Английское давление на французское правительство

 

Трехсторонняя конференция в Лондоне официально не касалась «испанских дел». В заключитель­ном коммюнике даже не упомина­лось о них. Но частные беседы на эту тему были чрезвычайно настой­чивы, и, вспоминая о них, Леон Блюм признался впоследствии Андре Мальро, что, говоря с англича­нами, он наталкивался на глухую стену.

По этому вопросу свидетельство Андре Блюмеля, начальника кан­целярии в кабинете Леона Блюма и его близкого друга, вполне опреде­ленно. Вот что он рассказал:

«22 июля, как только Блюм при­был в Лондон, он сразу же подверг­ся сильному давлению. Ему дали понять без всяких околичностей, что, если Франция пошлет ору­жие в Мадрид, она поставит под удар франко-британскую солидарность».

Десять лет спустя, почти в тот же день, в речи, произнесенной 23 ию­ля 1946 года перед парламентской следственной комиссией, Леон Блюм долго распространялся об «испанских делах», но очень сдер­жанно говорил об оказанном на не­го «давлении».

Он только сказал, что министр иностранных дел Антони Иден, пришедший к нему в отель, «чтобы попрощаться», спросил его напря­мик:

 — Будете ли Вы посылать оружие испанским республиканцам?

 — Да, — ответил Блюм, на что Иден заметил (по рассказу Блю­ма): — Это ваше дело, а я прошу вас только об одном: будьте осто­рожны!

24 июля, вернувшись самолетом в Париж, Леон Блюм нанес визит председателю сената Жанненэ и председателю палаты депутатов Эррио.

Первый сказал ему прямо:

 — Как вы можете поступать та­ким образом? Мы все здесь убе­ждены, что, если в Европе начнут­ся осложнения, вызванные вмеша­тельством в «испанские дела», Ан­глия отступится от нас.

Что касается Эррио, бывшего на короткой ноге с лидером социа­листов, то он встретил его сло­вами:

 — Ох, прошу тебя, дружок, очень прошу, не лезь ты в это дело!

Перед парламентской следствен­ной комиссией Леон Блюм ни сло­вом не обмолвился о заявлении, которое, по словам некоторых ав­торов, премьер-министр Стэнли Болдуин сделал президенту Фран­цузской республики Альберу Лебрену, что в случае, если в Европе возникнут затруднения, франко-английский союз распадется.

Самое важное в этом вопросе­

Министр в правительстве Л. Блюма Пьер Кот — один из немногих радикал-социалистов, активно боровшихся против политики «невмешательства». Рядом с ним коммунист Жорж Марран, в будущем участник французского Сопротивления.

проследить за последовательной сменой позиций Леона Блюма по­сле возвращения из Лондона.

Мы узнаем о них прежде всего из заседаний совета министров, про­ходивших в течение двух недель после возвращения французского председателя совета.

На первом заседании (25 июля) из-за шумихи, поднятой правой прессой против всякой продажи оружия испанскому правительству, совет решил изыскать окольные пути.

Он прибег к услугам Мексики, страны, относившейся доброжела­тельно к Испанской республике, и заключил с ней договор об уступке прав на продажу оружия, которое бы доставлялось в Испанию благо­даря ее посредничеству (юридическому). Но продажу самолетов ограничили «невооруженными» машинами.

Это отступление было первым нарушением франко-испанского торгового соглашения, односто­ронне совершенным Францией во­преки своей подписи и междуна­родному праву.

Некоторые авторы утверждают, что к сильному нажиму Великобри­тании на правительство, возгла­вляемое Леоном Блюмом, добави­лось еще давление со стороны ра­дикал-центристов и правых.

Однако в тот момент это давле­ние не могло еще спровоцировать министерского кризиса, судя по по­зднейшему свидетельству Поля Бастида.

Выступая перед парламентской следственной комиссией, бывший министр-радикал правительства Народного фронта заявил, что «25 июля 1936 года значительное боль­шинство министров высказалось за вмешательство [то есть за продажу оружия испанскому правитель­ству — Ж. С], некоторые воздержа­лись, а трое выступили против: Дельбос, Шотан и я сам».

Хотя оппозиция радикал-центристов

148

и правых была, бесспорно, не­медленной, однако надо еще дока­зать, что она могла вызвать мини­стерский кризис в ту пору, когда энергия правительства Народного фронта и активность масс (мил­лионы людей были воодушевлены первыми социальными завоевания­ми) являлась серьезной гарантией против всяких попыток расколоть Народный фронт.

Поведение Леона Блюма можно лишь частично объяснить пози­цией, занятой радикалами. Нельзя сказать, что она явилась своего ро­да дамокловым мечом, нависшим над Матиньонскими соглашения­ми *.

Второе заседание совета мини­стров состоялось 1 августа, через два дня после вынужденной посад­ки самолета «Савойя-81» в Алжи­ре, разоблачившей вмешательство фашистской Италии в испанские дела на стороне мятежников.

Перед этой очевидностью Блюм заявил, что теперь Франция полу­чила свободу действий, и согласил­ся дать разрешение на вывоз во­оружения в республиканскую Ис­панию.

На третьем заседании совета ми­нистров, состоявшемся 8 августа, забили отбой. Было решено, как говорилось в официальном ком­мюнике, «задержать распоряжение о военных поставках в пользу законного правительства друже­ственной нации».

Что же за это время произо­шло?

 

Леон Блюм меняет мнение

 

Перед лицом яростной кампании правых, которой способствовали статьи, появившиеся в английской прессе и угрожавшие Франции раз­рывом франко-британского союза, Блюм, напуганный первой же реак­цией профашистских газет, изме­нил свое мнение.

На заседании совета министров 1 августа он уже выдвинул идею, что «лучший способ помочь респуб­ликанской Испании — ввиду поста­вок итальянских самолетов генера­лу Франко, ставших известными из-за вынужденной посадки самолета «Савойя» в Алжире, — это про­явить инициативу и заключить все­общий пакт о невмешательстве во внутренние дела Испании».

Но в коммюнике о заседании со­вета министров об этом не было сказано ни слова.

Бывший председатель совета министров и министр-социалист Жюль Мок в своей книге «На­родный фронт» подчеркивал, что «Леон Блюм в тот же день предло­жил Лондону и Риму, а затем, по­совещавшись, Берлину, Москве и Лиссабону подписать соглашение, имеющее своей целью принять об­щие правила невмешательства».

Выдвинутый Блюмом проект со­глашения о невмешательстве, к ко­торому должны были присоеди­ниться крупные европейские дер­жавы, был оформлен французским министерством иностранных дел, которое к 5 августа разработало его основные статьи, правила и механизм.

Тут нельзя не отметить сам

Активисты левых партий срывают плакаты правых, враждебные Народному фронту, со стен парижских домов.

___________

* Имеются в виду решения конференции представителей рабочего класса, предприни­мателей и правительства, созванной прави­тельством Леона Блюма в июле 1936 года. Созыв конференции явился следствием ши­рокого размаха забастовочной борьбы французского пролетариата в мае-июне 1936 года. Конференция приняла решение о повы­шении заработной платы рабочих в среднем от 7 до 15 процентов. — Прим. ред.

149

выбор слова «невмешательство», по­скольку оно было порождено пута­ницей смыслового порядка. Выбор этого термина привел к разброду во французском и европейском об­щественном мнении.

В самом деле, для многих выска­заться против невмешательства значило попросту высказаться за вмешательство, тогда как речь шла совсем о другом: с одной стороны, о том, чтобы признать за испан­ским правительством его законные права на покупку оружия, а с дру­гой — о том, чтобы выполнять обя­зательства, взятые на себя Фран­цией в 1935 году, когда она подпи­сала все еще действующее торговое соглашение.

Выбор этого двусмысленного термина дал опасную возможность «манипулировать» колеблющейся частью общественного мнения.

Параллельно с дипломатически­ми переговорами, которые Леон Блюм вел с европейскими держава­ми, он отправил в Лондон адмира­ла Дарлана для встречи с лордом Четтфилдом, морским министром, и Морисом Хэнки, генеральным секретарем британского правитель­ства.

Демонстрация, организованная ФКП в Париже, демонстранты скандируют: «Самолеты, пушки — для Испании».

Цель этой миссии Жюль Мок определяет в другой своей книге («Встречи с Леоном Блюмом»), и хотя его версия расходится с той, какая дана во «Французских дипло­матических документах», мы при­водим ее со ссылкой на Леона Блюма.

Блюм хотел «попытаться скло­нить своих коллег из морского ми­нистерства разделить его точку зрения, руководствуясь здравыми доводами морской стратегии... и попросить [британское] правитель­ство [через Мориса Хэнки — Ж. С] пересмотреть свою позицию, то есть предложить свое посредни­чество [в переговорах между респу­бликанцами и мятежниками — Ж. С.]».

Мог ли Леон Блюм, несомненно, хорошо осведомленный о позиции англичан, всерьез рассчитывать, что посылая Дарлана в Лондон, он смягчит британского премьер-министра? Или это было сделано только для проформы?

Как бы мы это ни объясняли, ре­зультат миссии был отрицатель­ным.

Ультраконсерватор лорд Четтфилд сказал адмиралу Дарлану, что генерал Франко «испанский па­триот», и даже отказался перегово­рить с Морисом Хэнки.

Дарлан вернулся ни с чем.

С этого дня события стали раз­ворачиваться все стремительней.

5 августа, в то время как испан­ские летчики принимали во Фран­ции истребители «Девуатин», французское правительство, не по­лучив никакого ответа из Италии, возобновило свои усилия, разослав пяти вышеназванным странам про­ект соглашения, запрещавшего «прямой и косвенный экспорт, перепродажу или транзитные пере­возки вооружения всех видов».

5 августа заседание совета каби­нета, предшествовавшее назначен­ному на завтра заседанию совета министров,  прошло  в  ожесточенных

150

спорах между сторонника­ми поставок оружия и теми, кто требовал их прекращения.

Десять министров и заместите­лей министров-социалистов, ле­вых радикалов и социалистов-рес­публиканцев высказались за про­должение поставок; восемь социа­листов и радикалов — против.

В числе первых были Венсан Ориоль, Пьер Кот, Жан Зей, Маркс Дормуа; среди вторых — Даладье, Дельбос, Спинасс.

Демаркационная линия между сторонниками и противниками продолжения поставок не зависела, как мы убедились, от партийной принадлежности членов кабинета.

Оказавшись в затруднительном положении внутри своего прави­тельства, Леон Блюм 7августа хо­тел подать в отставку, но многие коллеги его отговорили.

На другое утро, когда его посе­тил Хименес де Асуа, вице-предсе­датель кортесов и видный деятель социалистической партии, Леон Блюм заявил ему:

 — Мы будем подлецами, если не выполним своих обещаний. А так как мы, социалисты, не можем их выполнить, мы покинем прави­тельство. Сегодня соберется совет министров вместе с президентом республики и наступит правительственный кризис.

Поступая таким образом, Леон Блюм прекрасно знал, что возла­гает ответственность за свою от­ставку на испанское республикан­ское правительство.

Так и произошло.

Хименес де Асуа немедленно из­вестил нового испанского посла во Франции, а также видного деятеля социалистической партии Фернан­до де лос Риоса. Телефон между Мадридом и Парижем работал без устали.

В этот день председатель совета министров Хосе Хираль, боясь, что отставка Блюма повлечет за собой приход к власти правительства, не только враждебного продаже ору­жия Испанской республике, но и врага самой республики, попросил Леона Блюма не уходить, отказы­ваясь таким образом от прав, выте­кавших из соглашения 1935 года.

Эти неотъемлемые права никак не могли быть предметом подоб­ного торга.

Получив такую неожиданную и самоубийственную для испанцев поддержку, свалив свою ответ­ственность на республиканское правительство, Леон Блюм стал действовать дальше.

Он решил, что начиная с 8 авгу­ста Франция закроет свою южную границу в Пиренеях для транзита всяких военных грузов, предназна­ченных республиканской Испании.

Чем объяснить этот неожиданный поворот Леона Блюма, резко про­тиворечивший его первой реакции, благоприятной для республикан­ского правительства? В чем его глубокие причины?

Прежде всего в том, что в своей внешней политике Франция ориен­тировалась на Великобританию, которая не рассматривала ее как равного партнера, Франция же всегда следовала в фарватере ее курса.

В ситуации, сложившейся в Ев­ропе в 1936 году, Франция, стре­мясь отвести от себя гитлеров­скую угрозу, возлагала свои на­дежды на Великобританию, нужда­лась в ее поддержке.

Но Великобритании, в свою оче­редь, тоже нужна была поддержка Франции.

Хотя Стэнли Болдуин уже не­сколько лет проводил политику «умиротворения» по отношению к Муссолини и Гитлеру, льстя перво­му и закрывая глаза на террито­риальные притязания второго, он продолжал придерживаться двух принципов.

Первый — «умиротворение».

Второй — военный союз с Фран­цией. Он основывался на Локарн­ском договоре и был столь же це­нен для Великобритании, как для ее соседки за Ла-Маншем.

Леон Блюм этого не понял. Вот в чем была его роковая ошибка.

В свете того, что в наши дни ста­ло известно о поведении и психоло­гии Гитлера и Муссолини, — се­кретные архивы подтвердили до­гадки, строившиеся в то время, — утверждение Леона Блюма, сог­ласно которому невмешательство спасло Европу в августе 1936 года от войны, исторически несостоя­тельно. Оглядываясь назад, мы ви­дим, что утверждение это не имело никаких оснований, если при­нимать во внимание реальное по­ложение двух держав «оси».

 

Причины и следствия

 

Для всякого историка войны в Испании, изучавшего последствия «невмешательства», главный во­прос состоит не в том, чтобы обви­нить или оправдать человека, раз­дираемого противоречиями, каким был в ту пору Леон Блюм, а в том, чтобы не обмануться самому и не обмануть своих читателей, оцени­вая эти последствия.

Многие социалисты, и даже самые известные, такие, как италь­янец Пьетро Ненни или бельгиец Луи де Брукер, один из лидеров Социалистического интернациона­ла, шведский сенатор Брантинг и почти все руководители испанских социалистов того времени, опреде­ленно заявляли, что политика «не­вмешательства» была причиной поражения Испанской республики и последовавших за ним несчастий, постигших испанский народ.

Некоторые испанские историки, нереспубликанцы, принадлежащие к послевоенному поколению, не ос­лепленные ненавистью, высказы­вают такое же мнение.

Так, испанский дипломат Фер­нандо Шварц Хирон по этому по­воду пишет: «Невмешательство было возмутительным фарсом, потому что оно лишило Испанскую республи­ку законного права покупать за границей оружие для борьбы с мя­тежниками внутри страны».

И добавляет:

«Превращение путча в граждан­скую войну стало возможно в ос­новном лишь благодаря интервен­ции и помощи извне; без прибыв­ших из заграницы оружия и людей государственный переворот испан­ских генералов, каким бы ни был его результат, закончился бы через несколько недель после своего на­чала».

Конечно, за время существова­ния политики «невмешательства» французское правительство никог­да не следовало ей с такой стро­гостью, как сразу же после 8 авгу­ста 1936 года.

В самом деле, когда Леон Блюм понял, что Гитлер, Муссолини и Салазар надули его, а сами бессты­дно пренебрегают своими обяза­тельствами, под которыми в августе

Французские жандармы около задержанного ими в Марселе грузовика, предназначавшегося для отправки испанским республиканцам.

поставили свои подписи, Блюм «смягчил» контроль на пиреней­ской границе.

Он сам отдал распоряжение про­пускать военную технику, куплен­ную республиканцами в разных странах, а также часть оружия, ко­торое СССР не мог доставить в ре­спубликанскую Испанию морским путем через Средиземное море или Атлантику.

Но вред, нанесенный Испанской республике всеми этими опасными махинациями, был уже непопра­вим. Он сыграл роковую роль в по­лном изменении положения, кото­рое в несколько месяцев привело

152

Леди Астор — вдохновительница «клайвденского клана», ярая сторонница политики «умиротворения».

республиканцев на край ката­строфы.

Эта констатация фактов, от ко­торых нельзя отмахнуться, и они не могут быть объяснены поведе­нием и колебаниями одного чело­века. Создавшееся положение зави­село от целого ряда обстоятельств,

Сэр Невилл Чемберлен, член «клайвденского клана», «герой» мюнхенской капитуляции.

одним из компонентов которых была и политика «невмешатель­ства».

Основную причину невмеша­тельства следует искать прежде всего в глубокой враждебности ан­глийской буржуазии к испанскому Народному фронту и до и после июльского военного мятежа, а так­же в ее стремлении добиться обще­го политического соглашения с фа­шистской Италией и гитлеровской Германией.

Это стремление ввиду захвата Эфиопии Италией и нарушения европейского статус-кво Герма­нией могло привести лишь к под­рыву доверия и даже к распаду всей системы коллективной безопасно­сти в рамках печально беспомощ­ной Лиги наций. Эта организа­ция, разместившаяся в роскошном мраморном дворце, любующемся своим отражением в Женевском озере, превратилась в бесконечную говорильню.

Принципы, ставшие стержнем английской политики, не появи­лись неведомо откуда. Они выра­жали тенденции и желания британ­ской буржуазии в целом.

Ничто не передает ее позицию лучше, чем мысль, высказанная британским премьер-министром Стэнли Болдуином, многократно повторявшаяся в то время.

Выражая свою неприязнь, даже ненависть к коммунизму, глава ан­глийской консервативной партии, для которого Народный фронт и большевизм были однозначны, за­явил в первые дни войны:

 — Чем больше фашисты и боль­шевики убивают друг друга в Ис­пании, тем лучше для нас, англи­чан.

Наряду с классовыми интереса­ми, побудившими английскую бур­жуазию поддержать мятежников, следует назвать еще один фактор, а именно «англиканство», англий­ский вариант католицизма, самые высокопоставленные представите­ли которого (за исключением на­стоятеля Кентерберийского собора Хьюлетта Джонсона, прозванного «красным» за сочувствие республи­канцам) высказались, как и пре­латы французской католической церкви, за «крестовый поход» про­тив «красного варварства».

Большая пресса разделилась на два лагеря.

Из одиннадцати британских крупных ежедневных газет четыре заняли явно благожелательную для мятежников позицию; пять осуждали мятежников, а остальные две колебались в зависимости от обстоятельств.

Что касается лейбористской оп­позиции, то в первые дни — 19, 20 и 21 июля, особенно после речи Эттли,

Лорд Галифакс, еще один поборник капитуляции перед Гитлером и Муссолини.

153

выступившего с разоблачения­ми мятежных генералов и их связей с «тоталитарными державами», — ее симпатии были целиком на сторо­не республиканцев, но очень скоро она разделилась в вопросе о невме­шательстве.

Большинство высказалось про­тив всякой продажи оружия респу­бликанцам, считая по примеру Леона Блюма, что посылка во­енных материалов рискует вызвать войну.

Что до британской интеллиген­ции — и это весьма примечательно, — то в результате опроса, проведен­ного «Лефт ревью» среди видных ученых, писателей, артистов, 100 человек из 122 опрошенных выска­зались в пользу республиканцев

Герцог Альба — член «клайвденского клана», официозный представитель Франко в Лондоне.

(среди них Олдос Хаксли, Сэмюэл Беккет, будущий лауреат Нобелев­ской премии и др.), 17 объявили се­бя нейтральными, а пять — против­никами республиканцев.

В этой борьбе сторонников и противников Испанской республи­ки значительную роль играли неко­торые «политические салоны».

Среди них на первое место сле­дует поставить «клайвденский клан», вдохновительницей которо­го была леди Нэнси Астор. Члены этой группы собирались в роскош­ном поместье этой богатейшей ве­ликосветской дамы — в Клайвдене, неподалеку от Лондона.

Эта группа играла роль ментора консервативной партии. Гости ле­ди Астор принадлежали к очень за­мкнутому кругу, где создавались политические мнения и намечались кандидаты в министры.

От игры в гольф и гастрономиче­ских радостей за изысканным сто­лом они переходили к определе­нию генерального политического курса страны, так что можно не без оснований утверждать, что до то­го, как какой-либо вопрос рассматривался официальным руковод­ством консервативной партии, он был уже обсужден и предрешен «клайвденским кланом».

Наиболее известными «столпа­ми» этого исключительного поли­тического салона были сэр Невилл Чемберлен и лорд Галифакс, ко­торые впоследствии связали бри­танскую дипломатию пагубной по­литикой «умиротворения» и в ко­нечном счете внушили Гитлеру и Муссолини чувство уверенности, что им все дозволено.

А в итоге они посеяли бурю, ко­торая обрушилась на Европу и на их собственную страну.

«Санди тайм», воскресное прило­жение ежедневной газеты «Таймс», но с еще более резко выражен­ной политической окраской, стала опасной еженедельной трибуной «клайвденского клана».

С неизменным постоянством она ратовала за сближение Британской империи с фашистскими держава­ми, чего бы это ни стоило самой империи. Леди Астор была ее все­могущей вдохновительницей.

Хотя «клайвденский клан» и не открывал свои двери кому придет­ся, однако состав его гостей был довольно эклектичен с точки зре­ния их национальной принадлеж­ности.

Клан был нетерпим только к европейским политическим деяте­лям, не разделявшим его взглядов. Границы его были «наднацио­нальны», как принято выражаться в наши дни.

Так, одним из «фаворитов» кла­на в течение всей Испанской войны был богатейший землевладелец и испанский гранд, которого генерал Франко назначил своим неофи­циальным представителем в Лон­доне, — герцог Альба, чьи интриги не раз оказывали влияние на ан­глийскую дипломатию.

Хотя этот «политический салон» играл немалую роль в испанской политике Великобритании, тем не менее — как мы увидим дальше — в некоторых случаях он терпел фиа­ско, например в 1937 году, когда франкистское наступление на Бильбао поставило под угрозу тради­ционные английские интересы в Атлантике, и правительство его ве­личества спешно направило суда королевского флота в Бискайский залив. (Впрочем, это оказалось лишь минутной вспышкой недо­вольства вследствие быстрого па­дения Северного фронта.)

Если в то время мы не находим во Франции столь же карикатурно­го символа всемогущества буржуа­зии, как «клайвденский клан», то, разумеется, не потому, что фран­цузская буржуазия как класс не бы­ла привержена политике «умиро­творения».

С приходом к власти «черных рубашек» в Италии, а затем «коричневых

154

рубашек» в Германии многочисленные кампании в прес­се, всевозможные пропагандист­ские издания, начиная с самых пустых и вульгарных и кончая изы­сканными и утонченными, расточа­ли похвалы черному и коричнево­му фашизму, ставили его в пример, превозносили его политическое и социальное предназначение в каче­стве преграды или противоядия против коммунизма и социализма.

Эти кампании в прессе, выражая политическую волю знаменитых «двухсот семейств», которые, — по определению, подхваченному в 1936 году самим радикалом Даладье, — «управляли Францией», ставили своей целью сближение с Муссолини и Гитлером любой це­ной — будь то безопасность Фран­ции или судьба мира в Европе. И хотя эти кампании и вызвали не­сколько вспышек негодования сре­ди французских крайне правых ура-патриотов, они достигли своего апогея после майских выборов 1936 года, в момент прихода к власти Народного фронта.

Именно к этому времени отно­сится появление пресловутого и столь гнусного с национальной точки зрения лозунга: «Лучше Гит­лер, чем Народный фронт».

В нашу задачу не входит описы­вать образ действия «двухсот се­мейств», правивших в то время Францией, воспроизводить их дип­ломатические маневры и внутрен­ние заговоры, которые они вдохно­вляли и финансировали.

Одно мы подчеркнем еще раз: как для «двухсот семейств», так и для лондонского Сити и «клайвденского клана» испанский На­родный фронт был врагом, которо­го следовало уничтожить.

И они добились своего двумя способами.

Во-первых, создавая атмосферу паники в связи с «опасностью вой­ны», которая вспыхнет, если посы­лать оружие республиканцам. Это способствовало окончательному удушению Испанской республики.

Во-вторых, подрывая с по­мощью политики «невмешатель­ства» тот союз, который привел к власти французские левые силы, они постепенно вызвали раскол французского Народного фронта, что повлекло за собой (помимо других факторов) отказ от испан­ского собрата и поражение Испан­ской республики.

 

«Лорд с глушителем»

 

Двадцать семь государств, под­писавших соглашение о невмеша­тельстве, должны были послать своих представителей, а именно ак­кредитованных при правительстве Англии послов европейских стран или поверенных в делах в комитет, находящийся в Лондоне. Он назы­вался — Международный комитет по вопросам невмешательства в де­ла Испании.

Лондонский комитет по невме­шательству, председательство в котором было доверено весьма консервативному лорду Плимуту, представлял собой — мы это под­черкиваем — лишь наблюдательный орган.

Ему надлежало следить за тем, чтобы все страны, подписавшие со­глашение, соблюдали торжествен­но взятые на себя обязательства. Однако комитет был абсолютно независим от Лиги наций.

Такое его самостоятельное поло­жение было отнюдь не случайным. Его отрыв от Лиги наций был де­лом рук британских консервато­ров, они же сознательно внушили эту мысль Леону Блюму.

Дело в том, что Лига наций рас­полагала целым арсеналом эконо­мических и политических санкций, которые Великобритания не жела­ла применять против фашистских держав даже в том случае, если они, что было весьма вероятно, бу­дут продолжать посылать оружие мятежникам.

По мысли премьер-министра Стэнли Болдуина и Форин оффис, роль Комитета по невмешатель­ству должна была сводиться к роли подслеповатого и тугого на ухо на­блюдателя, который ограничил бы свою деятельность лишь умозрительным изучением поступающих к нему жалоб.

Комитет начал свою деятель­ность в Лондоне 9 сентября 1936 года в одном из парадных залов Форин оффис. Этот зал стал назы­ваться Локарнским, с тех пор как одиннадцать лет назад (в 1925 го­ду) в нем были окончательно под­писаны Локарнские соглашения между Великобританией, Фран­цией, Германией, Италией, Бель­гией, Чехословакией и Польшей с целью сохранить в неприкосновен­ности и гарантировать от всяких изменений западные границы с Германией; но они предвосхища­ли и определенную перегруппиров­ку сил западных держав перед ли­цом русской революции, только что покончившей с гражданской войной, иностранной интервен­цией, голодом, эпидемиями и эко­номической разрухой.

Центр этого зала занимал длинный стол, покрытый тради­ционным зеленым сукном. Напро­тив двустворчатой входной двери во главе стола восседал лорд Пли­мут с двумя секретарями (англича­нами), а вокруг него размеща­лись в алфавитном порядке пред­ставители 27 государств, подпи­савших соглашение о невмешатель­стве.

Только два европейских государ­ства не прислали своих делегатов: Испанская республика, произволь­но исключенная из числа участни­ков, и Швейцария, которая, верная своему нейтралитету, отклонила приглашение.

Неевропейские страны во главе с США не присоединились к соглашению

155

и не вошли в Комитет по невмешательству.

Пятнадцатый барон по гераль­дической линии, восходящей к XVI веку, богатейший землевладелец, имевший «клочок» земли в двена­дцать тысяч гектаров, видный член консервативной партии, бывший депутат палаты общин, лорд Пли­мут незадолго до избрания его председателем Комитета по невме­шательству выполнял обязанности заместителя министра иностран­ных дел.

Этому высокому человеку, с крупной головой, покрытой пуш­ком бледно-соломенных волос, важному и невозмутимому, было около пятидесяти лет. Его изы­сканная, всегда гладкая речь и пол­ная невозмутимость казались по­чти пародией на ходячее предста­вление о том, как должен вести себя английский аристократ. Уч­тивый и бесстрастный. Спокойный, но пристрастный. По мнению мно­гих делегатов, работавших вместе с ним около двух лет, это был чело­век весьма посредственного ума, но мастер маневра.

Работу Комитета по невмеша­тельству все это отнюдь не облег­чало. Там происходили серьезные дипломатические бои.

Государства, которых раздража­ло нарушение подписанных обяза­тельств, и державы «оси» (вместе с Португалией), решившие исполь­зовать эту организацию как ширму для прикрытия своих махинаций, вступали в жаркие схватки.

В этой обстановке лорд Плимут, ничем не выдавая своих собствен­ных убеждений, хотя и было из­вестно, что он склоняется в сторо­ну мятежников, всячески старался напустить туману и добиться того, что с самого начала заседаний комитета было его главной целью: не допускать, чтобы прения за зе­леным столом доходили до ушей журналистов, а с их подачи и до ме­ждународного общественного мне­ния. В этом отношении лорд Пли­мут с блеском исполнял свою роль.

Францию в комитете предста­влял ее посол в Лондоне шестиде­сятилетний Шарль Корбен, истый католик, русоволосый, с пронзи­тельным взглядом и непрони­цаемым как маска лицом; Бельгия была представлена тоже шестидесятилетним бароном Картье де Маршьеном, с моноклем в глазу, густой шапкой седых волос и пы­шными усами; он симпатизировал мятежникам, а вскоре прославился тем, что клевал носом во время за­седаний; Швеция — бароном Эри­ком Пальмшерна, бывшим мор­ским офицером, в юности членом социал-демократической партии, который сочувствовал республи­канцам; Чехословакия Яном Маса­риком (сыном Томаса Масарика, первого президента Чехословацкой республики), высоким, крепко сбитым сангвиником, бегло гово­рившим по-английски с сильным американским акцентом, приобре­тенным после нескольких лет жиз­ни и учебы в Соединенных Шта­тах.

Плимут, Корбен, Картье, Пальм­шерна и Масарик по сходству своих политических взглядов со­ставили более или менее устой­чивую группу, названную «группой пяти», она имела решающий вес.

Этой группе, представлявшей так называемые «западные демо­кратии», противостояла «группа трех», состоящая из послов фа­шистских держав, подписавших со­глашение, а именно: Дино Гранди от муссолиниевской Италии, Иоа­хим Риббентроп от гитлеровского Третьего рейха и граф Монтейро от салазаровской Португалии.

Дино Гранди, темный шатен, с зачесанными назад волосами, ост­роконечной бородкой, черными глазами и зычным голосом, казал­ся довольно вульгарной фигурой среди этого синклита дипломатов, поседевших на своем посту.

Авантюрист высокого полета, Дино Гранди участвовал вместе с Муссолини в «походе на Рим» в 1922 году, он выполнял самые вы­сокие обязанности по внешнеполи­тическому ведомству. Многие ви­дели в нем «наследника» дуче, хотя в 1932 году итальянский диктатор направил его послом в Лондон, опасаясь конкуренции этого трид­цатисемилетнего горлопана, не утратившего еще своей популярно­сти среди чернорубашечников.

Умный, хитрый и хороший ора­тор Гранди был на голову выше своего немецкого коллеги, изво­ротливого Иоахима Риббентропа, нацистского выкормыша, завер­шившего свою карьеру в 1946 году на виселице в Нюрнберге. Риббен­троп, по мнению Ивана Майского, советского посла в Лондоне, сидев­шего рядом с ним почти год, был «грубый, тупой маньяк с кругозо­ром и повадками прусского фельд­фебеля». Во время вручения вери­тельных грамот в Букингемском дворце он вызвал скандал, когда, приветствуя его британское величе­ство, выбросил руку вперед.

В своих выступлениях на заседа­ниях Комитета по невмешатель­ству он только и делал, что поно­сил своих противников, притом в такой грубой форме, что сразу вос­станавливал против себя всех при­сутствующих, за что и получил про­звище Brikkendrop (в переводе не­что вроде «камнеброс»).

Что до графа Монтейро, то это была совершенно бесцветная фигу­ра. Полное ничтожество, он беспо­мощно повторял речи своих фа­шистских коллег.

Советский посол И. М. Май­ский, невысокий, грузный человек с небольшой бородкой, как оратор был опасным противником, кол­ким, остроумным, насмешливым. Он часто оказывался в одиночестве среди этого собрания, где «пятер­ка» и «тройка» сидели, злобно уставившись друг на друга.

156

Несмотря на то, что лорд Пли­мут 9 сентября в день открытия ра­боты Комитета по невмешатель­ству просил «избегать политиче­ских споров», очень скоро пле­нарные заседания превратились в арену горячих схваток, в ходе ко­торых обе стороны осыпали друг друга всевозможными эпитетами, порой кисло-сладкими, а порой язвительными.

Рекомендацию «избегать поли­тических споров», высказанную лордом Плимутом, хотя пожела­ние это относилось скорее к обла­сти вымысла (когда желаемое принимается за действительное), представителю его британского ве­личества пришлось повторять многократно и порой весьма на­стойчиво. Многочисленные увеще­вания лорда мы находим в «Стенографических протоколах собраний Международного комитета по во­просам невмешательства в дела Испании», составивших внуши­тельную серию томов.

Лорд Плимут не отказался от своей позиции, напоминающей не­кий вызов, и после каждого пленар­ного или более узкого заседания

Иван Майский - посол СССР в Лондоне и советский представитель в Комитете по невмешательству.

составлял оптимистические отче­ты, которые вскоре перестали инте­ресовать прессу.

Взятая им на себя роль была тем более невыполнима, что с сере­дины сентября комитет получил много новых сообщений и жалоб, где подробно рассказывалось о новых поставках германского и итальянского вооружения, а также о переброске специалистов в порты и аэродромы, контролируемые мя­тежниками.

Вместо того чтобы немедленно заняться изучением этих жалоб и сообщений, лорд Плимут совер­шенно серьезно предлагал для об­суждения вопросы вроде:

Следует ли считать противогазы вооружением?

Можно ли рассматривать экс­порт железной руды как контра­банду?

Относится ли сбор средств в фонд солидарности с испанским народом к категории форм «кос­венного вмешательства в испан­ские дела»?

Может быть, эти темы для ака­демической дискуссии, звучавшие словно отдаленное эхо его универ­ситетских занятий в Кембридже, лорд Плимут предлагал именно для того, чтобы избежать обсужде­ния новых нарушений фашистскими державами соглашения о невме­шательстве.

Как бы то ни было, но на этот раз его попытки не удались. Тогда он призвал на помощь Моррисона, представителя Великобритании в комитете, и тот 14 сентября пред­ложил создать постоянный подко­митет для предварительного обсуждения вопросов, прежде чем вы­носить их на пленарные заседания.

Предложение Моррисона, на первый взгляд, вполне разумное, на самом деле таило двойной умы­сел: во-первых, сокращало до девя­ти число представителей госу­дарств-членов, имеющих право присутствовать на заседаниях по­стоянного подкомитета, а во-вторых, позволяло подменять сте­нограммы с сообщениями о нару­шениях договора государствами-членами комитета кратким изло­жением событий в сильно смягчен­ном виде.

Комитет и постоянный подкоми­тет стали, таким обр