Библиотека Ю. Б. Гиппенрейтер –

Фрида Абрамовна Вигдорова

Девочки. Дневник матери

 

Библиотека Ю. Б. Гиппенрейтер –

 

 

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=34710759&lfrom=236997940

«Девочки. Дневник матери»: АСТ; Москва; 2018

ISBN 978‑5‑17‑107832‑4

Аннотация

 

Фрида Вигдорова (1915–1965) – известная писательница и журналистка, автор повести «мой класс», трилогии «Дорога в жизнь. Это мой дом. Черниговка», дилогии «Семейное счастье. Любимая улица», недавно вышедшего сборника «Право записывать». Её запись суда над молодым поэтом Иосифом Бродским принято считать первым в России правозащитным документом.

«Девочки» – это подлинный материнский дневник Вигдоровой, документ одновременно исторический (он охватывает период с октября 1941 по июль 1955), и глубоко личный. Написанный талантливым писателем и журналистом, этот дневник приобретает ценность художественного произведения: за живыми диалогами на сиюминутные темы, за описанием частной жизни, каждодневных материнских забот встает образ определенной эпохи; но писательница ставит и вечные вопросы: что такое детство? что такое любовь? что такое материнство?

 

Фрида Вигдорова

Девочки. Дневник матери

 

© Вигдорова Ф.А., наследники, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

 

Ю. Гиппенрейтер. Предисловие

 

Книга «Девочки. Дневник матери» – это документальные записи матери, талантливой журналистки и писателя Фриды Вигдоровой, о своих дочках.

 

Из записей мы узнаем в том числе о трудной жизни семьи в эвакуации во время Великой Отечественной войны. Детям не хватало еды, кусок белого хлеба с маслом был мечтой и даже снился ребенку. Немного молока и яблоко могли доставаться только младшей. Дети часто болели. В семье, как и во всей стране, царила поддержка и взаимопомощь.

 

Молодая мать внимательно наблюдает за дочками, записывает и радуется каждому новому слову, первым шагам, детским вопросам и трогательным рассуждениям. Вместе с тем, как это часто случается с молодыми родителями, пытается их усиленно воспитывать, иногда перебирая палку, впадая в педагогическую жесткость. Перечитывая потом дневник, она сокрушается и замечает: «Господи, какой я была дурой тогда, глухой дурой! Ее надо было только любить и жалеть, а я ее воспитывала».

 

Из записей видно, как родителям приходится встретиться с многими типичными трудностями: упрямством, сопротивлением ребенка, ревностью, борьбой за внимание матери, озорством. Обнаруживаются целые периоды негативизма. Позже – волнующие проблемы оценок, учителей, отношений со сверстниками.

Одновременно обращает на себя внимание неизменная атмосфера заботы, человечности, серьезного отношения к нравственным вопросам и переживаниям, к разговорам с детьми.

 

Многие заметки очаровывают, читаются как маленькие новеллы. Книгу можно читать с любого места. Несомненно, Дневник поможет каждому родителю более внимательно и душевно относиться к своим детям, видеть за отдельными эпизодами сложности их развития, и внутренний мир их переживаний.

 

Девочки

 

Октября 41.

22 июня застало Галю в Выборге, откуда Валентина Николаевна вывезла ее с большим трудом. В Ленинграде ее ожидала я, попавшая в Ленинград случайно, по дороге из Петрозаводска в Москву.

1 июля нам удалось с Галей выехать в Москву, затем мы ненадолго отправили Галю в Солнцево к родным. Там она бегала босиком, в трусиках и панамке – загорелая, румяная, круглолицая. 7 июля беднягу отправили в Васильсурск[1], откуда приходили лучезарные письма, что не помешало ей переболеть скарлатиной. В середине августа я поехала за ней в Васильсурск и нашла ее – худую, бледную, остриженную. Мы молча обнялись, у меня закапали слезы.

– Мама плачет, мама обиделась, – закричали дети. Галя повернулась к ним и серьезно ответила:

– Это от радости.

Потом она стала ходить за мной по пятам, пугаясь, если я на время отлучалась, ночью протягивая руку, чтоб удостовериться – тут ли я.

В Горьком, где Галя заболела свинкой, нам пришлось прожить три дня. Я была вынуждена оставлять Галку на несколько часов одну: я бегала на рынок, на вокзал за билетами. Дочка сидела в кровати – тихая, смирная, играя с куклами.

Буквы – несмотря на то что их с ней никто не повторял, – помнит и читает легкие слова – мама, папа, Шура, суп и т. д.

С грехом пополам добрались мы до Москвы. Тут Галя выдержала карантин и 1 октября отправилась с Зоей[2] в Ташкент к бабушке Соне. Больше ничего пока о ней не знаю.

 

Ноября 41. Ташкент.

После Васильсурска изголодавшаяся Галка ела с аппетитом, который ей никогда не был присущ. О еде она говорила почти со страстью, свой день она начинала словами:

– Мама, дай мне кашечку с маслицем, с сахарком.

И в голосе – упоение, восторг, нежность. В Ташкенте, переболев воспалением почечных лоханок, Галя заболела корью. Вызванный на дом врач, выслушав дочку, с удивлением воскликнул: – Ну, и тощáя же она у вас.

И действительно – очень худа стала.

 

* * *

 

– Галя, тебе от папы‑Шуры письмо!

Галя, радостно: Я так и знала! В чае была чаинка и все сказали: будет письмо! Вот оно и пришло!

На днях спросила задумчиво:

– А папа Шура меня любит?

– Конечно.

– А я думала, он меня забыл…

Все болеет. Совсем ослабела.

Под Галкину диктовку отправлена Шуре открытка следующего содержания:

«Милый папа Шура, я хочу, чтоб ты из армии опять пришел домой. Я по тебе скучаю. Когда ты приедешь, привези мне чего‑нибудь».

 

Декабря 41.

Перед отъездом в Ташкент вдруг спросила:

– А как родятся дети и откуда они появляются?

– Зачем тебе это знать?

– Как же, я приеду в Ташкент, меня там спросят, а я не сумею ответить.

Потихоньку эту острую тему удалось замять.

 

* * *

 

На днях, когда температура отпустила ее немножко, брала по одной свои книжки и читала их все наизусть, без запинки, подряд – Михалкова, Маршака, Чуковского, Барто и другие.

Сегодня очень мучается из‑за уха.

 

Декабря 41.

Чувствует себя прескверно, болят уши, t° – 39,6, но разговаривает, рассуждает, шутит:

– Гоголевская улица это, наверное, та, на которой продается гоголь‑моголь? – И хитро улыбается.

 

Декабря 41.

– Я всех люблю. Не люблю только Гитрера и Бармалея!

– Я тебя, мама, люблю, я жить без тебя не могу. И ты без меня не можешь, да?

 

* * *

 

Вымыв руки одеколоном:

– Какая я нюхлая, пахлая!

Если б она умела хорошо читать, ее можно было бы заподозрить в плагиате[3].

 

* * *

 

– Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала.

 

Декабря 41.

Письмо папе Шуре: «Дорогой папа, ты спрашивал, как я ем. Я ем очень хорошо. Ушки у меня не растут, как они могут расти, когда они так болят. Я поживаю хорошо. (Он ведь спрашивал, как я поживаю.) Может, попадет в чай чаинка, и я еще получу много писем. Ну, чего еще писать? Чтоб привез заводную игрушку».

 

Декабря 41.

Началась полоса безудержного кокетства:

– Что это мне надевают черный сарафан, черный галстук, черный передник – тут нет вкуса!

Или, смотря в зеркало, самодовольно заявляет:

– Нос действительно картошкой, зато есть ямочка на щеке и глаза хорошие!

Или:

– Вырасту большая, буду красить губы, как тетя Катя.

– Зачем?

– Чтоб красивее было. И глазки накрашу, и щечки, и спинку, и животик.

– А живот‑то зачем? Не видно ведь?

– Разденусь – увидят.

 

* * *

 

У тебя глазок ласковый и блестит.

 

Февраля 42.

Ни секунды не сидит на месте. Даже сидя на стуле во время еды – все время ерзает, покачивается.

На днях перевязала себе ноги (связала их) и прыгала вокруг стола до тех пор, пока не упала. Заплакала не от боли, а потому что кругом засмеялись.

Шутку понимает, но насмешки не терпит. Упрямая. Плохо слушается домашних. Меня слушает, но, может быть, потому, что я бываю на Паркентской[4] больше в качестве гостьи. Бредит детским садом, мечтает о нем – видимо, очень скучает без сверстников.

 

* * *

 

На днях сказала Ивану Федоровичу, соседу, сурово:

– Я не хочу с тобой здороваться, зачем ты на меня кричал?

– Я шутил.

– Не люблю я таких шуток.

 

* * *

 

Галя читает в книге «Приключения Нильса»: «Жьил был на свете мальчик Нильс».

– Не «жьил», а «жил», – поправляю я.

– Тогда после «ж» должно стоять «ы», – говорит Галя.

Замечание тонкое, указывающее на наследственную лингвистическую одаренность. Это у нее от отца.

 

* * *

 

В Фергану[5] мне писали мама и Шура[6].

Из Шуриного письма от 1 янв.:

«Галка прослышала, что новый год как‑то «встречают». Это ее очень заинтересовало.

– А ты будешь встречать? – А как встречают? – и т. д.

Я купил ей елочных игрушек и домашнюю игру, пленившую меня названием «Наши мамы». Игра простая – карточки с мамами: мамы – инженер, учительница, повар и т. д. плюс карточки с орудиями производства: глобус, мясорубка и прочее. Каждой маме надо найти ее орудие. Галка очень увлеклась игрой и быстро ориентировалась. Даже мама‑трактористка усвоена. Мы играли весь вечер. Я отучаю ее целоваться, признаваться в страстной любви и брать соль руками. Поражает запас слов. Взрослые обороты речи:

– У тебя новые очки, или это были запасные?

– Я всех люблю, даже тебя (сегодня – себя).

– У меня было осложнение среднего уха.

Играя в «мам», осознала, что у всех людей есть профессии.

Ты – учительница и журналист. Я – литератор (пишу книжки). Мама Соня[7] – фельдшерица. Очень заинтересовалась. Хорошая девочка. Но упряма – дико и целуется, как пулемет».

 

Февраля 42.

«Однажды в студеную зимнюю пору», – читает с выражением Галя, выделяет прямую речь – несомненно хорошо понимает читаемое. И вдруг, произнося слова:

«да два человека всего мужиков‑то: отец мой да я», объяснила:

– Это лошадь говорит.

Все ужаснулись и наперебой стали толковать, что она ошибается: разве лошадь может разговаривать? Разве лошадь может сказать о себе «мужиков нас двое» – ведь лошадь не человек?

На это Галя нерешительно возразила:

– Но лошадь ведь тоже – мужчина.

 

Марта 42.

Марта 42.

Вчера ходили в баню – две мамы и Галка. Все было хорошо. Но вот, перед лицом уходящего трамвая, Галя вдруг повернулась и побежала назад – поцеловать меня на прощание. Трамвай между тем ушел. Никто не оценил Галиного душевного порыва, и обе мамы страшно раскричались.

Следующий трамвай был переполнен, и сесть не удалось. Третий трамвай был переполнен, и сесть не удалось. С четвертым случилось то же самое.

С каждым уходящим трамваем мамы свирепели и кричали на Галю все громче. Галя молчала, ни слова в ответ не выронила и все старалась глядеть в сторону. И только один раз не выдержала и, прижавшись ко мне, всхлипнула разок‑другой. И снова умолкла.

 

Марта 42.

– Мама, можно я пойду к знакомой девочке?

– Я пришла к тебе, а ты уходишь – как же так?

– А ты вспомни – когда ты была маленькая, тебе разве интересно было все время сидеть со взрослыми?

 

Марта 42.

Проходим мимо слепого нищего:

– Что ж ему никто не подает? Даже мы! Мы ведь не жадные? Или денег у тебя нет?

 

Апреля 42.

– Почему у тебя толстенький животик?

– Там твой братишка.

Буря восторгов. Никаких дополнительных вопросов, кроме одного:

– Когда он появится?

– Только, – добавляю я, – это наш с тобой секрет. Ни у кого об этом не расспрашивай, никому не рассказывай, где он. Хорошо?

– Хорошо.

В трамвае едет маленький мальчик. Галя смотрит на него задумчиво и говорит:

– И у меня скоро будет маленький братишка.

– А где твоя мама возьмет его? – спрашивает глупая трамвайная пассажирка.

У мамы Сони холодеет сердце, она с ужасом ждет громогласного, на весь вагон, объяснения. Но Галя твердо помнит мою просьбу: отвернувшись, она сухо и строго отвечает:

– Уж где‑нибудь достанет. Купит, вероятно.

 

* * *

 

– Мама, а ты тут после моего ухода не плачешь?

 

* * *

 

– Ты, мама, не только хорошая… Ты моя любимая.

 

Апреля 42.

Приходя ко мне в гости, ведет себя заговорщически: лукаво поглядывая, фамильярно, но осторожно похлопывает по животу, словно желая сказать:

– Никто ничего не знает, только мы с тобой, да?

 

Апреля 42.

Мечтательно:

– Сливочное масло… которое я так люблю… которое так дорого стоит… которое так редко покупают…

 

Апреля 42.

На днях я смастерила Гале тетрадку. Галя уселась и стала по образцу выписывать палочки, кружочки. Писала усердно, высовывая по временам язык, ежеминутно спрашивая:

– Так? Хорошо?

Много бегает. На месте сидит с трудом. Все порывается умчаться, попрыгать, перескочить через какую‑нибудь яму, арык.

 

Мая 1942.

– А когда родится ребенок – как я узнаю: мальчик он или девочка? По лицу?

 

* * *

 

Оказалась очень нерадивой: тетрадку забросила, но не забыла оправдаться:

– Кто же летом занимается? Вот зимой…

 

* * *

 

– Галя, кто на свете самый милый?

Не задумываясь:

– Мама Фрида и папа Шура[8].

И, строго глядя на собеседницу, громко и с некоторым раздражением, словно с ней не соглашались, несколько раз добавила:

– И папа Шура. И папа Шура. Самые милые – мама и папа Шура.

 

Мая 42.

Генриета Яковлевна установила полную Галину политическую безграмотность.

 

Мая 42.

– Мама, а где же щенок?

– Спать лег.

– Ты откуда знаешь?

– Слышала, как хозяева говорили…

– Ты что же, подслушивала? Ты разве не читала в «Почемучке»[9], что подслушивать нехорошо?

Мая 42.

Мама Соня принесла Гале конфету.

– Галя, чего тебе сейчас хочется больше всего? – спрашивает она, уверенная в том, что желание будет носить ярко‑гастрономический характер.

– Чего мне сейчас больше всего хочется? – повторяет Галя задумчиво. – Больше всего мне хочется поехать в Москву и повидать папу Шуру.

 

Мая 42. Ташкент.

16 мая у Гали родилась сестричка Сашенька – 49 см, 7 1/₂ фунтов (3 кг). Черноглазая и черноволосая.

 

Из письма Александра Борисовича в больницу:

«Я на Паркентской. Галя сидит рядом со мной. Уже мы вымыли с ней руки и поговорили о сестричке. Ее очень удивляет, что тебя и Сашу нельзя сейчас же увидеть. Я объяснил, что ты устала, отдыхаешь. Почему она плакала, узнав о Саше, объяснить не может. Несколько раз начинала и… смеется. Я не настаивал. Говорит очень спокойно и доброжелательно. Вообще, настроение самое благодушное. Хочет назвать сестричку Марусей или Катей. Но не настаивает. Суп не хотела есть. Но потом ела «за маму и Сашеньку». Сейчас она настаивает, чтоб этот факт был отмечен в письме. «И за Сашеньку», – говорит она. «Но это имя мне все‑таки не нравится. Я буду звать Катей».

 

Июня 42.

Галя плачет по каждому поводу и без повода. Уронила хлеб с маслом – плачет. Оступилась – упасть не упала, только оступилась – плачет. Не сразу ответили ей на вопрос – в слезы. Обидчива. Зина сказала ей:

– Осторожнее, Галочка, не замажь мне платье своим пирожком.

Галя пулей вылетела из комнаты и, очутившись у себя, расплакалась.

Нетерпелива. Начала обводить чернилами письмо к папе Шуре[10]. Обвела полторы строчки и капризным тоном:

– Не хочу больше, устала.

К сестричке относится хорошо, с нежностью. Только вчера вечером, выведенная из терпения беспрерывным Сашиным криком, сказала полушутя:

– Оставь‑ка эту плаксу, умой меня и уложи спать.

 

16 июня Саша весила 3.800.

Воспитывают ее плохо: по ночам носят на руках, днем – укачивают.

 

Августа 42.

Саша примерно с двух с половиной месяцев спит по ночам. Уснет в 11, просыпается в 6 утра. Перед сном получает разведенный мел – на кончике ножа в ложке теплой воды.

 

Вскоре после рождения Сашеньки Галя переселилась с Паркентской к нам, в свою новую семью. Здесь ее воспитывают по новой методе. Сущность этой методы заключается в системе замечаний, главную роль в которых играет отрицательная частица «не».

Звучит это примерно так:

– Галя, не садись на постель.

– Галя, не трогай Сашу грязными руками.

– Галя, не кричи, Галя, не капризничай и т. д.

Все справедливо, но, вероятно, утомительно. Иногда вдруг все эти замечания приобретают форму вопросительную. Тогда получается следующее:

– Галя, зачем ты садишься на постель?

– Галя, зачем ты трогаешь Сашу грязными руками, зачем кричишь, зачем капризничаешь?

При ближайшем рассмотрении, вместо довольно покладистой и послушной девочки Галя оказалась упрямицей и скандалисткой.

– Вымой руки!

– Не хочу! – следует угрюмый ответ.

– Не садись на кровать!

– А я хочу! – отвечает девица, правда, несколько нерешительно.

В первое время разговаривала одними повелительными предложениями. Ни к кому не обращаясь, забыв о «пожалуйста», заявляла:

– Воды! или: – Пить! или: – С луком! Без лука! Яб‑локо!

Теперь эта безапелляционная форма исчезла, но остались другие, сходные: «Все равно не буду!», «Хочу!» или, напротив того: – «Не хочу!»

За обедом происходят отвратительные сцены, безобразная торговля:

– Дай яблоко, тогда буду есть лапшу.

или:

– Супу все равно есть не стану!

или:

– Убери морковку! Пенку! Помидоры!

Больные нервы? Избалованность? Плохой характер? И то, и другое, и третье?

 

* * *

 

– Ты мыла руки мылом?

– Да.

Иду к умывальнику, убеждаюсь, что мыла ей не достать.

– Зачем сказала неправду?

– Я пошутила.

 

* * *

 

– Галя, если так будешь себя вести, перестану тебя любить.

Галя, мстительно:

– А я все равно буду тебя любить.

 

* * *

 

– Мама, кого ты больше любишь – меня или Сашеньку?

– Мама, с кем тебе интереснее – со мной или с Сашенькой?

 

* * *

 

– Люблю больше всех маму, а жалею больше всех Сашеньку.

 

* * *

 

Всякие нотации и прочувствованные разговоры выслушивает с равнодушным, отсутствующим выражением лица. После выговора может немедленно спросить:

– А ты дашь мне пряник?

Весьма обидно, написав сотню статей о воспитании ребят, споткнуться на собственном младенце.

 

* * *

 

Увидела, как Шура, лаская Сашу, поцеловал ее в ухо. Когда Шура ушел, сказала мне:

– Мам, поцелуй меня в ухо.

 

Августа 42.

Растрогать ее нелегко:

– Галя, я очень устала и проголодалась. Пойду поем, а ты побудь с Сашенькой.

– Ну‑у‑у… Лучше я посижу в тупичке на скамеечке.

Но сама часто подходит к Саше, с нежностью трогает ручки, ножки, целует, разговаривает, а иногда, укачивая, тонким голосом поет колыбельную:

– Придет серенький волчок, тебя схватит за бочок……чем и будит по утрам Шуру…

 

* * *

 

– Мама, Саша улыбается вслух…

 

* * *

 

– Галя, какую книгу читала вам Ольга Львовна?[11]

– Она нам не читала. Она сама себе читала свою старшую книгу.

 

* * *

 

Плакать по пустякам перестала. Особенно после того, как перестали бросаться к ней, сломя голову, при каждом ее вопле.

Кроме того, была ей рассказана история с пастухом и волком.

 

Августа 42.

Просьба посидеть с Сашей едва не имела трагических последствий: Галя, укачивая Сашу, перевернула коляску. Испугалась, закричала, заплакала, но как только выяснилось, что Саша цела и невредима, пришла в себя, улеглась спать и больше этим эпизодом не интересовалась.

– Как же тебе не стыдно, даже не спрашиваешь, как себя чувствует Саша?

– А что… Она ведь не расшиблась!

И смеется еще…

 

* * *

 

За буйное непослушание было решено Галю наказать. Но как? Не разговаривать с ней? Но это ее не тронет – она почти не бывает дома, прибегает только поесть, ни я, ни кто другой с ней никаких интересных для нее разговоров не ведет. Так что выходит: лишение небольшое. Придумали: будет спать одна, без меня.

Галя выслушала это решение с завидным спокойствием, легла спать, а утром сообщила:

– Очень хорошо спала. Свободно так. А тебе свободно без меня было?

Слушается, однако, лучше.

Старается оттенить свои хорошие поступки и намерения.

– Мама, я съела все корки.

– Мама, дай, пожалуйста, нож, я отрежу от своего яблока половину и дам Лике.

– Мама, я выполоскала Сашенькин подгузник и повесила сушить.

– Мама, тетя Оля дала мне морковку, а я сказала: «Спасибо!»

Но хорошие отношения у нас с ней не налаживаются: она нагрубила Шуре, обещала мне извиниться перед ним и не извиняется. Сначала, было, на мой вопрос – извинилась ли – ответила:

– Да, я сказала: больше не буду…

– А Шура что?

– А Шура сказал: хорошо.

Оказалось: неправда.

– Ты что же врешь? Пойди извинись.

– Я стесняюсь.

И наконец:

– Надо извиниться, ты обещала.

– Ничего я тебе не обещала.

Раньше, совсем недавно, обижалась на каждое резкое слово. А теперь – Шура с ней не разговаривает, я разговариваю сухо, Ольга Львовна – иногда раздражительно, а у Гали в глазах только упрямство, да и насмешка, пожалуй. И ожидание: «Ну, а дальше что будет?»

 

* * *

 

– Мама, Лика говорит, что Шура мой папа. Я ей объяснила, что он Шура, а не папа.

Августа 42.

В целях самооправдания говорит вещи просто чудовищные:

Ольга Львовна:

– Ты понимаешь, что Сашенька из‑за тебя могла бы умереть, не было бы Сашеньки – понимаешь?

– Ну, что ж, мне бы тогда достались все ее распашонки… (!!!)

 

* * *

 

Я уж рада бы довести Галю до слез. Но – никак не прошибу.

 

Августа 42.

Прошибить слезу удалось арбузом.

Принес арбуз Шура. Шура с Галей не разговаривает. Галя извинения у Шуры не просит. А арбуз, опять‑таки, принес Шура. Следовательно – арбуза Гале не полагается.

Рыдания. Слезы.

– Дай арбуза! Я давно арбуза не ела! Хочу арбуза!

Извиняться, однако, не стала.

На другой день просила тоном безнадежным, но уже без страдания в голосе:

– Ну, дай мне арбуза, дай…

Почти примирилась с тем, что арбуза не получит. Даже рассказывала какой‑то старушке в тупике:

– А у нас арбуз есть…

Новый взрыв отчаяния был вызван приходом мамы Сони. В расчете на ее мягкое сердце Галя кричала, плакала, требовала арбуза. Не получила. Но и не извинилась.

(Господи, какой я была дурой тогда, глухой дурой! Ее надо было только любить и жалеть, а я ее воспитывала. 1 декабря 1955 г.)

 

* * *

 

Раньше боялась и дичилась ребят – почти не играла с ними. Потом быстро освоилась, научилась по их способу взбираться на дерево, а оттуда на крышу сарая и даже свела дружбу с тринадцатилетним вором и хулиганом Валькой, отец и мать которого арестованы – один за бандитизм, другая за воровство.

По приглашению Вальки Галя была у него в гостях, где произошел следующий знаменательный разговор:

– Он меня спрашивает – вы богато живете? А я ему:

– Ну, во время войны кто ж богато живет?

Гале запрещено ходить к Вальке. Но она, кажется, не очень‑то намерена выполнять приказание.

Много врет. Это – самое отвратительное.

 

* * *

 

– Галя, убери, пожалуйста, на место мой зубной порошок.

– Стану я убирать – ведь не я принесла его сюда?

Посылаю ей самый страшный, какой только могу изобразить, взгляд. Она уносит зубной порошок, возвращается и принимается философствовать:

– Ты говоришь – надо за собой убирать. Но ведь не я принесла сюда порошок, а ты – значит, ты и должна убрать.

– Ведь не я, а ты пачкаешь свое платье, а стираю‑то все‑таки я? Ведь это ты, а не я хочешь есть, а готовлю еду тебе я?

– Это потому, что я маленькая.

 

* * *

 

Гале запрещено выходить в тупик, пока не станет слушаться сразу, без длинных рассуждений и бесконечных «А почему?»:

– Галя, убери локти со стола!

– А зачем?

– Галя, не лезь под кровать.

– А почему?

– Галя, помой руки.

– А зачем? – И это во всех случаях, в ответ на самое пустяковое приказание, просьбу.

 

* * *

 

Галя, целуя Сашеньку:

– Сашенька, маленькая, какая ты трогательная!

– Галя, а что такое трогательная?

Смутилась, улыбнулась:

– Не знаю… Это, наверное, вот что: Саша спит, но если стукнуть дверью, или закричать, она вздрагивает, трогается.

 

* * *

 

– Мама, Лика меня стукнула!

– Ты сама ее ударила…

В глазах слезы: – Ты меня совсем не жалеешь. Одну только Сашку жалеешь, а больше никого.

 

Августа 42.

Галя оказалась совсем не такой бесчувственной. Сегодня она с моей помощью извинилась перед Шурой («Шура, Галя хочет извиниться перед тобой». Длинная неловкая пауза. Галя, улыбаясь, несколько бессмысленно: «Я больше не буду»). И сразу потеплела, отогрелась: по дороге на Пастеровскую станцию молча поцеловала мою руку, потом тревожно спросила:

– И спать со мной будешь, да?

Вечером, после прихода Шуры, сказала задумчиво:

– Почему же так получается – я перед Шурой извинилась, а он со мной все‑таки не разговаривает?

– Ну, как же – он пришел, поздоровался с тобой.

– Да. Поздоровался и сказал мне пять слов. Я вошла в комнату за марлей, а он спрашивает: – Ты зачем пришла? Я говорю: за марлей – мама велела. А он говорит: ну, правильно. Пять слов выходит – «ты зачем пришла» и «ну, правильно».

 

* * *

 

Запрещение ходить в тупик сначала ужасно взбесило Галю («Все равно пойду» и пр.), а теперь покорилась и не ропщет больше.

 

Августа 42.

– Что‑то я не вижу, чтобы Шура со мной разговаривал…

 

Августа 42.

 

Спи, младенец, закрой глазки,

Я – твой папа, Шура Раскин…

Всё кидали на младенца:

И штаны, и полотенце…

 

(Сашу укрывают на ночь тонким байковым одеялом, штанами от пижамы и мохнатым полотенцем).

 

* * *

 

Шуру Галя иногда называет теперь «Сашин папа…» (в его отсутствие).

 

Августа 42.

Никак не могу понять – у Гали подлая душа, что ли, или просто она маленькая девочка и мало чего понимает? Приподнялась на цыпочках и взяла с окна у хозяйки сушеные арбузные семечки. За что и была впервые отлуплена.

 

Сентября 42.

Буду считать установленным: никакая не подлая, а просто маленькая.

(Маленькая и несчастная. Как же я этого не понимала? 1 декабря 1955 г.)

Сентября 42. Ташкент.

Шкловский о Брике сказал: – «Брик такой человек – если ему отрезать ногу, он будет говорить, что так именно и надо».

Этой же страстью утверждать, будто все к лучшему, обуреваема и Галя. Сидим. Читаем. Она машинально теребит подол моего платья и разрывает его по шву.

– Ты что же это наделала?

Галя, не растерявшись, не задумываясь:

– Так даже красивее.

 

* * *

 

…Моя мама, моя… И Сашина, и Сашина…

 

* * *

 

– Мама, ты меня любишь?

– Люблю.

– А почему же все время смотришь на Сашеньку?

 

* * *

 

– Сашенька очень жалкая девочка. Она как‑то больше всех жалеется.

 

* * *

 

– Вот когда кончится война, мы с тобой с утра до вечера будем есть белую булку с маслом, да, мама?

 

* * *

 

Слышу, Галя разговаривает под окном с мальчиком Шурой шести лет.

– Видишь, какая у меня сестричка?

– Вижу. Сашенька, да?

– А знаешь, откуда она появилась?

– Знаю, из живота.

– Правильно! – одобрительно замечает Галя и вдруг с внезапно вспыхнувшим интересом: – А откуда она туда попала? Знаешь?

– Знаю. Твоя мама мясо ест?

– Ест.

– Ну, вот и получается человечек, раз ест.

Галя прибегает проверить эту версию у меня. Я тупо перевожу разговор.

 

Ноября 42.

Вчера, т. е. 11 ноября, Саша впервые выкликнула: – Мама! и нечто похожее на «ба‑ба». Сегодня отчетливо произнесла: «да».

«Ма‑ма» произносит очень выразительно, очень разнообразно по интонации: капризно, просительно, жалобно, безнадежно.

Плохо спит по ночам, просыпается по 5–6 раз. Днем молчит только на руках. Мерзнет понемножку. Меня узнает и всем предпочитает.

 

* * *

 

Галя с удовольствием употребляет новые слова: «совершенно», «изумительный», «тем временем», «в общем» и т. д.

Я прочла Гале «Слона» Куприна. Прослушав один раз, Галя подробно и связно рассказала повесть Шуре.[12] Рассказывая, очень близко держалась текста: «Он был такой большой, что девочка даже не решалась говорить ему «ты».

– Мама, прочти мне «Слона» Куплина, «Слоненка‑Куплиненка».

 

Декабря 42.

Саша испугалась Галиной меховой шубы: посмотрела широко раскрытыми глазами, осторожно дотронулась, пугливо отдернула руку и отвернулась. Через мгновение обернулась вновь – и опять то же. И так несколько раз.

 

* * *

 

Галя, иронически:

– Что ж вы с Сашей отняли у меня все одеяло? Я тоже хочу укрыться. Я тоже человек, как говорит Елена Васильевна (квартирная хозяйка).

 

* * *

 

Галя рассказывает сама себе сказки:

«В магазин зашел человек и сказал: – Дайте мне 400 гр белой булки с маслом…»

«…Жила‑была девочка. Звали ее Ложечка. Ложечка Раскина…»

«…Жила‑была царица невиданной красоты. Она обожала свою дочь. А потом у нее родилась падчерица…»

 

Марта 43.

Ровно год со дня гибели Шуры.[13] Вот его последнее письмо (декабрь 41 г.):

«Милая Галка. Как ты живешь? Не разучилась ли ты читать? Напиши мне письмо. Целую тебя. Папа Шура».

 

* * *

 

Марта 43.

Галя, в ответ на Шурино замечание:

– Всем известно, как за мачехой‑то жить: недовернешься – бита и перевернешься – бита…

 

Марта 43.

Раньше Галя отличалась болезненным самолюбием, плакала от каждого резкого слова. Теперь совсем не то – видимо, кожа потолстела. Сегодня получила «уйди, мне противно с тобой разговаривать» – и хоть бы что.

Ведет себя похабно. Вчера, скажем, была оставлена сторожить комнату. Несмотря на это, ушла в тупик, да еще без пальто. Сегодня – насморк.

– Не лезь к Саше, заразишь ее.

– Ну, и пусть заражается.

За каковой ответ, а также и непослушание была оставлена на неделю без сладкого.

Было это утром. А днем вела себя чудесно – в поте лица писала письмо Валентине Николаевне и решала столбики. Три часа подряд.

Сашу очень любит.

(Письмо: ДОРОГАЯ БАБУШКА ВАЛЯ Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ И ЖЕЛЕЮ. У МЕНЯ ЕСТЬ ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ СЕСТРИЧКА САШНКА ПРЕВЕТ ТЕБЕ ОД МАМЫ ФРИДЫ ГАЛЯ КУЛАКОВСКАЯ.)

 

Июня 43. Ташкент.

Сегодня Сашенька начала ходить. Будучи поставлена на пол, сделала два осторожных неверных шажка, хлопнулась, поднялась сама, шагнула еще три раза, опять упала, опять поднялась и ходила без устали, падая через каждые пять‑шесть шагов, отважно минуя пороги. Говорит очень нежно, произнося это слово почему‑то с паузой посередине:

– Ма ~ ма… ма ~ ма… ма ~ ма…

Говорит еще: «на!», «д‑д‑дать!», или: «д‑дасть!» И наконец: – «дём!» (идем!)

 

Июля 43.

У Гали и Саши коклюш. Саша переносит свою болезнь очень тяжело.

 

Июля 43.

Сегодня Галя совершила первую в своей жизни покупку: купила стакан вишен, принесла сдачу. Была очень довольна.

 

* * *

 

– Галя, Шура дома?

– Нет, ушел.

– Куда?

– Хлопотать.

Июля 43.

Из‑за коклюша Галя не ходит в детский сад. Ведет себя хорошо, помогает мне по хозяйству, охотно играет с Сашей, к которой по‑прежнему относится с большой нежностью. Стала мягче, ровнее.

 

Июля 43.

– Сашенька, покажи: зубки, животик, ножку, головку, где папина родинка, где у мамы пуговички. Как Саша плачет? Пойди, принеси мячик, газету, рыбку, камень.

– Сашенька, ложись бай‑бай! – Ложится и даже закрывает глаза.

На вопрос – Сашенька, когда кончится война? – разводит руками. Постановщик – папа.

Кашляя, очень мучается. Почти не спит по ночам. Днем капризничает. Одичала. Раньше была чрезвычайно общительной, охотно шла на руки к незнакомым. Теперь от меня не идет почти ни к кому. Плачет, кричит – если берут насильно.

Игрушки: кольцо, рыбка, погремушка – ее не развлекают, повертев в руках, она просто выкидывает их из кроватки. Зато охотно возится с рваным папиным носком, с ложкой, с крышкой от кастрюли. Сама не своя становится, завидев кастрюлю, чайник, ведро – в особенности помойное. Любит возиться с бумагой – рвет, жует.

 

Июля 43.

Галя помогала мне стирать белье. Сама выполоскала носки, отжала и повесила. Я подошла к веревке, пощупала:

– Галя, ты плохо отжала: носки совсем мокрые – видишь, вода льется?

– Нет, я отжала хорошо, они просто вспотели – жарко ведь, а носки висят на солнышке.

Июля 43. Все еще Ташкент.

У Саши множество выразительных горестных жестов: плача, хватает себя за голову, прикладывает руки к щекам, прикрывает руками глаза.

Стала очень капризной – добиваясь, чтоб я взяла ее на руки, рыдая, каталась по земле, дрыгала ногами и даже колотила себя по своей кудрявой голове.

Коклюш внезапно прекратился. Изредка слегка покашливает – главным образом во сне.

При виде незнакомых кидается в поисках защиты – ко мне, к Шуре, даже к Гале.

Просыпаясь ночью, первым долгом говорит: дай!

 

Сентября 43.

– Как тебя зовут?

– Тятя.

Изучила вопросительную интонацию, но на все вопросы отвечает утвердительно:

– Хочешь есть, Сашенька?

– Да.

– Не хочешь есть, Сашенька?

– Да.

– Где чулочки?

– Да.

– Ты глупенькая, ты маленькая дурочка?

– Да.

Стала оправляться после болезни, повеселела, потолстела.

Обольстительно улыбается.

 

27 сентября 43. Ташкент (все еще…)

В гостях Саша впервые увидела кошку. Очень хотела погладить ее и очень боялась – со страхом отдергивала руку, не успев прикоснуться. Но кошка так поразила ее, что она тут же произнесла – кик‑ка! (киска).

На каменных львов у подъезда сказала: – Бати… (собачки).

 

* * *

 

У Саши есть ровесник и жених Алеша. Ему тоже год и 4 месяца, но он говорит все. Мы сами были свидетелями того, как Алеша на вопрос, чьи это туфельки, внятно ответил: – Сашенькины туфелькины… Мы очень завидуем. У нас есть только одно оправдание: коклюш!

 

Октября 43.

– Где папа?

– Ту‑ту![15]

Смотрит в зеркало, протягивает своему отражению яблоко и дружелюбно говорит: – На…

 

Марта 44.

Саша научилась есть самостоятельно. Это – ужасная для постороннего глаза и уха процедура. Ложкой Саша работает очень медленно, а малейшее поползновение помочь ей встречает