, так и передайте.

Никифоров положил трубку с мрачной ухмылкой:

— Сам поеду в Москву, в Совет, и буду просить убрать от нас эту контру...

— Вот и хорошо. Будешь в Москве, сразу к нам с Алиной, мы тебя как родного ждать будем. А сейчас мне пора в Пироговку, давай прощаться.

 

* * *

 

В Пироговке профессора Нижегородского ждал неприятный сюрприз. Бесследно исчезла его необычная пациентка. Расстроенный профессор тут же стал звонить капитану Плетневу. Тот примчался через десять минут и начал расследование. Охранник не мог толком описать внешность лейтенанта госбезопасности и даже назвать его фамилию. На проходной обнаружили в журнале запись о проходе на режимный объект младшего лейтенанта Козырева. Тот был дома, на больничном, приходил в себя после стресса, полученного двадцатого января на Чкаловской.

Плетнев срочно выехал к нему. Козырев клятвенно заверял, что никуда из дома не выходил, а когда капитан попросил показать удостоверение, то младший лейтенант так и не нашел его, отчего впал в еще большую депрессию.

Теперь все для Плетнева сложилось в логическую цепочку. У лейтенанта украли из кармана удостоверение и, воспользовавшись им, проникли в больничный корпус, где находилась Зоя Карнаухова. Затем с помощью расконвоированного Каменева по кличке Валет и еще одного неизвестного вынесли девушку через хозблок. Плетнев был на сто процентов уверен, что все это проделал Умник. «Вот ведь шельма ловкая!» — ухмыльнулся капитан и пошел на доклад к полковнику Панину.

Тот выслушал доклад спокойно и сказал, довольно потирая руки:

— Если бы знать, что так будет, надо было помочь твоему Умнику.

Плетнев с удивлением посмотрел на своего начальника.

— Да, да, капитан, не удивляйся. В этом деле пострадал только профессор. Он лишился своей подопытной. А нам теперь легче. Не надо на совесть свою ничего брать, на ней и так всего много. Рассуди сам. Куда прикажешь девать эту Зою и ее мамашу? Судить- то их по закону и не за что. А теперь они сбежали и чувствуют себя преступниками, которые вынуждены скрываться. Значит, забьются в какую-нибудь норку и будут молчать. Опять же, этот твой Умник в воровской компании появиться не может, там он сразу засветится. А ведь он — один из главных свидетелей этого так называемого чуда, да еще его подруга Лариса, которая исчезла вместе с ним. Они тоже

будут скрываться и молчать. Нам того и надо. Пусть всю жизнь оберегаются и молчат. Сверху нам дано указание все дело о Стоянии ликвидировать, как будто его и не было вовсе. Так что давай твою папочку сюда.

Капитан все еще в растерянности подал Панину папку. Несмотря на центральное отопление, у начальника отдела была в кабинете печка-голландка.

 

 

Он подошел к ней, отодвинул заслонку дымохода и, открыв старинную чугунную дверцу, забросил папку на лежащую в печи сухую щепу и поджег. Когда все разгорелось, полковник закрыл дверцу, и в трубе аж загудело.

— Хорошая тяга, — довольно потирая руки, сказал Панин и присел к столу, — теперь, капитан, иди в отделение милиции и изыми все протоколы свидетелей и вообще всё. А потом ко мне в печь. Кстати, подполковника Тарасова переводят в Казахстан, будет там руководить горотделом милиции. Должность повыше да обстановка потише. Глухомань, конечно, но ему до пенсии немного осталось. Лейтенанта Мельникова тоже переводят на Алтай, будет наш хлопчик на медведей охотиться. Страна большая, места всем хватит. Да и обо всех остальных подумаем, кого куда. Оно и меньше разговоров, да и нам спокойней. Понятно, капитан?

 

* * *

 

Удрученный неожиданной потерей, профессор Нижегородский поехал изливать свое горе Элеоноре Станиславовне. Но тут его ждала еще одна неприятность. Домработница Глаша встретила Нижегородского вся в слезах и сказала, что с ее хозяйкой случился инсульт и она находится в больнице. Расстроенный в конец Нижегородский устремился в клинику, где лежала его любимая.

Палата у Мышинской была отдельная. Она лежала, почти до подбородка покрытая шерстяным одеялом в беленном, накрахмаленном пододеяльнике, устремив взгляд в потолок. Когда вошел Нижегородский, Мышинская с трудом повернула к нему голову и попыталась улыбнуться. Улыбка получилась кривая, так как правая сторона лица была парализована. Она протянула левую руку к Нижегородскому. Тот, взяв прохладную руку возлюбленной, наклонился, чтобы приложиться к ней губами, но не сумел, его начали сотрясать такие рыдания, что с носа упали очки.

Нижегородский наклонился за очками, поднял и тут же встал у кровати на колени. Уткнувшись в простыню лбом, он продолжал рыдать. Мышинская молча поглаживала его левой рукой по волосам. Наконец Нижегородский овладел собой и, утерев глаза носовым платком, сел у кровати на стул.

— Ты прямо как по покойнице, — тихо сказала Мышинская. — Впрочем, так оно и есть, я уже наполовину труп.

— Алина, зачем ты меня не послушалась и танцевала с иконой?

— Глупенький ты мой профессор, да при чем здесь икона? Просто я так переволновалась от встречи с тобой, что мои бедные сосуды головного мозга не выдержали. У меня уже был микроинсульт, вот и надо было беречься. Да разве убережешься от любви? А ты, мой суеверный материалист, все об иконе да об иконе. Для меня это только доска и краски. А это просто инсульт, и больше ничего. И больше ничего...

Она, по-видимому, устала говорить и замолчала, уставившись опять в потолок.

— Ты поправишься, Алина, я тебя уверяю, ты поправишься, — дрожащим голосом сказал профессор и наконец-то поцеловал руку.

— Если я и выкарабкаюсь, то зачем тебе такая развалина? — бесцветным голосом произнесла Мышинская, продолжая глядеть в потолок. — Впрочем, это все пустое, я и сама не поеду...

 

* * *

 

Вечерняя служба в Петропавловской церкви уже закончилась. Уборщицы намывали полы, чистили подсвечники и лампадки. Нижегородский как-то робко зашел в храм и в нерешительности остановился. Одна из уборщиц заметила его:

— Мужчина, служба уже закончилась, приходите завтра.

— Я не на службу, мне нужен священник. Если можно, то позовите, пожалуйста.

— Матушка Надежда, — громко позвала уборщица, — там кто-нибудь в алтаре из батюшек еще остался?

Из алтаря вышла маленькая сгорбленная монахиня и погрозила уборщице пальцем:

— Ты чего, Поля, шумишь, как на базаре. В алтаре отец настоятель, он молится.

— Да тут его спрашивают, — уже тише сказала Полина, показывая на Нижегородского.

Монахиня подошла к профессору ближе и придирчиво оглядела его.

— Ждите, — коротко сказала она и направилась в алтарь.

В алтаре возле аналоя стоял настоятель и читал молитвы. Монахиня остановилась подле него и перекрестилась. Священник покосился на свою алтарницу, но продолжал читать. Затем, видимо дочитав до конца, он повернулся к ней.

— Ну чего тебе, матушка?

— Простите, отец Серафим, там к вам какой-то мужчина.

— Какой мужчина?

— Солидный такой, видать, большой начальник.

 

 

Отец Серафим надел монашеский клобук и вышел из алтаря. Подойдя к Нижегородскому, он представился:

— Игумен Серафим, настоятель этого храма. Вы желали меня видеть?

— Да, собственно, мне любой батюшка подошел бы, но вы еще лучше. Представляться не буду, есть на то причины. Я бы хотел вам передать икону.

— Что за икону? Вас я не знаю, а может, икона краденая?

— Разве я похож на вора?

— Нет, не похожи, — улыбнулся отец Серафим.

— Да вы посмотрите сами, это простая икона, она не представляет никакой художественной и исторической ценности, — все это Нижегородский говорил в поспешности, одновременно разворачивая сверток.

— Да, действительно, обыкновенная. Образ святителя Николая, — сказал задумчиво отец Серафим, разглядывая икону. — Она не храмовая, так что мой совет: если вам не нужна эта икона, то подарите ее кому-нибудь из ваших знакомых.

— У меня нет таких знакомых, я хочу подарить ее вам лично. — Нижегородский тяжело вздохнул. — Кстати, эта икона хоть и простая, но с нею одна история, о которой я не могу...

— Погодите, погодите, — вдруг стал догадываться отец Серафим. — Уж не оттуда ли эта икона?

— Откуда это оттуда? — совсем растерялся Нижегородский.

— Да, теперь понимаю, — сказал задумчиво священник. — Хорошо, я беру икону, а вам спасибо.

Нижегородский передал икону священнику и почти бегом вышел из храма.

Отец Серафим смотрел задумчиво вслед убегающему дарителю. Ему почему-то пришла в голову мысль, что вместе с этой иконой он принимает на себя крест неизвестных пока для него

 

 

испытаний[12]. «Но уж как Богу будет угодно», — вздохнул батюшка и, перекрестившись, пошел в алтарь, бережно неся икону святителя Николая.

 

Эпилог

 

По зимнику от Куйбышева в сторону села Рождествено неспешно трусила запряженная в сани пегая кобылка. Да и как поспешишь, коли дорога, словно змея, извивается между торосами вздыбившегося льда. А между тем сидящие в санях очень переживали, что не могут двигаться быстрее.

Кузьма Петрович то и дело оборачивался к Анастасии Егоровне и спрашивал:

— Как там она?

 

 

— Пока без сознания, — отвечала вся в слезах Анастасия Егоровна, — но дышит. Стойте, стойте, она очнулась. Доченька моя, как тебе, а?

Михеич остановил лошадь, и они с Кузьмой Петровичем поспешили к лежащей на шубе Зое. Девушка широко открытыми глазами смотрела в небо.

— Скажи что-нибудь, доченька, не молчи.

Зоя перевела взгляд на мать и сказала чуть слышно:

— Мамочка, прости Христа ради, прости меня, окаянную, если сможешь.

— Да что ты, что ты, родимая! Как же мать не простит свое дитя?

— Во грехах мир погибает! Молись, мама! Молись!

— Я молюсь, доченька, молюсь. Как могу, так и молюсь. Скажи, родненькая, как ты себя чувствуешь?

— Когда с иконой стояла, мне было очень плохо, страшно было, и никто меня не жалел. Только один человек пожалел и доченькой назвал. Слезинку мою вытер, вот тогда мне и легче стало. А еще ко мне приходил Никола Угодник, которого я обидела сильно, он тоже меня пожалел. Молись, мама, за меня, мне кажется, что я умираю...

Глаза девушки вновь закрылись. Анастасия Егоровна наклонилась к дочери, прислушалась.

— Что с ней? — с тревогой спросил Кузьма Петрович.

— Она не дышит, — чуть слышно ответила Анастасия Егоровна. — Моя кровиночка умирает! Помогите!

— Гони! Гони! — словно раненый зверь закричал Кузьма Петрович. — А я здесь останусь, чтобы лошадке легче было. Гони, Михеич, — произнес он уже упавшим голосом и заплакал.

— Куда же погонишь, торосы кругом. Не дури, Петрович, садись, этим не поможешь, садись, калека ты этакий... Поедем, а там как Бог даст.

Вытирая слезы, Кузьма Петрович уселся рядом с другом на сани и достал кисет с табаком. Он сжал кисет в руке и, протянув ее к Михеичу, торжественно произнес:

— Вот видишь, курево, без которого я и дня не жил. Так говорю тебе, моему товарищу: отныне я бросаю это зелье и никогда — слышишь меня, никогда — к нему не прикоснусь, лишь бы девочка была жива.

Сани тронулись в путь, а Кузьма Петрович далеко от себя отшвырнул кисет и достал флягу с водкой. Открутив крышку, он стал лихорадочно выливать содержимое на снег.

— Э... э... ты чего это добро-то переводишь зря? — даже как-то испуганно сказал Демьян Михеич.

— Какое еще там добро? — отмахнулся Кузьма Петрович. — Я теперь и к водке не притронусь, коли доченька моя названная жить будет.

— Ну и дела, — покачал головой Михеич и, причмокнув губами, замахнулся вожжой на лошадь, так как торосы кончились и дорога стала прямей. Лошадка побежала резвей. А позади фронтовых друзей послышалось пение:

— Царице моя преблагая, Надеждо моя Богородице, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице!..

Друзья примолкли, слушая, как Анастасия Егоровна чудь дрожащим голосом поет молитву. А голос женщины между тем становился все уверенней, креп.

—...Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми, яко немощну, окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши...

И вдруг они стали различать уже два голоса. К голосу матери добавился еще слабый голосок ее дочери:

— Яко не имам иныя помощи, разве Тебе, ни иныя Предстательницы, ни благия Утешительницы, токмо Тебе, о Богомати...

Кузьма Петрович и Демьян Михеич, улыбаясь, слушали, как два женских сопрано выводят:

— Пресвятая Богородица, просвети нас светом Сына Твоего...

Демьян Михеич незаметно от своего товарища смахнул рукавицей набежавшую было слезу и хотел уже замахнуться вожжой на кобылку, да передумал. Лошадка и без того резво бежала по накатанной дороге, словно ей тоже стало легко и радостно от молитвы.

2013 г., Самара - август 2015 г.,

с. Белозерки Самарской обл.

 

 

Послесловие автора

 

Теперь, когда повесть прочитана, можно спокойно поговорить об аргументации моей версии события, происходившего в январе 1956 года в городе Куйбышеве.

Рассказ о том, как девушка танцевала с иконой Николая Чудотворца и была наказана за свое святотатство, я услышал еще в детские годы. В Самаре и сейчас можно встретить немало свидетелей, которые сами видели и людское столпотворение на улице Чкалова, и милицию, охранявшую дом.

В 1977 году мне посчастливилось общаться с женщиной, которая сумела побывать в доме и лично видела стоящую там Зою. У меня в повести этот случай описан в главе двадцать третьей «Таинственный старик». Эта женщина явилась прообразом Марии, подруги Дуни, с которой они вместе уговаривают ее брата, лейтенанта Мельникова, провести их в дом и показать окаменевшую Зою. С тех пор я стал интересоваться подробностями этой истории. Мне всегда везло на встречи с людьми, которые хоть в малой степени могли пролить свет на чудо стояния Зои. Например, даже совсем недавно, когда я служил в Троицком приходе города Тольятти, у нас в храме работала просфорницей родная сестра сержанта, стоявшего в охране дома на Чкалова. В моей повести он стал прообразом сержанта Котина.

Народная повесть о стоянии Зои ходила в рукописях по всей стране. Меня смущало в этом народном эпосе невероятно длительное стояние Зои с Нового года и до Пасхи. С точки зрения эпического жанра все логично: танцевала в Рождественский пост (на Новый год), а воскресла вместе со Христом, на Пасху. Если это было действительно так, то бездействие советской власти в течение четырех месяцев было бы еще большим чудом, чем окаменевшая с иконой девушка. Ведь все это произошло в то время, когда в стране полным ходом шла подготовка к Двадцатому съезду партии. В центральном руководстве партии обострилась борьба между сторонниками, желавшими вынести на съезд вопрос о культе личности Сталина, и противниками этого. Партийное руководство на местах было на взводе: как там повернется в Москве? Не будет ли хуже? А тут на тебе: беспорядки в центре города, и это в то время, когда проходит областная Партийная конференция! Да этого одного уже было достаточно, чтобы увезти Зою вместе с домиком, в котором она стояла. Во всяком случае, первый секретарь лично распорядился немедленно убрать милицию от дома, о чем и доложил делегатам конференции 20 января 1956 года. Об этом сохранилась протокольная запись стенограммы заседания конференции.

Есть в народной повести и немало других нестыковок. А потому перед написанием художественной повести о стоянии Зои я решил все тщательно проанализировать и отделить все сомнительное с точки зрения элементарной логики от неоспоримых фактов подлинной истории.

Итак, первое и самое основное — это установить дату, когда случилось чудо и сколько длилось само стояние Зои? Согласно «народной повести», все случилось в 1956 году в день Нового года, когда для христиан дни Рождественского поста. То есть в новогоднюю ночь с 31 декабря 1955 года на 1 января 1956 года. А ожила Зоя, согласно народному преданию, на Пасху, простояв, таким образом, 128 дней, или чуть более четырех месяцев.

Эти даты, на мой взгляд, не что иное, как красивая поэтическая метафора, вызванная благочестивым желанием подвести чудо оживления Зои к величайшему чуду Воскресения Христова. А теперь факты. Они говорят о том, что после проведения 20 января 1956 года партийной конференции посты милиции с дома 84 по улице Чкалова были сняты, а 21 января в доме уже никого не было. Выполнялось жесткое требование первого секретаря Куйбышевского обкома КПСС Ефремова, который прямо с трибуны конференции сказал: «Бюро обкома посоветовалось и дало указание снять наряды и посты, убрать охрану, нечего там охранять...» Знал первый секретарь обкома партии, что там охранять уже нечего. Кто бы посмел ослушаться решения бюро обкома и лично товарища Ефремова? Тут уже не до сентиментов. Ни перед чем бы не остановились. Не то что пол вырубить, а и ноги могли отпилить. Видимо, эту операцию властей и зафиксировал наблюдательный секретарь епархиального совета Андрей Андреевич Савин.

Делясь своими воспоминаниями об этих событиях, он замечает: «Потом я снова проходил по Чкаловской и видел машину “скорой помощи”, людей в белых халатах. Видимо, заметали следы...»

Кстати, сразу после 20 января стали организованно водить в дом целые экскурсии и отдельных экскурсантов. Потом эти люди всем и рассказывали, а некоторые до сих пор рассказывают, что в доме никого не видели. Там, кстати, не было даже хозяйки дома. Жаль, что «экскурсанты» не догадались заглянуть под аккуратно расстеленные половички, а то бы они увидели «заметание следов» — свежие половые доски и свежую краску.

Я служу в храме святых апостолов Петра и Павла, который находится всего в 5-7 минутах ходьбы от дома, где стояла Зоя. В нашем храме и по сей день работает восьмидесятишестилетний алтарник Николай Александрович. Он мне рассказывал, что когда пришел на Чкаловскую улицу после крещенских праздников, то там уже никакой милиции не было, а окна того дома были заколочены досками. То есть там уже никто не жил.

Теперь нам надо установить дату, когда это чудо произошло.

Антон Евгеньевич Жоголев, автор и составитель книги «Стояние Зои», провел скрупулезное журналистское расследование этого события. В своей замечательной книге, где собраны бесценные свидетельства очевидцев, он пишет: «Ни народная молва, ни архивные документы не сохранили точной даты трагической вечеринки на Чкаловской улице. По одним данным, она состоялась на Новый год, по другим — на старый Новый год. Есть и такая версия: это случилось в день рождения Зои, под Николу зимнего».

Чтобы опровергнуть последнюю, несерьезную версию, будто чудо произошло не в 1956-м, а в 1955 году, Жоголев выдвигает два аргумента. Первый, что, согласно многим свидетельствам, Зоя стояла 128 дней и «воскресла» на Пасху. Значит, по его мнению, событие должно было произойти 31 декабря 1955 года.

Второй аргумент Жоголева — это свидетельство блаженной схимонахини Марии (Матукасовой). При вопросе о дате чуда схимонахиня Мария категорично отвергла, что стояние Зои произошло на Николу зимнего, а когда ее спросили: «На Новый год?» — она утвердительно ответила: «Да, на Новый год».

Первое утверждение о 128 днях противоречит фактам, о чем мы и писали выше. Все завершилось 20 января. А вот с ответом блаженной схимонахини Марии я, пожалуй, соглашусь. Действительно, это событие произошло на Новый год, но только на Новый год по старому стилю, ибо для блаженных указы безбожной власти о переходе на Григорианский календарь не существуют. Значит, она указывала на Новый год по старому стилю. Если и сейчас еще отмечают Новый год по старому стилю 14 января, то тогда, когда произошло чудо, старый Новый год отмечали почти все, а особенно христиане.

Моя версия хронологии тех событий следующая. Все случилось вечером 14 января 1956 года и закончилось 20 января этого же года. За шесть дней Бог сотворил мир, и шесть дней стояла Зоя. Интересно отметить, что автор фельетона «Дикий случай», который был опубликован 24 января в газете «Волжская коммуна», указывает дату своего расследования — 18 января. Врет, конечно, ведь сам фельетон есть не что иное, как расширенная версия сумбурного выступления первого секретаря обкома на конференции 20 января. А ведь именно в этот день Ефремов прямо с трибуны поручил редактору газеты написать фельетон. Тогда, выходит, корреспондент не мог начинать свое расследование раньше этого срока. В президиум на конференции 20 января пришло более двадцати записок с вопросом об этом событии, и Ефремов отвечал в раздражении без бумаги, значит, не готовился заранее. Его ответ и был взят за основу для написания фельетона.

Но мне интересна эта газетная дата 18 января как отправная точка для подсчета. Фельетон был призван убедить народ в том, что все это выдумка и ничего более. Вот фельетонист как бы невзначай и оговаривается, что это случилось то ли три дня назад, то ли восемнадцать. Получается, что он дает две разные даты, из которых одна совпадает с Новым годом, а другая со старым Новым годом. Мол, смотрите, граждане, сами, тут нет ясности. А граждане-то знают, что сразу после Нового года все было спокойно, а началось все с 15 января. Самый пик народного волнения пришелся на 19 января, об этом свидетельствуют многие, в том числе и секретарь епархиального управления Савин Андрей Андреевич. Андрей Андреевич говорит: «Утром я увидел группу людей, стоящих возле того дома». То, что это было утро 15 января, я еще покажу ниже. Итак, по словам секретаря, пока стоит лишь небольшая группа, ведь за ночь молва еще не успела распространиться по городу. Но уже к вечеру все изменяется, и, по свидетельству Савина, «толпа доходила до тысячи человек. Были выставлены патрули. Но людей сначала не трогали, видимо, сказывалось первое замешательство». То, что Андрей Андреевич описывает первый день после совершения чуда, это видно хорошо из его оговорки: «сказывалось первое замешательство». В следующие дни обстановка быстро начинает меняться, когда слухи расходятся по всему городу и районам области. «Толпа росла как на дрожжах», — говорит Савин. Но при этом Андрей Андреевич отмечает, что все это длилось не месяцы и даже не недели, а лишь дни. «Те дни были очень для нас напряженными, — говорит он, — народ, естественно, ждал от нас разъяснений, но ни один священник и близко к тому дому не подходил. Боялись».

Добавлю от себя, что лет тридцать пять назад старые священники мне говорили, что был негласный запрет архиерея: никому возле того дома не появляться, чтобы власти не могли обвинить духовенство в подстрекательстве народа. Так что все это благочестивые выдумки, будто в дом ходили священники, да еще и служили там молебны. Если бы ходили и служили, зачем бы Андрею Андреевичу врать? Он был честным и порядочным человеком.

Справедливости ради надо заметить, что в дом, где стояла Зоя, планировали отправить настоятеля Покровского собора протоиерея Александра Надеждина. Но и этому священнику не довелось побывать на Чкаловской.

Об этом рассказывает Андрей Андреевич Савин. «На пятый день стояния епископу Иерониму позвонил уполномоченный Алексеев. Попросил выступить с амвона церкви, назвать этот случай нелепой выдумкой». Заметьте, пятый день выпадает на 19 января, а это самый пик событий вокруг дома на Чкаловской. (Значит, первый день приходится на 14 января.) Собравшуюся толпу разгоняют конные разъезды милиции. Припекло так, что дальше некуда, вот и обратились.

Владыка отвечает мудро, мол, я не против, но пусть вначале настоятель собора, протоиерей Александр Надеждин, сходит в тот дом и своими глазами удостоверится, что все это выдумки. Надо отдать должное находчивости архиерея — и не отказал, и совестью своей архипастырской торговать не стал. Уполномоченный в растерянности. Обещает подумать и перезвонить через два часа. Но и через два часа он не может решить этот вопрос, ведь Зоя еще стоит в доме. Поэтому владыка так и не дождался в тот день звонка. «Позвонили через два дня, — вспоминает Савин, — и сказали, что наше вмешательство уже не требуется». Естественно, не требуется, ведь через два дня, то есть 21 января, в доме уже никого, и милиции тоже нет. Тут намек: мол, проблема решена без вашего поповского вмешательства. Владыке, кстати, припомнили его нежелание участвовать во лжи. В мае этого же года, по проискам уполномоченного, епископа Иеронима сместили с Куйбышевской кафедры.

Порадовали меня воспоминания Андрея Андреевича, все он разложил по дням, все расставил по местам. Теперь я мог писать свою повесть без внутренних противоречий в душе и разуме.

 

Свет золотой луны

 

 

В аул их привезли на рассвете. Сняли с головы мешки и вытолкали из машины. Гаврилов жадно глотал чистый воздух высокогорья. Пока несколько часов тряслись в машине, он чуть было не задохнулся в этом невыносимо пыльном мешке. Оглядевшись, увидел, что они стоят возле небольшого двухэтажного каменного дома, прилепившегося к скале. Скала круто уходила вверх, метра через три-четыре переходя в террасу, на которой тоже располагался дом, вернее, обмазанная глиной небольшая сакля с плоской крышей. Пленникам приказали сесть на землю. Гаврилов замешкался и тут же получил болезненный удар в плечо прикладом автомата. Он оглядел своих товарищей по несчастью. Вместе с ним их было четверо. Один совсем молоденький солдатик и двое парней, с которыми он прибыл в Чечню на восстановление нефтеперерабатывающего завода. Михаил Патриев и Илья Коваль, слесари-наладчики, а он, Анатолий Гаврилов — инженер фильтрационных систем. С солдатом они даже толком не успели познакомиться, так как

того подсадили к ним в машину уже на выезде из Грозного.

Вид у Коваля был плачевный: кровоподтек на всю правую скулу и полностью заплывший глаз. Досталось бедняге, когда пробовал уже на выезде из Грозного бежать. Чеченец, нагнавший его, сбил с ног и стал яростно пинать, норовя достать своим тяжелым армейским ботинком по голове. Так бы и забил парня, если бы другие сопровождавшие не оттащили разъяренного соплеменника.

— Держись, Илья, — попытался подбодрить его Гаврилов, пока они тряслись в кузове крытого грузовика.

— Господи, — простонал Коваль, — ну зачем я только согласился ехать в эту несчастную командировку на Кавказ! Да лучше бы грузчиком на ликеро-водочный. Нет ведь: погнался за длинным рублем!

Гаврилов подумал: «А у меня и выбора не было. Фирма послала как специалиста, попробуй откажись, увольнять не будут, а просто не продлят контракт. Они теперь хитро делают — контракт только на год. И никакие тебе профсоюзы не помогут. Обещали охрану надежную. Какая тут, в Грозном, охрана поможет? Поди разберись, кто бандит, а кто не бандит. Все с оружием ходят. Да и милиция чеченская вся из бывших боевиков. Нет, конечно, выбор у человека всегда есть, мог бы и не ехать». Жена с дочкой уговаривали. Соглашались даже на его увольнение с престижной и высокооплачиваемой работы, лишь бы муж и отец был жив и здоров. Просто он, как и Коваль, позарился на хороший заработок. В советское время двести сорок рублей получал, и хватало. На курорт в Крым каждый год ездили по профсоюзным путевкам. А теперь чем больше зарабатываешь, тем больше не хватает. Машину новую надо, компьютер дочери

надо, в Испанию на курорт съездить надо. Все надо, надо, а конца и края этому «надо» нет. А вот теперь конец есть. Здесь, в далеком, Богом забытом ауле, здесь и конец. Не будет за них фирма распинаться, выкуп выплачивать.

Гаврилов вдруг вспомнил отрезанные головы пяти британцев, показанные по телевидению, и вздрогнул. Господи, спаси и сохрани! «Вот я уже и молиться начал, — поймал он себя на мысли, — а дома, сколько жена ни просила, так в церковь и не пошел. И венчаться отказался. Теперь-το она, узнав о моем похищении, наверняка сразу в церковь побежала». От мысли, что за него молятся, Гаврилову как-то стало спокойней на душе. «Господи, если Ты есть там, на небесах, взгляни на нас, горемык несчастных, и помоги нам».

Чеченцы стояли от них в стороне, о чем-то переговариваясь между собой. Во двор вошли еще несколько боевиков, с головы до ног обвешанные оружием. Они громко смеялись, здоровались, обнимая друг друга. Вскоре один из них отделился от компании, не торопясь, вразвалочку, подошел и стал внимательно разглядывать пленных. Выглядел он лет на сорок пять — пятьдесят, среднего роста, коренастый, с густой черной бородой. Из-под лохматых бровей недобро поблескивали темные глаза. От такого взгляда пленникам стало не по себе. Оглядев внимательно каждого, он уже было пошел к дому, но вдруг в задумчивости остановился, а затем вернулся и, указав стволом автомата в сторону Гаврилова, прохрипел:

— Фамилия?

— Чья, моя? — не сразу сообразил тот.

— Ну, не моя же, — рассмеялся чеченец.

— Гаврилов.

 

 

— Толик, значит? — как-то обрадованно воскликнул чеченец, и его глаза уже не излучали холодно-зловещего блеска, который еще недавно вселял в души пленников смятение и страх. Теперь они светились неподдельной радостью и теплом.

— Да, Анатолий, — совсем растерялся Гаврилов.

— Ну, здорово, Толик. Не узнаешь? Джанаралиев я.

— Хамзат! — удивился Гаврилов, резко вскочив с земли.

Чеченцы, до этого с любопытством наблюдавшие всю сцену, вскинули автоматы. Хамзат что-то крикнул им по-чеченски, и те успокоились.

— Значит, не узнал меня? — прохрипел Хамзат, протягивая Гаврилову руку. — А я тебя узнал, только вначале сомневался.

— Да как же узнаешь в таком аксакале того юного джигита, каким ты был двадцать пять лет назад? — шутил враз повеселевший Гаврилов. — Ты не представляешь, как я рад, Хамзат. Ведь ты нам теперь поможешь, правда?

Хамзат поморщился:

— Не все так просто, Толик, как ты думаешь. Но что в моих силах, постараюсь для тебя сделать. Я ведь твой должник. Как это у вас, русских, говорят: долг платежом красен?

Джанаралиев подошел к чеченцам и стал что-то им говорить. Разговаривали они на своем языке, но было заметно, что разговор идет на повышенных тонах. Затем Джанаралиев вновь подошел к Гаврилову и, отведя его в сторону, сказал:

— Пока ни до чего толком договориться с ними не сумел. А деньги на вас большие стоят. Я не из их тейпа, здесь на правах гостя. Сумел убедить не сажать тебя в яму. Скажем так: поручился за тебя головой. Со мной поживешь в доме, а дальше видно будет.

— А мои товарищи?

— Ты пока о себе думай. Ничего с ними не случится, посидят в яме. Как выкуп пришлют, их отпустят.

— А если не пришлют?

— Тогда пришлют их головы, — весело подмигнул Гаврилову Джанаралиев и, видя, как у того вытянулось лицо, тут же добавил: — Да пошутил я, пойдем за мной, хватит бесполезные разговоры вести.

— Ну и шуточки у тебя, Хамзат, — возмутился Гаврилов.

По дороге он размышлял: «Вот ведь как удивительно складывается судьба. Не думал, не гадал встретить своего армейского друга через четверть века, да еще и при таких обстоятельствах».

 

* * *

 

Уже на втором курсе Нефтяного института Гаврилов завалил сессию. После отчисления долго раздумывать не стал, сам пришел в военкомат. Правда, с армией ему не повезло, угодил в часть, где старший призыв был в основном с Кавказа: чеченцы, дагестанцы, ингуши. Держались эти ребята между собой дружно. Таким отношениям можно было только позавидовать. Русские — те каждый сам по себе. А эти хотя и по численности уступали русским, однако благодаря круговой поруке их даже «деды» не трогали. А уж как кавказцы сами «дедами» стали, издевательствам и унижениям от них не было конца. Досталось призыву Гаврилова по полной программе.

Ненавидели их все, а выступить против — кишка тонка. Гаврилов парень был крепкий, до армии борьбой занимался, кандидат в мастера спорта. Стал отпор кавказцам давать, за что был не раз жестоко бит. Хоть ты чемпионом будь, а когда на тебя всем скопом навалятся человек десять, тут никакие приемы не помогут. Как говорит народная пословица, против лома нет приема. После одной такой разборки две недели в госпитале провалялся. Но вышел и опять за свое. Как только еще жив остался? И все же противление не прошло даром, зауважали его чеченцы и больше не донимали.

Незадолго до демобилизации кавказцев прибыл молодой призыв, который сразу же попал под их жестокий прессинг. Джанаралиев пришел служить к ним в роту именно с этим призывом. Земляки сразу его признали, и тот, пользуясь их покровительством, жил припеваючи. Ребята про себя злорадствовали: «Ну погоди, чернозадый, уйдут на дембель твои братья, тогда ты за все их дела ответишь, мало тебе не покажется». Джанаралиев догадывался о своей участи и с тоской ждал, когда останется один на один с разобиженными на всех его земляков солдатами. Его земляки, уходя на дембель, всячески угрожали: «Если кто хоть пальцем тронет Хамзата, ему крышка, прирежем, как паршивую овцу». Но ребята, слушая эти угрозы, только ухмылялись про себя и ждали.

Вот наконец-то дождались. Пришло время, и призыв Гаврилова, по всем армейским неписаным законам, стал «дедами». Послали гонцов в соседнюю деревню купить самогонки. После вечерней поверки и команды отбоя, когда в казарме не осталось офицеров, всем скопом зашли в «ленинскую комнату». Называлась она так потому, что все ее стены были увешены разными агитационными плакатами, а на тумбочке у передней стены стоял небольшой гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. По субботам в этой комнате замполит роты обычно проводил политинформацию. А вечерами солдаты, расположившись за столами «ленинской комнаты», писа<