Некоторые биографические сведения о героях этой книги

 

Отец Фриды Абрамовны Абрам Григорьевич Вигдоров (1885–1960) был педагогом, мать Софья Борисовна (1889–1968) – фельдшерицей. Брат Ф.А. Исаак Абрамович Вигдоров (1919–1968) был военным летчиком и прошел всю войну. Ф.А. росла в дружном и гостеприимном доме. Семнадцати лет Ф.А. уехала учительницей в Магнитогорск. В середине 30‑х она вернулась в Москву вместе с Александром Иосифовичем Кулаковским (тоже учителем). Вскоре они поженились, и в 1937 г. у них родилась дочь Галя; в том же году они оба кончили педагогический институт. Тогда же Ф.А. начала свою журналистскую деятельность. Перед войной молодая семья распалась, но родители Гали остались друзьями. А.И. Кулаковский погиб на фронте 7 марта 1942 г. С его матерью Валентиной Николаевной Черемшанской («бабушкой Валей») Ф.А. сохранила самые теплые отношения до конца своей жизни.

 

В самом начале войны Ф.А. вышла замуж за писателя Александра Борисовича Раскина. В эвакуацию в Ташкент она поехала с семьей, уже ожидая второго ребенка. Саша родилась в 1942 г. В эвакуации Ф.А. работала специальным корреспондентом «Правды».

А.Б. Раскин (1914–1971) – автор нескольких книг литературных пародий и эпиграмм (до войны – совместно с М. Слободским). Среди послевоенных книг упомянем «Очерки и почерки» (1959 и 1962), а также книгу рассказов для детей «Как папа был маленьким» (1961–1965), которая часто переиздается и в наши дни. По пьесе А. Раскина и М. Слободского «Звезда экрана» режиссером Г. Александровым был поставлен фильм «Весна» (1947 г.).

 

Галина Александровна Кулаковская (в замужестве Киселева) (1937–1974) преподавала в школе физику. Две ее дочери живут в Москве.

 

Александра Александровна Раскина (р. 1942) – по образованию лингвист. В 1991 г. с мужем математиком А.Д. Вентцелем и дочерью уехала в США. В настоящее время живет в Новом Орлеане и преподает русский язык и литературу в университете Тулейн.

 

Девочки

 

Октября 41.

22 июня застало Галю в Выборге, откуда Валентина Николаевна вывезла ее с большим трудом. В Ленинграде ее ожидала я, попавшая в Ленинград случайно, по дороге из Петрозаводска в Москву.

1 июля нам удалось с Галей выехать в Москву, затем мы ненадолго отправили Галю в Солнцево к родным. Там она бегала босиком, в трусиках и панамке – загорелая, румяная, круглолицая. 7 июля беднягу отправили в Васильсурск[1], откуда приходили лучезарные письма, что не помешало ей переболеть скарлатиной. В середине августа я поехала за ней в Васильсурск и нашла ее – худую, бледную, остриженную. Мы молча обнялись, у меня закапали слезы.

– Мама плачет, мама обиделась, – закричали дети. Галя повернулась к ним и серьезно ответила:

– Это от радости.

Потом она стала ходить за мной по пятам, пугаясь, если я на время отлучалась, ночью протягивая руку, чтоб удостовериться – тут ли я.

В Горьком, где Галя заболела свинкой, нам пришлось прожить три дня. Я была вынуждена оставлять Галку на несколько часов одну: я бегала на рынок, на вокзал за билетами. Дочка сидела в кровати – тихая, смирная, играя с куклами.

Буквы – несмотря на то что их с ней никто не повторял, – помнит и читает легкие слова – мама, папа, Шура, суп и т. д.

С грехом пополам добрались мы до Москвы. Тут Галя выдержала карантин и 1 октября отправилась с Зоей[2] в Ташкент к бабушке Соне. Больше ничего пока о ней не знаю.

 

Ноября 41. Ташкент.

После Васильсурска изголодавшаяся Галка ела с аппетитом, который ей никогда не был присущ. О еде она говорила почти со страстью, свой день она начинала словами:

– Мама, дай мне кашечку с маслицем, с сахарком.

И в голосе – упоение, восторг, нежность. В Ташкенте, переболев воспалением почечных лоханок, Галя заболела корью. Вызванный на дом врач, выслушав дочку, с удивлением воскликнул: – Ну, и тощáя же она у вас.

И действительно – очень худа стала.

 

* * *

 

– Галя, тебе от папы‑Шуры письмо!

Галя, радостно: Я так и знала! В чае была чаинка и все сказали: будет письмо! Вот оно и пришло!

На днях спросила задумчиво:

– А папа Шура меня любит?

– Конечно.

– А я думала, он меня забыл…

Все болеет. Совсем ослабела.

Под Галкину диктовку отправлена Шуре открытка следующего содержания:

«Милый папа Шура, я хочу, чтоб ты из армии опять пришел домой. Я по тебе скучаю. Когда ты приедешь, привези мне чего‑нибудь».

 

Декабря 41.

Перед отъездом в Ташкент вдруг спросила:

– А как родятся дети и откуда они появляются?

– Зачем тебе это знать?

– Как же, я приеду в Ташкент, меня там спросят, а я не сумею ответить.

Потихоньку эту острую тему удалось замять.

 

* * *

 

На днях, когда температура отпустила ее немножко, брала по одной свои книжки и читала их все наизусть, без запинки, подряд – Михалкова, Маршака, Чуковского, Барто и другие.

Сегодня очень мучается из‑за уха.

 

Декабря 41.

Чувствует себя прескверно, болят уши, t° – 39,6, но разговаривает, рассуждает, шутит:

– Гоголевская улица это, наверное, та, на которой продается гоголь‑моголь? – И хитро улыбается.

 

Декабря 41.

– Я всех люблю. Не люблю только Гитрера и Бармалея!

– Я тебя, мама, люблю, я жить без тебя не могу. И ты без меня не можешь, да?

 

* * *

 

Вымыв руки одеколоном:

– Какая я нюхлая, пахлая!

Если б она умела хорошо читать, ее можно было бы заподозрить в плагиате[3].

 

* * *

 

– Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала.

 

Декабря 41.

Письмо папе Шуре: «Дорогой папа, ты спрашивал, как я ем. Я ем очень хорошо. Ушки у меня не растут, как они могут расти, когда они так болят. Я поживаю хорошо. (Он ведь спрашивал, как я поживаю.) Может, попадет в чай чаинка, и я еще получу много писем. Ну, чего еще писать? Чтоб привез заводную игрушку».

 

Декабря 41.

Началась полоса безудержного кокетства:

– Что это мне надевают черный сарафан, черный галстук, черный передник – тут нет вкуса!

Или, смотря в зеркало, самодовольно заявляет:

– Нос действительно картошкой, зато есть ямочка на щеке и глаза хорошие!

Или:

– Вырасту большая, буду красить губы, как тетя Катя.

– Зачем?

– Чтоб красивее было. И глазки накрашу, и щечки, и спинку, и животик.

– А живот‑то зачем? Не видно ведь?

– Разденусь – увидят.

 

* * *

 

У тебя глазок ласковый и блестит.

 

Февраля 42.

Ни секунды не сидит на месте. Даже сидя на стуле во время еды – все время ерзает, покачивается.

На днях перевязала себе ноги (связала их) и прыгала вокруг стола до тех пор, пока не упала. Заплакала не от боли, а потому что кругом засмеялись.

Шутку понимает, но насмешки не терпит. Упрямая. Плохо слушается домашних. Меня слушает, но, может быть, потому, что я бываю на Паркентской[4] больше в качестве гостьи. Бредит детским садом, мечтает о нем – видимо, очень скучает без сверстников.

 

* * *

 

На днях сказала Ивану Федоровичу, соседу, сурово:

– Я не хочу с тобой здороваться, зачем ты на меня кричал?

– Я шутил.

– Не люблю я таких шуток.

 

* * *

 

Галя читает в книге «Приключения Нильса»: «Жьил был на свете мальчик Нильс».

– Не «жьил», а «жил», – поправляю я.

– Тогда после «ж» должно стоять «ы», – говорит Галя.

Замечание тонкое, указывающее на наследственную лингвистическую одаренность. Это у нее от отца.

 

* * *

 

В Фергану[5] мне писали мама и Шура[6].

Из Шуриного письма от 1 янв.:

«Галка прослышала, что новый год как‑то «встречают». Это ее очень заинтересовало.

– А ты будешь встречать? – А как встречают? – и т. д.

Я купил ей елочных игрушек и домашнюю игру, пленившую меня названием «Наши мамы». Игра простая – карточки с мамами: мамы – инженер, учительница, повар и т. д. плюс карточки с орудиями производства: глобус, мясорубка и прочее. Каждой маме надо найти ее орудие. Галка очень увлеклась игрой и быстро ориентировалась. Даже мама‑трактористка усвоена. Мы играли весь вечер. Я отучаю ее целоваться, признаваться в страстной любви и брать соль руками. Поражает запас слов. Взрослые обороты речи:

– У тебя новые очки, или это были запасные?

– Я всех люблю, даже тебя (сегодня – себя).

– У меня было осложнение среднего уха.

Играя в «мам», осознала, что у всех людей есть профессии.

Ты – учительница и журналист. Я – литератор (пишу книжки). Мама Соня[7] – фельдшерица. Очень заинтересовалась. Хорошая девочка. Но упряма – дико и целуется, как пулемет».

 

Февраля 42.

«Однажды в студеную зимнюю пору», – читает с выражением Галя, выделяет прямую речь – несомненно хорошо понимает читаемое. И вдруг, произнося слова:

«да два человека всего мужиков‑то: отец мой да я», объяснила:

– Это лошадь говорит.

Все ужаснулись и наперебой стали толковать, что она ошибается: разве лошадь может разговаривать? Разве лошадь может сказать о себе «мужиков нас двое» – ведь лошадь не человек?

На это Галя нерешительно возразила:

– Но лошадь ведь тоже – мужчина.

 

Марта 42.