Понятие знания в философии Н. Кузанского

Противоречие процесса познания как движения от незнания к знанию, от абсолютной к относительной истине в христианском неоплатонизме плодотворно разрабатывал Николай Кузанский. Познающую способность, которая превосходит возможности дискурсивного знания и в то же время все же дает особого рода знание, он называет, в соответствии с её понятием, «знающим незнанием». Верификация контакта человека с абсолютной истиной требует противоречивой лексики. Отсутствие соответствующих слов приводит к молчанию. Поэтому мистическая теология должна вести «к освобождению и безмолвию».[226] Как следует из этелехийной телеологии Аристотеля, в божественном интеллекте деятельность тождественна с покоем. Мистическое видение, «непосредственное усмотрение умопостигаемого смысла», Кузанский именует интеллектуальным созерцанием. Чтобы сделать шаг от понимания к знанию, нужно перейти с интуитивного, божественного на человеческий язык: «…Кто видит, что понимание есть равно движение и покой интеллекта, как говорит о Боге Августин в «Исповеди», тот другие противоположности разрешает с легкостью»[227].

Понятие «незнания» выводит к понятию веры, в духовном поле которой и зародилось «знающее незнание». Термин «знающее незнание» первым употребил Аврелий Августин. О духовной природе знающего незнания говорит и апостол Павел: «Также и Дух подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим. 8, 26). Сама молитва есть беседа с Богом. Поэтому, начиная молиться, мы можем и не знать, о чем молиться. Но мы можем просить, чтобы Бог указал нам наши нужды. Таким образом, в молитве, соединяясь с Богом, можно достичь знающего незнания, или, как выражается Кузанский, «духовного видения».

Данная мысль противоречит, как будто, мысли апостола Павла из 1 Коринф. 13 о том, что на земле нам доступно лишь зеркальное отражение Бога, лишь его подобие, а не Он сам «лицом к лицу». Кузанский разрешает это противоречие так: «Кто понимает, что всякое творение есть подобие единого Творца... видит..., что абсолютная истина недостижима. А если каким образом и следует ее постигать, это должно происходить в некоем непостижимом прозрении (intuitu), как бы путем мгновенного восхищения».[228]Вера предполагает обращение к непознаваемой реальности, о бытии которой нам известно. Следовательно, это особого рода знание, знание о том, что непознаваемо. Ему соответствует философская категория абсолютное.

Поясняя цитату апостола Павла: «Невидимое Его... от создания мира через рассматривание творений видимо» (Рим. 1:20), Кузанский показывает, что дух невыразим словами: «Оно созерцается невидимым образом, так именно, как ум, постигая читаемое, невидимым образом усматривает невидимую истину, которая скрыта под буквою. Я говорю «невидимым образом» в смысле «умственным образом», так как невидимая истина, являющаяся предметом ума, не может быть усмотрена иначе».[229] Дух является способностью познания, его движущей силой (энтелехией), его причиной, но не самим знанием. Истина есть дух. А дух приобретается через соответствующий опыт – опыт мистического созерцания и дискурсивного мышления.

Здесь содержится скрытая полемика с томизмом. Свою гносеологию Аквинат построил на буквальной интерпретации приведенной цитаты апостола Павла (Рим. 1:20). Мы познаем только то, что ощущаем, что «видим». Происходит ограничение поля интеллектуальной деятельности. Получается, что теория, умопостигаемое есть лишь орудие (метод) познания, но не знание. «Ум не приписывает постигаемым им вещам способ, которым он их постигает», - пишет Кузанец.[230] Ум как познавательная способность использует божественный или естественный свет, а придает знанию чувственную форму.Августиновская традиция, к которой в данном вопросе примыкает и Кузанский, делает акцент при интерпретации высказывания Павла на понятии творения, что позволяет рассматривать умопостигаемое, «невидимое» бытие, как дискурсивное, так и интуитивное.

Для того, о чем мы можем судить, язык находит адекватные выражения. Поэтому способность, создающую понятия, Кузанец называет способностью суждения. А та способность, посредством которой мы созерцаем, и даже понимаем, но которая выводит знание за пределы выразимого человеческим языком, именуется интеллектуальным созерцанием. Почему нам все же приходится говорить о знании тогда, когда мы никаким знанием не обладаем? Знание, а точнее понимание, есть, но нет соответствующих слов. Мы созерцаем, «видим» духовными очами. Язык же имеет материальную основу.

Кузанец разъясняет предложенное уже Платоном, трехчастное деление познавательной способности: ощущения, рассудок и разум. Последний есть чисто духовная, не связанная с чувственностью, способность. Трудности осознания различия между рассудком и разумом способствует тот факт, что «рассудок есть язык разума»,[231] а языком рассудка являются чувственные представления. Рассудочное познание применимо в сфере математики: «Число есть не что иное, как развернутый рассудок»[232]. Оно дифференцирует реальность, противопоставляет одну часть её другой. Его принцип - «разделяй и властвуй!» Разум примиряет противоположности, на которые разлагает реальность рассудок. Для рассудка целое равно сумме частей, а для разума - целое больше суммы частей. Как показал Кант, рассудок хорошо описывает механизм, но не способен адекватно познавать организм, процесс и т.д., то есть те объекты, где требуется применять телеологию. Кузанский показывает, что энтелехийная телеология Аристотеля тоже диалектична. Кроме того, он использует парадоксальную логику, разработанную Эриугеной, Экхартом, философами Шартрской школы, принципом которой является единство противоположностей: «Ни то, ни другое, ни то и другое»[233]. Последний предполагает принципы рассудочной логики. Закон тождества - «первый принцип с точки зрения рассуждения (rationem discurrentem), но не с точки зрения умозрения (intellectum videntem)»[234]. Кузанский, таким образом, поддерживает традицию Восточных Отцов Церкви, опиравшихся на философию Платона и на его учение о единстве противоположностей.

Чтобы избежать явной конфронтации с томистами, Кузанский должен оправдать способность ума познавать сверхчувственное бытие. С этой целью вслед за Дионисием он именует Бога абсолютным максимумом. Математическая аналогия между конечным и бесконечным служит пояснением соотношения между человеческим, дискурсивным и божественным, интуитивным разумом. Понятие максимума позволяет ему связать понятие «незнание» с основными категориями платонизма и с онтологическим аргументом: «Максимумом я называю то, больше чего ничего не может быть. Поэтому максимальность совпадает с единством, которое есть и бытие»[235]. Доказательство Ансельма выросло из августиновского понимания Истины как основы познания, которую он вывел вслед за Платоном из опровержения скептицизма (у Платона - софистов) и подтвердил ссылкой на Пролог Евангелия от Иоанна: «Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Иоан. 1: 9). Божественный свет укрепляет не только святых, но составляет неотъемлемую природу познавательной способности человека.

С целью защиты от нападок со стороны томистов Кузанский использует слова из Первого Послания апостола Иоанна: «Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога» (1Ин. 3: 9). Он интерпретирует их таким образом, чтобы показать, что смысл человеческой жизни состоит в познании Бога: «...Ум есть некое божественное семя, свойственной ему силой охватывающее в понятии первообразы всех вещей, значит, Бог, благодаря которому он обладает этой силой, дав ему бытие, поместил его вместе с тем в соответствующую почву, где бы он мог принести плод и выявить из себя совокупность вещей в виде понятий. Иначе эта сила семени была бы дана ему напрасно, если бы не была ему дана возможность осуществить ее в действительности».[236] Ссылка на авторитет Аристотеля усиливает его позицию: «...Даже глубочайший Аристотель пишет..., что природу самых очевиднейших вещей нам увидеть так же трудно, как сове - солнечный свет, то ясно,...что все, чего мы желаем познать, есть наше незнание».[237]

Согласно Кузанцу, Аристотель потому и не смог дать однозначного понятия субстанции (сущности), что предчувствовал иное решение. В поисках основания закона непротиворечия Аристотель очень близко подошел к мысли, что воля Творца «есть не что иное, как его интеллект»[238]. Он сравнивает причину творения с причиной познавательной способности: «А так как то, что и движется и движет, занимает промежуточное положение, то имеется нечто, что движет, не будучи приведено в движение; оно вечно и есть сущность и деятельность. И движет как предмет желания, и предмет мысли; они движут, не будучи приведены в движение» (1072а 25). Стагирит, по Кузанскому, неявно опирался на принцип единства противоположностей. Он показывает на примерах из трудов античного мыслителя, что независимо от его субъективного желания, философ не смог устоять против истины: «Итак, причин три и начал три, два из них - это противоположение, одна сторона которого определение, или форма, другое - лишенность, а третье - материя» (1069b 32). И еще одна триада: «Что же касается сущностей, то их три [вида]»: материя, форма и их единство, «состоящая из обеих единичная сущность» (1070а). Материя и форма, по Аристотелю существуют вечно, но как показал Кузанский, не как абсолютные, а лишь в замысле Бога[239].

Он преобразует в аналог божественной Троицы тезис Аристотеля, что ум, мыслящий самого себя пребывает в блаженстве: «Божественный интеллект, понимая себя, порождает из себя, из своей сущности и природы, свое собственное адекватнейшее умопостигаемое подобие, ибо интеллект порождает Слово, в котором он субстанциально пребывает, и отсюда исходит любовь, в которой - единосущность порождающего и порожденного»[240]. Опираясь на букву учения Аристотеля, его последователи «не поняли, что если [какие-то два] начала противоположны, то необходимо и третье начало»[241]. Ведь два начала ведут к дуалистической системе философии и к многобожию, так как двоица, как показали пифагорейцы и Платон, есть начало множественности, тогда как троица их объединяет, поскольку «начало не есть ничто из начавшегося»[242]. Другой причиной, и основной, которая помешала Аристотелю осознать духовную природу субстанции, является незнание Слова Божия: «И никто из философов не постиг Духа, который, согласно нашей совершенной теологии есть связующее начало и третье божественное лицо, хотя об Отце и Сыне многие из них говорили с немалым изяществом, и святой Августин признает, что нашел в их книгах истины Евангелия Иоанна…»[243].

Материя не может быть вечной, аргументирует Кузанский, так как абсолютное может быть только одно. Он поддерживает Аристотеля против платоников, считая, что формы не существуют отдельно от материи, а сотворены вместе с ней: «Формы существуют в материи неким возможностным образом и выводятся из нее в действительность при участии действующего»[244]. Последней действующей (как целевой и формообразующей) причиной является Троица, от которой пассивный человеческий интеллект получает активность. Семена Божественного Логоса мы получаем вместе с душой, из которых при участии нашей свободной воли, вырастают плоды духа (вера и другие духовные способности). Бог есть «понятие о понятии»[245], реализует интенции Дионисия и Мейстера Экхарта Н. Кузанский, или «абсолютное понятие»[246].

Попытка обоснования способности ума познавать Бога приводит к утверждению сходному с гегелевским, что разумное есть мистическое. Подтверждение своей мысли Кузанский находит у Аристотеля, который несмешанность ума с предметом познания называет способностью: «то, чем душа размышляет и судит о чем-то» (429а 24). Христианский мыслитель интерпретирует эти рассуждения языческого философа, чтобы показать божественную природу интеллекта, отличие интуитивного созерцания от рационального познания. Поскольку Сам Бог «есть как бы само созерцание или умозрение», постольку Он есть то «орудие», посредством которого совершается познание, акт слияния конечного и бесконечного[247]. Гегель тоже пишет, что познает не конечное самосознание, а божественная часть человеческой души, «самосознание Бога знает себя в знании человека»[248]. Он аппелирует к христианским мистикам, ссылается на М. Экхарта, который писал в духе православной традиции, что «Бог должен стать «я», а «я» - Богом»[249]. Николай из Кузы осуждает отождествление человеческой и божественной природы, к которому пришли бегарды, утверждавшие, «что они суть бог по природе».[250] Он полагает, что «человеческая природа не может перейти в сущностное единение с божественной, как конечное не может вступить в бесконечное единение с бесконечным…»[251].

Слово Божье в нас - это всего лишь семена, которые мы должны вырастить, развивая наш интеллект посредством веры и упражнения ума. Ибо дух есть деятельность, или деятельная вера. «Интеллект - как бы божественное семя», посредством которого можно достичь Богосыновства[252]. В каждом человеке семена дают не одинаковый плод, и он становится особым орудием Бога, уподобляясь, насколько это возможно для ограниченной человеческой природы, божественному Духу: «...Дух, или движение, выводит замысел разумного основания в действительность...»[253].

Теологию знающего незнания Кузанский называет «таинственным Боговидением», ссылаясь на слова Спасителя, что Царство Небесное подобно скрытому сокровищу (Мтф.13:44). Бог - выше всех понятий, потому что Он причина всего и все в себе как причине содержит. Кроме того, в Боге все определения переходят друг в друга и в свернутом виде суть одно простое понятие, «почти ничто». Кузанский уточняет, что даже такие определения, как простота, непостижимость, ничто, несут отпечаток наших представлений. «Все божественные атрибуты совпадают в Боге и вся теология образует круг, так что справедливость в Боге есть благо, и наоборот, - и так об остальном;... в этом соглашаются все святые, видевшие бесконечную простоту Бога».[254] Но Бог непостижим: «...Бог есть дух, а не тело, и постичь его в отвлечении разума тоже не может, раз, как говорит апостол, нельзя помыслить ничего подобного Богу».[255] Язычник поэтому справедливо умозаключает: «Значит, Бог - ничто!»[256]. И действительно, если Бог непознаваем, то для нас слово Бог - пустое понятие. Кузанский поясняет, как от нашего дискурсивного знания перейти к понятию «незнания». Бог, поскольку Он является началом и первопричиной всего, постольку он первичнее любого нашего определения, «выше всякого имени», «предшествует всякой истине», является неизреченным понятием, истоком всех других понятий[257]. Таким образом, получается, что мы, не зная Бога, знаем Его, его истина первичнее всех других истин.

В работе «О видении Бога» Кузанский разрабатывает на примере созерцания иконы символический метод, или «путь к таинственному богословию»[258]. Тайна Боговидения открывается тогда, когда дух воспаряет выше разума, ибо «...Бог видим по ту сторону совпадения противоположностей и Его видение есть бытие»[259]. Всякому, желающему достичь Бога, необходимо превзойти всякую меру представления и понимания. Понятие познания Бога есть такое же противоречие, как и исчисление бесконечности, как желание определить беспредельность. Следуя Дионисию Ареопагиту и Мейстеру Экхарту, Кузанский предугадывает спекулятивный метод Гегеля, «понятие о понятии»: «Думая о Боге, надо по возможности в простейшем понятии охватывать противоположности, опережая их в предшествующем им единстве; скажем, различие и нераздельность в божественном нужно мыслить не как два противоречащих качества, а в предшествующем им простейшем принципе, где различие есть не иное что, как нераздельность. Тогда мы яснее поймем и тождество троичности и единства»[260].

Мир существует потому, что его созерцает Бог, а, следовательно, и наш разум есть отражение божественного света. Бог простая вечность, которая содержит в свернутом виде все бытие. Все творения видят Бога, потому что они созданы, чтобы славить Его. Рассудку не охватить такое сложное построение мысли: «Ты невидим, Боже мой, и вместе видим: невидим в своем бытии, видим в бытии творения, которое настолько существует, насколько Тебя видит. …Твое творчество есть Твое бытие»[261]. Гегель будет интерпретировать библейский стих о том, что всякая тварь славит Господа, в том смысле, что Бог в сотворенном мире осознает Себя.

В рассматриваемой философии проводится различие между созерцанием истины и её познанием, намечается синтез субстанциального и трансцендентального аспектов учения неоплатоников на основе христианского богословия. Кузанский подводит нас к той мысли, что «духовное видение» существует в двух формах - мыслимой и сверхмыслимой, отделить которые друг от друга так же невзможно, как невозможно существование разумного без рассудочного, интуитивного без дискурсивного, знания без способности познания. Знание о способности познания («незнание»), или «мышление о мышлении», соответствует разумной, более высокой, чем рассудок, ступени познания. Божественное «незнание» выступает в качестве некоего «предзнания», трансцендентальной предпосылки познания. Такой подход подготовил почву для разработки рефлексивной философии, и, в свою очередь, привел к осознанию того, что в метафизике предмет и метод, субъект и объект составляют одно целое - субстанцию-субъект.