Глава четвертая. Отец Владимир

 

Анастасия Аркадьевна и Аня сидели вместе с отцом Владимиром в гостиной своего дома и пили чай.

Хозяйка успевала угощать батюшку и одновременно рассказывала ему о возникших в семье разногласиях между родителями и дочерью. Отец Владимир солидно, по-купечески, пил чай из блюдца, изредка

посматривая в сторону Ани. Ей в этих взглядах чудилась усмешка.

Анастасии Аркадьевне очень хотелось, чтобы батюшка проникся пониманием их родительской обеспокоенности судьбой дочери. Оттого она очень волновалась и уже несколько раз повторяла одно и то же, даже сама не замечая этого. Отец Владимир спокойно слушал и, не прерывая чаепития, кивал в такт ее речам головой.

Анастасия Аркадьевна, обнадеженная таким вниманием известного протоиерея, неожиданно с темы разговора о монастыре перешла на свою любимую тему о жизни в Петербурге. Отец Владимир и на это продолжал кивать головой. Докончив третью чашку чая, он перевернул ее вверх дном и поставил на блюдце. Затем глубокомысленно возвел свой взгляд к потолку и поднял руку с указательным пальцем. Анастасия Аркадьевна остановилась в своем словоизлиянии и с недоумением посмотрела вначале на потолок, затем на батюшку.

 

 

 

— Да-с... — произнес отец Владимир, — чаек у вас превосходный, — и тут он всем корпусом повернулся к Ане и задал неожиданный вопрос: — А не жалко вам, сударыня, оставлять таких прекрасных родителей?

Аня в растерянности молчала, не зная, что на это ответить. Анастасия Аркадьевна тут же заулыбалась, видя в этом вопросе поддержку ее мнения.

— Что же вы, сударыня, молчите? — продолжал допытываться протоиерей.

— Жалко, — ответила Аня с замиранием сердца, опустив голову.

— Жалко, и все-таки хотите уйти в монастырь?

— Да, хочу, — почти пролепетала она.

— Превосходно! — воскликнул протоиерей, вставая со своего стула.

Мать и дочь встали вслед за ним. У Анастасии Аркадьевны при этом восклицании батюшки вытянулось и побледнело лицо. Отец Владимир уже повернулся к ней и, как бы не замечая перемены в ее лице, продолжал:

— Любезная Анастасия Аркадиевна, верите ли вы, что, когда я в храме читаю Евангельское зачало, то самое, где Христос призывает первых учеников, а они, оставив отца и лодки, полные рыб — заметьте не пустые, а полные, — идут за Христом, душа у меня замирает от восторга? Сколько же надо было иметь веры! Какую надо было иметь любовь к Спасителю, чтобы совершить этот поступок в обществе, где почитание родителей было священным долгом, заповеданным Самим Богом через пророка Моисея.

— Так то же были апостолы, — как-то неуверенно произнесла Анастасия Аркадьевна.

— Да какие там апостолы, — махнул рукой протоиерей, при этом широко улыбаясь, — простые рыбаки, вот кто они были такие. Это Христос из них апостолов сделал, а так рыбаками бы и остались.

Брови у Анастасии Аркадьевны поползли вверх, что было выражением ее крайнего удивления. А протоиерей опять повернулся к Ане:

— Смотрите, Анна Александровна, в Писании сказано: «Взявшийся за плуг и назад оборачивающийся, Царства Божия недостоин».

Потом он вновь обратился к Анастасии Аркадьевне, которая и не пыталась скрыть своего разочарования:

— Анастасия Аркадиевна, голубушка, не скорбите заранее. Пусть ваша дочь побудет в монастыре какое- то время. Там ведь не мед. Если у нее это несерьезно, она сама к вам скоро вернется. А уж если это дело Божие, — при этих словах протоиерей развел руками, смешно выгнув губы уголками вниз, — тогда, простите великодушно, мы с вами не имеем права идти против Христа Господа Нашего. Вот так-с... А чаек у вас просто чудесный. Александру Всеволодовичу кланяйтесь от меня низко. Умнейший человек. Заверяю вас, Анастасия Аркадиевна, таких, как ваш муж, в нашем городе еще только два человека.

Отец Владимир еще раз раскланялся и направился к выходу, оставив Анастасию Аркадьевну в полном недоумении. Постояв немного, она кинулась вслед уходящему протоиерею.

— Отец Владимир, одну минутку!

Батюшка остановился, вопросительно глядя на нее.

— Отец Владимир, так удовлетворите же мое женское любопытство, кто же еще эти два человека?

— А, так значит, вы согласны с тем, что Александр Всеволодович, умнейший человек? Прекрасно.

Анастасия Аркадьевна засмеялась и кокетливо погрозила пальцем отцу Владимиру.

— Зачем вы так? Я же спросила о тех двоих.

— Хм... Я думаю, вы сами догадались, что эти двое мы с вами. — И отец Владимир уже откровенно засмеялся.

Когда Анастасия Аркадьевна проводила отца Владимира до дверей, то вернулась уже в хорошем расположении духа.

— Ладно, собирайся. Поживешь немного, а там будет видно.

Нужно ли говорить, какая Аню охватила радость при этих словах. Ведь если бы родители не отпустили ее в монастырь, то в этом случае она имела твердое намерение ослушаться их. Для этого у Ани было достаточно примеров святых угодников Божиих, уходивших из дома вопреки родительской воле. Но что и говорить, такой путь был для нее нежелательной крайностью, и когда отпала в нем нужда, сердце девушки возликовало. Ане казалось, что она преодолела единственное препятствие, мешающее ей жить во Христе и со Христом.

 

Глава пятая. Монастырь

 

Когда Аня ходила в монастырь простой прихожанкой, он ей казался уголком рая на земле. Ей нравилось

 

 

 

здесь все: и монастырские неторопливые службы, и тихое, задушевное пение монахинь, и чистый дворик, вымощенный камнем, и цветочные клумбы. «Что может быть лучше мирного и безмятежного жития в этом благодатном месте молитвы», — думала она, глядя с некоторой долей зависти на молодых послушниц. А сама игуменья, матушка Варвара, представлялась Ане мудрой и доброй мамой всех сестер.

Игуменья была неизменно приветлива и ласкова с ней. Каждый раз, когда Аня приходила в монастырь на службу, матушка Варвара никогда не отпускала ее домой без гостинца. «Как же хорошо жить под водительством такой матери игуменьи», — думала Аня, с обожанием глядя на настоятельницу.

И вот теперь ее мечта должна была исполниться. Надо оговориться, что уход в монастырь Ане представлялся не бегством от мира, а просто обретением того состояния, которого жаждала ее душа. Она жаждала посвятить всю жизнь Богу, и монастырский образ жизни виделся ей единственно возможным для осуществления ее мечты. В сознании Ани монашество не противопоставлялось миру, а было просто уделом немногих избранных. И она вполне ощущала себя этой «избранной».

Картина недавней беседы с отцом Владимиром словно повторилась. Но теперь уже мать и дочь сидели в покоях игуменьи Варвары, и Анастасия Аркадьевна рассказывала матушке настоятельнице о своих семейных проблемах и о благословении отца Владимира. Игуменья слушала, опустив голову, и молча перебирала четки.

— Пожалуйста, — говорила Анастасия Аркадьевна игуменье, — не делайте моей дочери снисхождения. Посылайте ее на самые тяжелые послушания,

 

 

заставляйте делать все, что делают другие, тогда она узнает, что такое монастырь.

При этих словах игуменья подняла голову:

— Не беспокойтесь, Анастасия Аркадьевна, мы ни для кого не делаем снисхождения. Обещаю вам, что в течение долгого времени я буду испытывать вашу дочь. Если она не выдержит нашей строгости, то вернется домой. Все в воле Божией.

После ухода Анастасии Аркадьевны настоятельница посмотрела на Аню долгим задумчивым взглядом. От этого взгляда Аня смешалась и покраснела.

— Вы еще молоды, — наконец вымолвила игуменья, — да и к труду едва ли приучены. Вам трудно будет у нас. Но ничего не поделаешь, все поступающие проходят эти испытания, и я не лукавила перед вашей мамой, когда предположила, что вы вскоре и сами захотите уйти от нас.

— Все, что только будет приказано вами, я постараюсь выполнить, хотя бы мне пришлось умереть за святое послушание, — пылко воскликнула Аня.

— Ну, милая моя, —улыбнулась игуменья, —умереть мы вам не дадим. Пока будете жить в монастырской гостинице для трудниц, ходить в храм и на послушания. Присмотритесь к иноческой жизни, и тогда, если будет Богу угодно, назову вас своим чадом, и вы будете облачены в одежды послушницы. Теперь помолимся! — она открыла Псалтирь и начала читать: «Господь пасет мя и ничтоже мя лишит...»

Прочтя псалом и благословляя Аню, игуменья на прощанье наставляла:

— В обители с сестрами не разговаривайте. Никому не говорите, кто вы и зачем сюда пришли. Два слова должны быть у вас на устах: благословите и простите. Старшая по гостинице монахиня Силуана, ее слушайтесь во всем.

Матушка Варвара взяла со стола маленький серебряный колокольчик и позвонила. Вошла молоденькая келейница игуменьи Таня. Она поклонилась матушке Варваре и молча ждала ее распоряжений.

— Вот что, Танюша, отведи эту девушку к матери Силуане. Пусть она поселит ее и даст послушание.

Аня поклонилась игуменье до земли и последовала за Таней. Пока они шли, Таня не проронила ни слова. «Куда же мы идем?» — думала Аня, когда они, миновав сестрический корпус и выйдя за ограду, оказались на монастырском хозяйственном дворе. Сбоку от хозяйственных построек стоял старый, покосившийся деревянный двухэтажный дом. К нему-то и направилась Таня.

Они вошли в небольшую прихожую, вправо и влево от которой расходились два коридора с дверями. Прямо из прихожей на второй этаж вела узкая деревянная лестница. Под лестницей напротив окна находился стол. За столом сидела пожилая монахиня и читала вполголоса Псалтирь. Когда девушки зашли, она отложила книгу и, сняв очки, подслеповато посмотрела на них. Таня, не дожидаясь, когда монахиня разглядит их, сказала:

— Мать Силуана, я, по благословению матушки игуменьи, новенькую привела.

— А, новенькую, а то я гляжу, вроде не наша. Ну и слава Богу! Работы всем хватит, — и монахиня Силуана пошла к лестнице, поманив за собой Аню.

Аня последовала за ней, и они стали подниматься по скрипучим ступенькам. Наверху так же в разные стороны расходился коридор, и в каждом крыле было не менее четырех дверей. Матушка Силуана свернула направо и толкнула первую дверь. За дверью была комната с двумя деревянными кроватями и небольшим столом. В углу комнаты напротив икон стоял аналой, покрытый домотканым покрывалом и расшитым красными нитками полотенцем.

— Здесь, милая, будешь жить. Да каким же именем ты крещена?

— Анной, в честь пророчицы Анны.

— Пророчицы, значит, — улыбнулась монахиня, — ну располагайся и спускайся ко мне. Да, вот еще чего: с тобой в келье живет Акулина, сейчас она на послушании.

Аня разложила свои вещи и спустилась к матушке Силуане на первый этаж. Монахиня уже ждала ее.

— Вот тебе, Аня, ведро и тряпки. Сходи за водой к колодцу и вымой полы во всей гостинице.

— Благословите, — Аня низко поклонилась и, взяв тряпки с ведром, пошла за водой в указанное матушкой место.

Ей было стыдно и страшно, ведь она ни разу в жизни не мыла полов. «Как мне исполнить мое первое послушание и не посрамиться?» — с горечью думала девушка, неся от колодца ведро воды.

Когда Аня начала мыть полы, Силуана какое-то время понаблюдала за ней. Видя, как девушка неумело возила тряпкой по полу, монахиня не выдержала, подошла, взяла из ее рук тряпку и стала учить.

С горем пополам Аня наконец домыла полы. Матушка Силуана велела ей умыться и привести себя в порядок, чтобы идти в трапезную, а затем в храм.

 

Глава шестая. Акулина

 

Впервые Аня увидела Акулину, когда вернулась после службы из храма в свою келью. За столом сидела рябая светловолосая деревенская девушка в сером платке,

 

 

повязанном сзади на шее узлом, в платье из грубой домотканой холстины с надетым поверх него фартуком. На ногах ее были холщовые онучи, заправленные в лапти. Она с какой-то торопливой жадностью ела краюху ржаного хлеба, запивая его из кружки водой. Когда Аня неожиданно вошла в келью, крестьянка поперхнулась и закашлялась, отчего все ее лицо побагровело, рябые пятна выступили еще отчетливее. Аня, тоже растерявшись, оставалась стоять в дверях кельи. Кое-как проглотив хлеб, крестьянка проговорила:

— В поле работала, вот к трапезе и опоздала. А чего вы стоите? Проходьте, барышня, милости просим. Мать Силуана про вас мне уже говорила. Вместе тутача жить нам. Начальству-то виднее, только вам бы, барышня, не с такой, как я, обитаться.

— Вы Акулина? — только и спросила Аня.

— Ох уж вы скажете — Акулина! Акулькой меня все кличут.

— Я вас буду Акулиной звать, а меня зовут Аня.

— Мне вас так неудобно, отчество бы ваше знать, было бы куда легче.

— Александровна. Только зачем же по отчеству, коли мы с вами обе на послушании.

— Так поспособней, а без отчества у меня и язык не повернется.

Такое соседство Аню покоробило. Акулина ей вначале очень не понравилась. Аню оскорбляло близкое присутствие человека, которого она считала намного ниже себя по достоинству. Все в Акулине вызывало в ней протест: и ее грязные ногти, и неопрятная одежда, и то, что она чавкала во время еды, а главное, запах, исходивший от нее.

Впоследствии же, когда Аня сама начала работать на земле, то заметила, что чернозем забивается и под ее ногти и въедается в руки. На ухаживание за руками не было ни времени, ни желания. В конце дня, после полевых работ, наваливалась такая страшная усталость, что едва хватало сил, чтобы, отстояв вечернее правило, кое-как умыть лицо и руки, а затем тут же провалиться в сон! Баня же была только по субботам, и вскоре Аня уже не замечала запахов от Акулины, так как и сама, пропитанная потом и пылью, благоухала не лучше. Барышня-чистюлька, пахнущая духами, словно испарилась. Теперь была трудница Анна, мало чем отличающаяся от других трудниц.

К физическим работам Аня привыкала с большим трудом. Как еще только не убежала из монастыря в первые дни, один Бог ведает. Ее учили запрягать лошадь, ездить в телеге, но лошадь была упряма и не слушалась, хоть плачь. Вместо того, чтобы идти в поле, она шла к своему стойлу в конюшню. И так во всем, за что ни бралась.

Аню, как и ее соседку Акулину, определили к послушанию на огород. Это послушание казалось Ане невыносимо трудным. Не раз приходила мысль все оставить и возвратиться в дом к родителям.

 

 

Уже на второй день ей пришлось пропалывать гряды с только что взошедшей свеклой. Каждой послушнице был задан свой урок. Гряды свеклы уходили, как показалось Ане, чуть ли не за горизонт. Монахине, дававшей послушницам уроки, пришлось долго объяснять Ане, как отличать сорную траву от всходов свеклы и как надо пропалывать. Уже через два часа работы у Ани кружилась голова и не разгибалась спина. Казалось, еще немного, она упадет и уже никогда не встанет. Между тем другие послушницы ушли от нее далеко вперед.

«Когда же будет колокол к обеду, — чуть не стонала про себя Аня, — Господи, помоги мне. Поддержи меня, Господи. Матерь Божия, не оставь меня», — шептала она молитвы и рвала, рвала почти с остервенением эти опротивевшие сорняки. Незадолго перед обедом пришла монахиня Корнилия посмотреть выполненные уроки и, увидев, что Аня не сделала и половины, стала строго ее отчитывать.

Ане показалось, что мать Корнилия невзлюбила ее с первого раза. Пока Корнилия выговаривала Ане, что та ленива, и что она ничего не умеет, и зачем только она вообще пришла в монастырь, Аня стояла, опустив голову. В ее душе стыд сменялся чувством горечи, а уже это чувство сменялось чувством глубокой неприязни к монахине.

— Ну, вот что, милая, — сказала Корнилия, — после обеда, вместо отдыха, придешь сюда и будешь доканчивать свой урок.

В обители был устав общежительных монастырей Федора Студита. Ежедневно совершалось правило в половине четвертого утра. После полунощницы начиналась обедня, а после обедни завтрак и все шли на послушание. В 12 часов обед и час отдыха. Затем снова послушание до вечера. И вот когда все после обеда разошлись по кельям для отдыха, Аня, глотая горькие слезы, поплелась в монастырский огород. Подойдя к своей граде, она перекрестилась и прошептала: «Господи, благослови. Матерь Божия, помоги мне грешной».

Спину ломило с непривычки, но она все равно заставила себя наклониться к земле и начать прополку. Вдруг неожиданно послышалось негромкое пение:

 

Не одна то ли, да не одна-э во поле дорожка,

Во поле дороженька она про... пролегала, пролегла.

 

Аня подняла голову и к своему удивлению увидела невдалеке от себя склоненную над ее грядой Акулину, которая быстро, привычными движениями пропалывая свеклу, вполголоса напевала:

 

Заросла то ли, да заросла-э во поле дорожка,

Во поле дороженька она за...заросла, заросла.

Как по той, толи да, как по той-э по дорожке,

По той по дороженьке нельзя ни... ни проехать, ни пройти.

 

Первым порывом Ани было сказать Акулине, чтобы уходила, но она этого не посмела. Вдвоем они быстро завершили урок и еще полчаса отдыхали до следующего послушания. Аня только и сказала ей:

— Спаси тебя Христос, Акулина.

— Да чаво там, — смутилась Акулина, — разве это работа, вот дома в деревне, там тяжелыпе. А тут чаво не работать, одно удовольствие.

Этот случай послужил началу сближения обеих послушниц. Со временем Аня немного узнала о судьбе своей соседки.

Акулина была из бедной крестьянской семьи. Четырнадцать детей и из них двенадцать девчонок. Двое мальчишек подросли — работники, а от девок на крестьянском дворе много ли проку? Потому, когда отцу Акулины представился случай отдать ее в монастырь, он был очень рад — и дочь пристроена, и на один рот меньше. «В замуж-το кто возьмет такую рябую, да еще без приданого? — сетовал отец. — А вековухой быть, так лучше монастырь». Акулина на родительское решение не роптала. «Значит, так Богу угодно», — говорила она Ане. В монастыре ее как хорошую работницу ценили, только вот уже три года она на послушании, а в разряд послушниц не зачислена.

— А как же другие? — интересовалась Аня.

— Со мной вроде вас жила, так только год — и одели в подрясник. Мне-то чего, в мирском сподручнее работать. Вы тоже, Анна Александровна, недолго здеся пробудете.

Постепенно Аня втягивалась в монастырскую жизнь. В кельях стряпня строго-настрого запрещалась. Ходить по кельям без благословения не разрешалось, а мирским вообще запрещался вход в кельи, даже родным. Свободные от послушаний часы, в воскресенье после службы, они с Акулиной проводили в келье. Узнав, что Акулина неграмотна, Аня стала обучать ее чтению, предварительно спросив на то благословение матушки игуменьи. Мать Варвара после ее просьбы надолго задумалась, а потом спросила:

— Ты думаешь, ей нужна грамота?

— Она бы могла сама читать Псалтирь, — робко сказала Аня, с надеждой поглядев на мать игуменью.

— Блажь это все, ну да ладно, — смягчилась под конец матушка настоятельница, — коли сможешь, научи.

 

Глава седьмая. Искушения

 

В храме сестры стояли рядами, за каждой монахиней и послушницей закреплялось место. Место игуменьи было сзади, и она всех сестер видела. Опаздывающих в храм ожидал выговор, а иногда и наказание. Долгие службы в отличие от физических работ Анне давались не тяжело. Но ей очень хотелось петь на клиросе. У нее было хорошее сопрано, и для Ани это был не секрет. Она замечала, в какой умилительный восторг приходили гости, когда она исполняла дома под фортепьяно романсы. В гимназии ее тоже выделяли. Когда отбирали девочек для пения в городском соборе прокимна «Да исправится молитва моя»

 

 

на Преждеосвященной литургии, то неизменно ставили ее первым сопрано. Теперь она надеялась проявить свои способности на клиросе в монастыре, однако на клирос ее не благословляли. Аня очень огорчалась и досадовала на эту, как ей казалось, несправедливость.

Другой, даже еще большей неприятностью была монахиня Корнилия. Порою Анне казалось, что Корнилия придирается к ней по всяким пустякам. Аня была уверена, что Корнилия специально преследует ее, чтобы выжить из монастыря. Узнав, что Акулина в тот день помогла Анне довершить свой урок в поле, она сделала Акулине строгий выговор и запретила впредь без благословения чем-либо помогать Анне в поле. Однажды Корнилия послала Аню с ведром на источник за водой. Идти по лесу для Ани было одно удовольствие. Набрав воды, она шла обратно. Размечтавшись о чем-то, споткнулась о корень дерева и упала, пролив всю воду. Пришлось идти обратно. Когда она пришла с водой, мать Корнилия стала ее строго отчитывать за промедление, а под конец добавила:

— Тебе никогда не быть ни послушницей, ни монахиней в этом монастыре.

Анне стало страшно обидно от угроз матери Корнилин. Обида не проходила долго. В это время как раз был покос, жали серпами озимый хлеб на монастырских делянках. Работали от зари до зари. Некогда было ходить даже на службы.

— Здесь на поле ваша служба, — говорила им монахиня Корнилия.

Как-то, вернувшись поздно с работы, Аня с Акулиной не успели к вечерней трапезе и получили на кухне лишь краюху хлеба и несколько холодных картофелин. Очень хотелось горячего, вот Аня и надумала принести в келью самовар и сварить чаю. Самовар стоял в кладовке на первом этаже, и она об этом знала. В келье готовить ничего не благословлялось, и поэтому Аня решилась взять самовар тайком от матушки Силуаны. В келье она поставила самовар на подоконник, чтобы труба от него выходила в окно. Уже когда самовар вскипел, Аня к своему ужасу увидела направляющуюся к гостинице мать Корнилию. Монахиня явно видела дым, идущий из окна, и спешила обличить преступление.

Аня в панике схватила самовар, чтобы вынести его из кельи, но в спешке получилось неловко. Она больно обожглась и, вскрикнув, уронила самовар. Тот выпал из окна кельи, рассыпав веером горячие угли по земле чуть ли не у ног матушки Корнилии. Монахиня отпрыгнула в сторону, а затем стала затаптывать угли в землю.

Когда Корнилия поднялась в келью, то на Аню обрушилась буря ее гнева. В конце своей обличительной речи Корнилия пригрозила, что как только мать настоятельница вернется из города, она все узнает. Аня представила себе, как будет выглядеть перед своими родителями, с позором выгнанная из монастыря, и всю ночь проплакала. Акулина, не зная, как ее утешить, неловко топталась перед кроватью Ани, повторяя одно и то же:

— Ну, будя вам убиваться так.

В душе у Ани было опустошительно тоскливо. «Вот и все, — думала она, — но почему все так быстро закончилось, ведь я только начала свой путь! Если бы не мать Корнилия, если бы это был другой монастырь, все было бы иначе». Она встала с постели. Акулина уже лежала на своей койке, отвернувшись к стене.

— Акулина! — позвала Аня.

Акулина обернулась, и Аня увидела на ее глазах слезы.

— А ты чего плачешь? — удивилась Аня.

— Да раз вы плачете, мне-то чего остается, — как бы даже обиженно сказала Акулина.

— Добрая моя Акулина, — кинулась к ней в объятия Аня, — как же я без тебя буду!

— Почему без меня? — удивилась Акулина.

— Ты знаешь, я решила, что не буду ждать суда игуменьи, а убегу в какой-нибудь другой монастырь, где нет такой зловредной монахини Корнилии.

— Ба! — Акулина от удивления разинула рот. — Это вы шуткуете, как это можно, взять да сбежать?

— А мне больше ничего не остается, — и Аня стала решительно собирать в узелок свои вещи.

Акулина некоторое время наблюдала за ней, а потом сама стала собираться.

— Ты-то куда, Акулина?

— Мне везде одинаково, а без меня вы, барышня, пропадете. Пойду с вами, а там как Бог даст.

Прихватив свои вещи, они вышли из монастыря и направились к лесной дороге. Но только подошли к лесу, как остановились в испуге. Навстречу им

 

 

шла схимонахиня Антония. На своих сгорбленных плечах схимница несла вязанку хвороста. Хотя в монастыре было всегда достаточно заготовлено дров, но схимонахиня, жившая в отдельном домике среди монастырского сада, топила этот домик исключительно только хворостом, который сама приносила из леса. Матушка Антония пристально посмотрела на беглянок, сняла с плеч вязанку с хворостом, молча положила ее на землю и поклонилась Ане с Акулиной в ноги. Девушки тоже упали на колени.

— Я не встану, — сказа схимница, — пока ты, сестра, не дашь мне слово вернуться в келью.

При этом схимница обращалась только к Ане, как будто Акулины и вовсе здесь не было. Аня заплакала:

— Помолитесь за меня, матушка Антония, я иду в келью.

Они все втроем встали и молча пошли в обитель.

 

* * *

 

Монахиня Корнилия не осуществила своих угроз и ничего не доложила о самоваре игуменье. Это обстоятельство очень обрадовало Аню и вселило в нее новые надежды. Еще одна для нее была радость, это когда Акулина начала самостоятельно читать Псалтирь. Аня об этом сказала матери игуменье, и та лично захотела убедиться в успехах Акулины. Девушки очень волновались перед таким экзаменом. Все прошло успешно. Хоть и по слогам, но Акулина прочла указанный матушкой Варварой псалом. Игуменья похвалила их. К себе обе девушки возвращались вприпрыжку от радости.

 

Глава восьмая. Послушница

 

Вот и прошло лето. Родители, вернувшись с дачи, пришли в монастырь навестить дочь. Анастасия Аркадьевна, увидев Аню, всплеснула в огорчении руками:

— На кого ты похожа, дочка? Ты только посмотри на себя. Как ты огрубела, Боже мой!

В этот день Аня как раз была на риге, где молотила рожь. Когда ее позвали, поспешила навстречу как есть, не успев переодеться. На ней были большие сапоги, все в пыли, голова замотана ситцевым платком, а поверх платья — фартук из грубой мешковины.

Отец, глянув на Аню, горько ухмыльнулся и покачал головой, но промолчал. Кое-как успокоившись, Анастасия Аркадьевна поведала Анне, что Александра Всеволодовича переводят в Петербург, в Министерство просвещения Временного правительства, на важную должность. Анастасия Аркадьевна выдержала паузу, ожидая реакции дочери на эту новость. Аня, потупившись, стояла и молчала. Волнение ее выдавалось лишь тем, что она теребила руками фартук.

— Доченька, ты слышишь, мы переезжаем в Петербург, тебе надо собраться и попрощаться с матушкой игуменьей.

Аня упала перед родителями на колени:

— Папа, мама, умоляю вас, не губите меня! Оставьте здесь, в монастыре. Я не могу больше в миру, я там помру.

Анастасия Аркадьевна заплакала.

— Ладно, ничего, видать, не поделаешь, — как-то отчаянно махнул рукой Александр Всеволодович. — Если ты действительно нашла свое счастье в монастыре, живи. Но ежели, в конце концов, поймешь, какую ты ошибку совершила, приезжай. Мы дочь свою всегда примем.

В это время подали коляску, и Аня кинулась на шею сначала к матери, а потом к отцу.

Слез у нее не было, просто все сжалось внутри и похолодело. Хотела попросить благословения у родителей, но так и не решилась. Когда коляска подымалась в гору, Аня увидела спины родителей. Мамина голова склонилась на плечо отца. «Бедные мои, милые и одинокие», — пронеслось у нее в сознании, и вдруг пришло ощущение, что она их видит в последний раз, и она побежала вслед. Бежала недолго. Ноги подкосились, она села прямо на землю и горько зарыдала.

Вечером схимонахиня Антония, которая после случая с самоваром стала Аниной духовной наставницей, позвала ее к себе в домик.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она и тут же, не дожидаясь ответа, продолжила: — Знаю, тебе трудно, особенно сегодня. Мир оставлять нелегко. Вспомни святых, какую борьбу выносили они, порывая с миром, с язычеством.

Мать Антония долго утешала Аню и молилась вместе с ней. К себе Аня уже вернулась обновленная и окрепшая духом.

В октябре в Петербурге случился переворот, к власти пришли большевики. Может быть, именно эти события сократили срок Аниного испытания. В конце ноября, когда выпал первый снег, матушка игуменья позвала Аню вместе с Акулиной и объявила им об окончании испытания.

Одевали новых послушниц в гостиной игуменьи. Вот уже пропеты трипеснцы и принесли сшитые апостольники, рясы и скуфьи. Собрались сестры посмотреть на чин облачения. Аня с Акулиной стояли перед игуменьей на коленях, и их облачали при пении псалма: «Господь — просвещение мое и Спаситель мой: кого убоюся».

Но вот они одеты, и игуменья произносит краткое наставление. Теперь Аня и Акулина, радостные и взволнованные, спешат в храм. По благословению игуменьи Аня становится на клирос. Пела она с таким чувством, словно все песнопения приобрели для нее

 

 

какое-то новое, доселе неведомое значение. Каждое слово падало в ее душу и зажигало огнем пламенной веры и любви к Господу.

Мало что изменилось в быту Ани. Те же послушания и те же труды. Только перешли с гостиницы в сестринский корпус и обедали вместе с сестрами обители на втором этаже трапезной.

Трапезная в обители была двухэтажная, каменная, светлая, с иконостасом, расписанная картинами библейского содержания. Как-то раз Ане довелось впервые читать в трапезной за обедом. Пропели молитву, а читать никто не шел. Благочинная, мать Павла, подошла к Анне, слегка подтолкнув ее к аналою:

— Иди, сестра, читай.

Аня робко пошла. По мере чтения ее голос окреп, и читала она ясно и выразительно. По окончании трапезы сестры окружили Аню и благодарили, говоря:

— Как хорошо ты читаешь, похоже на то, как покойная наша матушка Елиферия читала.

Анне было приятно слушать эти похвалы, и улыбка не сходила с ее лица.

После вечерней службы матушка игуменья повелела Анне зайти к ней в келью. Шла Аня с неспокойным сердцем. Подойдя к келье матушки игуменьи, дрожащим голом произнесла:

— Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!

Услышав ответное «аминь», она вошла в игуменские покои и подошла к настоятельнице под благословение.

— Больше на трапезе не читай, — сказала игуменья, благословляя ее.

— Почему? — вырвался у Ани невольный вопрос, когда она поцеловала руку игуменьи.

— У послушницы нет слов «почему». Твое одно слово должно быть — «благословите». Ты читала хорошо, получила похвалу от сестер, но я издали наблюдала за тобой и видела, как наслаждалась ты похвалой. А похвала — ржавчина для души и особо опасна для монаха. Все в тебе не твое: голос, ум, здоровье — все это дал тебе Господь. Он привел тебя в эту святую обитель, а люди монастырские у Бога наперечет, немного их. Монах тот, кто совершенствуется внутренне. Как заметишь помысел, так и гони его. Поползнуться в грех — дело человеческой немощи, попускается для смирения и уязвления совести, а пребывать без внимания к своим помыслам, без желания искоренить худые мысли — дело постыдное и гибельное. Написано: «Елико падеши, толико восстани и спасешися».

Аня земно поклонилась матери настоятельнице и попросила у нее прощения.

 

Глава девятая. Тураньев

 

Начавшаяся гражданская война до поры до времени обходила уездный городок Кузьминск стороной. Революционные события, происходившие в России, насельницам монастыря казались не только далекими, но и малоправдоподобными. И только когда пришла весть о расстреле царской семьи, смятение, граничащее с ужасом, охватило весь монастырь. «Почему же небо не упало, когда подняли руку на Помазанника Божия? — в страхе шептали сестры. — Никак последние времена наступают?» Действительно, наступали последние времена, но не мира, а обители, за стенами которой сестры рассчитывали в безопасности пережить смутное время.

Власть большевиков в Кузьминске была установлена без особых осложнений. Просто из губернского центра прибыли уполномоченные представители новой власти и взяли все в свои руки. Право властвовать они подтвердили не только мандатами, но и отрядом вооруженных матросов.

С приходом новой власти в городке стало твориться что-то невообразимое для его жителей, привыкших к спокойному и размеренному укладу провинциального быта. Арестовывали и препровождали в тюрьму каждого, кто мог вызвать хоть малейшее подозрение. А под подозрение мог попасть любой гражданин не пролетарского происхождения. Монастырь пока не трогали, но сердца монахинь уже предчувствовали плохое. Вскоре был арестован настоятель собора отец Владимир и еще несколько священников и монахов. Поговаривали, что арестовали их за служение панихиды по убиенному Императору и его царственному семейству. Толком никто ничего не знал. Игуменья вместе с матерью благочинной уехала в губернский город к архиерею и долго не возвращалась. Еще раньше ее возвращения пришел слух, что арестован архиерей, якобы за участие в контрреволюционном заговоре. Верилось с трудом, что престарелый архиепископ участвовал в каких-нибудь заговорах. Приехавшая игуменья подтвердила арест архипастыря.

Между надеждой и отчаянием прошло лето 1918 года, наступила осень. В монастыре готовились к престольному празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы. Обычно в этот день к монастырю сходились многие крестьяне из окрестных сел и деревень. Шли по сельским дорогам крестными ходами с хоругвями и крестами. Но в этот раз служба уже началась, а еще ни одного крестного хода в монастырь не прибыло. Игуменья очень обеспокоилась. Вскоре прибежал один крестьянин и сказал, что все дороги к городу перекрыты красными, ждут наступления Добровольческой белой армии и крестные ходы остановили, а мужиков, годных по возрасту к службе, тут же рекрутировали в красные части. После службы, уже к вечеру, в верстах пяти от монастыря слышались канонады орудий и выстрелы. К ночи все смолкло. Утром принесли радостную весть — город освобожден от большевиков. Из тюрьмы были выпущены все арестованные по обвинению в контрреволюции. Вновь налаживалась привычная жизнь. Открывались лавки и рестораны. В городском саду зазвучал оркестр, как в старые добрые времена. Мать игуменья, узнав обо всем, сказала с горечью:

— Не пьянствовать и веселиться надо, а молиться Богу о спасении земли Русской.

На следующий день Анне передали о желании какого-то офицера видеть ее. Матушка игуменья благословила послушницу выйти к посетителю, но только в сопровождении монахини Корнилии. В церковном дворе перед монастырским собором их поджидал молоденький прапорщик. Анна, хоть и с трудом, но узнала в нем Тураньева. Первым ее желанием было развернуться и уйти. Тураньев, словно почувствовав настроение Анны, поспешно шагнул ей навстречу:

— Анна Александровна, у меня к вам вести о родителях ваших.

— Что с ними? — в волнении воскликнула Анна и шагнула так близко к Тураньеву, что Корнилия громко хмыкнула, напоминая о приличии для послушницы монастыря.

— Успокойтесь, они живы и сумели выехать в Финляндию. Очень скорбели о вас.

— Слава Богу! — Анна облегченно вздохнула и перекрестилась.

Тураньев бросил взгляд в сторону стоящей невдалеке монахини Корнилии, и наступило неловкое молчание. Анна чувствовала, что Тураньев хочет что-то сказать, но не решается. Исполненная благодарности за известие о родителях, она не могла уйти сразу, не поговорив с ним хотя бы из вежливости.

— А как ваши родители? — спросила она, не поднимая головы.

— Их сожгли, в нашей усадьбе.

— Как сожгли? — вскрикнула Анна, подняв испуганный взгляд на Тураньева.

 

 

— Заперли в собственном доме и подожгли, — при этих словах Тураньев потупился.

— Кто?

— Разве вы не знаете? — Тураньев уже в упор смотрел на Анну.

Она молчала, понимая, что это не вопрос.

— Я буду их уничтожать, всех, — сказал вдруг Тураньев с таким ожесточением, что Анна отшатнулась от него.

Словно опомнившись, Тураньев вновь поник головой.

— Простите ради Бога, Анна Александровна, и помолитесь за моих родителей. Честь имею