Младший сын, Никита Акинфиефич и заграница

 

Если старшие дети Акинфия Прокофий и Григорий ни в чем не походили на родного отца, то младший Никита был почти полной его копией.

Родился он 8 сентября 1724 года, на берегу реки Чусовая, во время переезда его матери Евфимии из Тулы на Урал к мужу. Позднее Никита Акинфиевич велел поставить на месте своего рождения большой каменный крест. На кресте было высечено: «1724 года Сентября 8 дня на сем месте родился у Статскаго совтника Акинфия Никитича Демидова (бывшаго Дворянином) сын Никита, Статский Советникъ и Кавалер Святаго Станислава. Поставлен оный крест на мст, по желанию его, 1779 года Мая 31‑го числа». Та же надпись, только гигантскими буквами, видимо чтобы никто нечаянно ее не проглядел, высечена была на противоположном, скалистом берегу реки.

 

Памятник Петру Великому и Никите Демидову в Невьянске

 

Все свое детство Никита провел при отце на заводах и был его любимцем. Когда Акинфий писал свое странное завещание, младшему сыну не исполнилось еще и 20 лет, однако, видимо, отец уже тогда чувствовал его незаурядный предпринимательский потенциал. Чувство было верным: именно Никита продолжил отцовское дело в полной мере. К доставшимся ему по разделу заводам он добавил еще два, запустив в 1760 Нижне‑Салдинский, а в 1778 – Верхне‑Салдинский. В отличии от отца, жить Никита Акинфиевич предпочитал не на заводах, а в столицах. Но это совсем не мешало ему успешно управлять предприятиями через переписку с приказчиками. Бизнес его развивался столь замечательно, что уже спустя несколько лет после раздела никитинская нижнетагилдьская часть наследства давал продукции и приносила прибыли больше, чем все 16 заводов Григория и Прокофия.

По примеру отца он так же попытался обзавестись в Питере покровителями и стал ссуживать деньгами великого князя Петра Федоровича, будущего императора Петра III. Знакомство наладилось и князь даже пожаловал Никите Анненскую ленту, с условием «возложить оную на себя по кончине Императрицы Елизаветы Петровны». Впрочем, нравы высоких особ отличаются переменчивостью. После восшествия на престол Петр моментально забыл о старой дружбе и орденскую ленту надевать не разрешил. Зато сменившая его вскоре Екатерина и орден Никите одевать разрешила, и даже дала ему чин статского советника. Как некогда императрица Екатерина I позволила дворянину Никите Демидовичу Демидову не думать о госслужбе, так и теперь императрица Екатерина II по отношению к дворянину Никите Акинфиевичу Демидову «запретила употреблять его в службу без имянного ее указа».

По нраву младший Демидов был еще жестче чем отец, рабочих при нем за любую оплошность били кнутами нещадно. А в наборе персонала он был еще менее разборчив чем отец. На заводы брали всех, без разбора: бродяг, преступников, беспачпортных крестьян.

Как и большинство предпринимателей того времени, Никита охотно использовал труд детей от 8 лет, что разрешалось законом. Оплачивая его, кстати сказать, на одном уровне с другими рабочими. Конечно, дети на заводах получали меньше, но только потому, что они физически не могли сделать столько же, сколько взрослые, да и квалифицированным их труд назвать было нельзя. В основном это было то, что называется «подай – принеси». «До 400 детей собирало лежалую вокруг горы и около руду, – писал об этом в 1770 году Паллас. – Собранную руду обжигают, накладывая ее в кучи до 400 пуд, обжиг продолжается 40 дней, после чего руда остывает 10 недель, затем ее разбивают молотами». Но «смухлевать» с оплатой младшим сотрудникам было сложно, ибо за этим зорко следило горное начальство, а родители, разбиравшиеся в вопросах оплаты, были совсем не так безропотны, как сейчас считается, и тоже умели в случае чего строчить челобитные. А вот кто их не писал, так это беглые крестьяне, дезертиры и каторжане. Вот они действитрельно получали копейки, а то и вообще работали за еду и за укрытие от властей. И это правда была самая выгодная и самая высокопроизводительная часть рабочих. Время от времени заводчику надо было выдавать кого‑то из якобы разоблаченных преступников. Потому, что никто бы не поверил в то, что на завод таковые не приходят. И, конечно, Никита отдавал тех, кто был ему наименее нужным. Больных, слабых, ленивых. Поэтому, среди скрывавшегося у него работного люда больных, слабых и ленивых было мало. Что хотите, естественный отбор. Только сильнейший выживает.

Вся Россия знала, что для всевидящего ока государственного правосудия стены уральских заводах Никиты являются сложнопреодолимой преградой. И многие спешили за ними спрятаться, так как условия жизни там были все‑таки значительно лучше, чем на каторге. И этим не преминул воспользоваться враги Демидовых. Узнав о кадровой политике Никиты, они в начале 1760‑х годов усиленно начали строчить доносы в сенат. Говорят, что особенно в этом усердствовал сын Василия Татищева, полковник Евграф Татищев, но это вряд лию. В ту пору он служил в Ростовском пехотном полку и сложно предположить, что он настолько ненавидел сына Акинфия, чтобы писать на него жалобы, не имея кроме слухов никаких достаточных на то оснований.

Началось следствие. Предвидя скорую ревизию, Никита приказал срочно отстроить в Невьянске шикарный дом для ревизора, прозванный за свою помпезность «красными хоромами». Приказчики получили строгий наказ всех заводских, кто отказывается говорить, откуда он пришел на завод собрать в кучу, а по приезду проверяющего – запереть в подземелье, дабы никто даже примерно не мог показать места, где они спрятаны. И, если того потребует обстановка – оставить их там на веки. Пока шло строительство, Никита и его агенты колесили по России и срочно выкупал у помещиков перебежавших к нему крестьян. В 1763 году для «строгого следствия по донесению о беспаспортном люде» на Урал сенатом и правда был послан князь Александр Вяземский. Однако, приехав в Невьянск он уже не нашел там ничего незаконного. Напротив, в уральской столице Демидовых ревизора ждали теплый и удобный кров, вкусный и обильный стол, безупречные крепостные акты и ревизские сказки на крепостных крестьян и заполненные водой подвалы Невьянской башни. При полном отсутствии дезертиров или каторжан. Ревизия окончилась вполне успешно для заводчика. Однако, чем‑то ему проверяющий, видимо не понравился. Спустя некоторое время бывшие ревизор и ревизуемый встретились в Санкт‑Петербурге.

– Какой хороший дом у Вас, Никита Акинфиевич, дом, в коем я жил. Кто ж в нем ноне?

И вот тут острый, доставшийся в наследство от отца и от деда язык чуть не уничтожил Никиту. Потому, что не глядя в очи князю и ближайжему товарищу самой Екатерины Великой, Никита ответил:

– Кто же после вашей светлости там жить у нас станет.

Князь от такой наглости просто замер. Однако Никиту спас еще один доставшийся по наследству талант: находчивость. Повернувшись к князю, он буркнул:

– Сгорел он, дом тот, весь, как есть сгорел.

А дабы его не поймали на вранье, вернувшись домой заводчик сразу послал своим невьянским приказчикам строгий приказ «Красные хоромы» предать огню со всем содержимым. Приказ был исполнен, но как говорят в народе, не полностью. Дом был, и правда, разобран по бревнам, которые были использованы в качестве топлива для обжига руды. А вот богатую мебель управитель завода оставил себе, доложив тем не менее хозяину в письменном доношении, что она «огнем истреблена».

Это было шумное время. С начала 1750‑х годов и вплоть до подавления в 1775 году Пугачевского восстания по стране прокатилась огромная волна крестьянских бунтов. И было это связано вовсе не с каким‑нибудь усилением гнета. Скорее наоборот, с либерализацией государственной политики. Дворяне стали чаще смотреть на демократический запад и жить по западному образцу. Крестьяне же смотрели на дворян и тоже пытались начать жить по‑новому. До этого система государственных отношений была выстроена довольно четко: дворяне служили царю и государству. Каждый дворянин законодательно был обязан 25 лет отдать государственной службе, либо в армии, либо в органах государственного или местного управления. То‑есть, он обязательно должен был быть либо офицером, либо чиновником. Только после 25‑летней выслуги он имел право уйти в отставку. Именно за службу, которая оплачивалась крайне низко, ему и разрешалось иметь вотчину, покупать землю и крестьян. Говоря проще, эти права давались ему царем для прокорма. Однако, в середине XVIII века дворяне все чаще стали говорить, что такая принудительная служба – анахронизм, от которого уже давно отказались все развитые европейские страны. И это была чистая правда. Повинуясь таким веяниям 18 февраля 1762 года император Петр III издал специальный «Манифест о вольности дворянства», в первой же статье которого говорилось: «Все находящиеся в разных наших службах дворяне могут оную продолжать, сколь долго пожелают, и их состояние им позволит, однако ж военные ни во время компании, ниже пред начатием оной за три месяца об увольнении из службы, или абшида просить да не дерзают, но по окончании как внутрь, так и вне государства; состоящие в военной службе могут просить у командующих над ними об увольнении из службы или отставки». Чуть дальше, в статье 4 дворянам разрешалось свободно выезжать за границу, что до того тоже было немыслимо. Известно, что даже прогрессивный и охочий до всего иностранного Петр I весьма осторожно отпускал подданных в европейские вояжи и лично подписывал все загранпаспорта. Теперьб же манифестом предписывалось «Кто ж, будучи уволен из нашей службы, пожелает отъехать в другие европейские государства, таким давать нашей Иностранной коллегии надлежащие паспорты беспрепятственно с таковым обязательством, что когда нужда востребует, то б находящиеся дворяне вне государства нашего явились в свое отечество, когда только о том учинено будет надлежащее обнародование, то всякий в таком случае повинен со всевозможною скоростию волю нашу исполнить под штрафом секвестра его имения». Но такой прогрессивный документ подпилил основной столб, на котором держалась государственная политика. Если до того политологи могли еще объяснить личное крепостное право, упраздненное, например, в Англии еще в XV веке именно государственной службой дворян, то теперь такое оправдание пропадало и оно превращалось просто в наглую эксплуатацию. Наиболее прогрессивные помещики сами отпускали своих крестьян на волю, другие, как пушкинский Онегин, заменяли тяжелую барщину легким оброком. И все, кто с надеждой, а кто и со страхом, ждали следующего логичного шага – именно отмены крепостного права. Ждали этого и крестьяне. Более того, в условиях слабой информированности во многих селах стали говорить, что указ уже готов, осталось его только подписать. А некоторые даже говорили, что он уже подписан, только местное начальство и помещики не говорят об этом крестьянам, чтобы подольше посидеть на его шее. То тут, то там крестьяне отказывались от принудительной барщины, требуя показать им «царскую бумагу», ибо «время сейчас ужо не то». Но правительство, сказав «Д» вовсе не торопилось сказать «К». Отказываться от крепостного права казалось преждевременным и неразумным. Поэтому на усмирение крестьян посылались войска, которые и доводили до них основные положения текущей государственной политики. Такой перекос хорошо почувствовала убравшая уже через несколько месяцев после выхода Манифеста с трона мужа Екатерина II. Она считала, что «в некоторых пунктах ещё более стесняет ту свободу, нежели общая отечества польза и государственная служба теперь требовать могут, при переменившемся государственном положении и воспитании благородного юношества». На доработку его ушло более 20 лет. Только в 1785 году Екатерина поставила, наконец, точки над Ё(буква эта, кстати, появилась в русском алфавите, с подачи княгини Дашковой, всего за два года до того), издав «Грамоту на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», более известную как «Жалованная грамота дворянству 1785 года». В ней дворянские привилегии объяснялись естественной, по праву рождения, принадлежностью к элите общества. И за дворянами законодательно закреплялось неограниченное право собственности на наследованное и приобретенное имущество в том числе – на землю и крестьян. Такой «костыль» позволил позволил позволил «крепости» просуществовать в империи еще почти сто лет. Что было важно для промышленно слаборазвитой державы, но, в то же время, вовсе не способствовало ее развитию. В результате, феодальный строй в России рухнул только тогда, когда уже просто не мог существовать дальше. И причиной его было вовсе не то, что «низы не хотели, а верхи не могли». Просто, в условиях, когда все люди вынужденно работают на полях, некому становится работать на фабриках.

Крестьянские восстания вовсе не обошли стороной демидовские вотчины. И тут уже случались серьезные стычки «до краовопролития», даже с применением артилерии. В 1756 году Никита купил у жены князя Репнина в Алексинском уезде Тульской губернии село Русаново. Было оно, по тем временам, средних размеров, 744 крепостные души. Однако, как и в случае с селом Ильинским, купленным в 1751 году его дядей Никитой Никитичем, крестьяне, зная крутой нрав нового помещика, категорически отказались «идти в отказ до Никиты и его детей». Приехавших для оформления передачи собственности в село с отрядом солдат чиновников они в господский дом не пустили, чуть не подожгли дом, в котором те остановились и, наконец, избив, выгнали вон из своего населенного пункта. Для их усмирения в село был выслан отряд солдат, но и их крестьяне к себе не пустили. Явившиеся от них на переговоры два сельских священника заявили, что народ не желает идти под Демидова, а если солдаты нападут на село, то они, крестьяне, полны решимости всех, кого смогут перебить. Численное превосходство было явно на стороне селян, и войскам пришлось отступить. Но Никита дела этого так не оставил. По его жалобе сенат послал в Русаново секунд‑майора[185] Веденянина с отрядом из 260 солдат. Когда они подошли к селу, им на встречу вышли вооруженные кто чем все его жители, включая баб и стариков. По домам остались лишь малые дети. Мало того, крестьяне выкатили против агрессоров две небольших пушки. Майору они заявили, что «они готовы все помереть, а в село его не впустят, за Демидовым быть не хотят и в отказ нейдут». Но приказ – есть приказ, и майор ввел‑таки своих солдат в село. Однако и крестьяне вовсе не собирались шутить. Они начали стрелять из ружей и пушек, ранили много солдат, офицеров и лошадей. Но больше всего досталось прибывшим вместе с солдатами демидовским приказчикам. Селяне напали на них, «били смертно и перебились в кровь, так что напоследок и сами межь собою дралися с теми крестьяны, кои в противности на драку идти не хотели, смертно, и кололись». В конце концов, село было захвачено. 30 крестьян при этом было убито, еще 33 позже скончались от тяжелых ран. Зачинщики, включая священников, были арестованы, впрочем, священников скоро отпустили. А отряд еще три недели стоял в селе постоем, дабы предупредить возможные рецидивы.

 

Никита Акинфиевич Демидов

 

Позже, в 1762 году русановцы вспомнили это побоище и написали Петру III челобитную, в которой обвиняли Никиту Акинфиевича и помогавшего ему двоюродного брата Евдокима Никитича, в зверских убийствах:

«Во время того Демидова (Никиты Акинфиевича, – В. Ч.) владения, сыном его, Евдокимом Демидовым (видимо, крестьяне о степени родства судили по отчеству, – В. Ч.) убито до смерти 63 человека, а одного человека еще, положа на разженную горячую чугунную доску, бил кнутьями и пережег руку, от чего лежал при смерти 12 недель, и как выздоровел, то сослал на сибирские свои заводы, и 12 человек отдал в солдаты, а от достальных имеющихся за ним во владении крестьян все крестьянские пожитки и скот рогатый и прочее отобрал к себе и нас мучит денно и нощно, как мужеско, так и женска пола в работах без всякаго пропитания. И земля наша пахотная и сенные покосы лежат впусте, отчего пришли мы в крайнее раззорение и нищету и дневной пищи лишились да и опасны и впредь, чтоб оным Евдокимом Демидовым не были перебиты и всех до смерти не пережег бы на чугунных досках под битьем кнутьями»

В челобитной крестьяне просили отобрать их от Демидова и передать во владение государству. Начатое следствие окончилось оправданием Демидовых. По пункту об убийстве 63 человек следователи заявили, что убиты они были не лично Демидовыми, а лишь по их приказанию. По обвинению в отдаче в солдаты 12 человек за другие деревни, Сенат решил, что «когда они его крепостные, то он в том над ними власть имеет». Самым серьезным было обвинение в наказании кнутом на горячей чугунной доске, которое «хотя оные крестьяне им, Демидовым, и покупные, почему за не послушание по винам их наказывать их может, однако же объявленное наказание не есть род обыкновеннаго наказания но безчеловечнаго мученья». По этому случаю была проведена отдельная проверка. Однако приказчики, бившие крестьянина клялись самыми страшными клятвами, что наказывали провинившегося не на горячей плите, а на холодном чугунном полу, и никакую руку ему не пержигали, и уже через три дня тот крестьянин вполне мог вставать и даже ходил. Так что и этот пункт посчитали недоказанным и в декабре 1762 года поступил сенатский указ «оную комиссию (следственную, – В. Ч.) отставить» и дело закрыть.

Никита давил своих крестьян со страшной силой, как будто и не знал, что еще его дед каких‑то 70 лет назад был простым тульским кузнецом. Но и крестьяне пытались найти управу на заводчика. 23 августа 1768 года на созванной Екатериной Великой комиссии по составлению нового уложения (то бишь – свода законов) депутат Аник Минаков зачитал наказ, данный ему от крестьян Исетской провинции[186]. Они жаловались «на стеснение, претерпеваемое ими от слишком малой платы за работы на заводах дворянина Никиты Демидова, к которым помянутые крестьяне приписаны». Члены комиссии, подробно изучив вопро, выяснили, что Демидов плати столько, сколько того требуют действующие указы. Не меньше минимально установленного размера оплаты труда. Однако, заводы находились далеко от крестьянских слобод, работники тратили только на дорогу туда и обратно несколько часов, которые никак не оплачивались. Поэтому члены комиссии согласились с тем, что оплату в данном случае надо увеличивать.

Временами Никита отъезжал на заводы, где часто уходил «в отрыв». Кутил, устраивал пьянки и даже дебоширил. Говорят, ему ничего не стоило записать не понравившегося иностранного специалиста в крепостные крестьяне. А однажды он приказал высечь кнутом отказавшую ему во взаимности заезжую француженку, после чего насильно обвенчал ее с пьяницей‑рабочим.

Несмотря на расточительность, Никита умел быть и скаредно расчетливым. Возвращаясь из одной из загранпоездок он, для того, чтобы не платить пошлину за отрез купленного им бархата, оперативно перешил его в платье и ввез беспошлинно, как носимую вещь.

И еще ему не везло с женами. Их было три и все три умерли в короткий срок. Первая, Наталья, урожденная Евреинова, прожила с ним с 1748 по 1756 год. Сколько прожила вторая, Мария Сверчкова, точно неизвестно, но известно, что уже в 1767 году Никита Акиньфиевич обвенчался с 22‑летней Александрой Ефтихьевной Сафоновой. Как и отец, Никита горячо и нежно любил свою последнюю жену и когда в 1771 году доктор Гобиус из Лейдена[187] прописал ей, страдавшей от «беспрестанной болезни» «пить ишачье молоко для наведения тела» и ехать на «воды, в Спа находящиеся» он не раздумывая бросил все дела и отправился с ней на лечение.

 

Александра, супруга Никеиты Акинфиевича Демидова

 

Заграничный вояж четы Демидовых продолжался два с половиной года из которых на само Спа ушло чуть больше месяца. На протяжении всего этого времени Никита вел подробнейший Журнал путешествия», поэтому мы знаем о нем довольно много. Вот как выглядел их маршрут, с начала и до конца. 17 марта супруги Демидовы выехали из Санкт‑Петербурга и 19‑го были уже в Нарве[188]. Далее их путь лежал в Кенигсберг куда они прибыли 12 апреля. Из столицы Восточной Пруссии Демидовы, через Данцинг к 1 мая добрались до Берлина. В Спа въехали 19 июля и уже 20‑го приступили к лечению. На курорте Никите и Александре повезло познакомиться с отдыхавшей тут же с детьми княгиней Екатериной Дашковой. Воды подействовали быстро: уже к концу августа Александра Демидова объявила, что чувствует себя значительно лучше, лечиться более не желает, а желает посмотреть свет. 4 сентября супруги продолжили свое путешествие. Через голландский Льеж они добрались до Антверпена, откуда на яхте отправились в Ротердам. Оттуда, уже на карете, они отправились в Амстердам, и далее, опять на яхте, в Саардам, где им показали дом, в котором некогда жил Петр I. Заехав ненадолго в Лейден, Демидовы к 24 ноября добрались до главной своей цели – Парижа. Французская столица, как отписал в своем «Журнале» Никита, оказалась «рассуждении всего наивеликолепной и славной город в Европе». Тут они пробыли довольно долго, даже дольше, чем в Спа. Смотрели Версаль, были в королевском зверинце, восхищались городскими пейзажами и живописными окрестностями. 20 января «ездили по книжным лавкам и купили книгу в эстампах, ильлюменованную всякого рода произрастения и пресмыкающихся сюринамских». Никиту поразило умение парижанок тщательно изменять свой вид и он посвятил этой теме в своем журнале целую страницу: «Красота женскаго пола в Париже подобна часовой пружине, которая сходить каждые сутки; равным образом и прелесть их заводится всякое утро. Она подобна цвету, который рождается и умирает в один день. Все это делается притиранием, окроплением, убелением, промыванием; потом прогоняют бледность и совсем закрывают черный и грубый цвет; далее доходит очередь до помады для намазания губ и порошка для чищения зубов. Наконец являются губки, щетки, уховертки, разные духи, ессенции и благоухания, и всякий из сих чистительных составов и сосудов, разное имеет свое свойство: надлежит сделать белую кожу, придать себе хорошую тень, загладить морщины на лбу, в порядок привесть брови, дать блеск глазам, розовыми учинить губы; словом, надобно до основания переиначить лице и из стараго произвести новое». Тут же, в Париже королевский художник Александр Рослин[189] писал портрет Александры Демидовой. Узнав, что жена беременна, Никита решил на время оставить ее и с встреченным им здесь князем Сергеем Гагариным быстренько съездить в Англию. В дорогу они отправились 12 мая, через несколько дней добрались до Лондона, а 20 июня вернулись в Париж. 26 сентября Александра родила дочь Екатерину, вскоре после чего путешествие уже в пополненном семейном составе было проджолжено. 4 декабря супруги Демидовы вместе с ребенком, отправились в Лион. С собой они прихватили скульптора Федота Шубина[190], лепившего демидовский бюст и соблазнившего их рассказами о сказочной Италии, Гагарина и известного коллекционера Мусина‑Пушкина[191]. Из Лиона сия дружная компания переехала в Ланебург. Совершив переход через Альпы русские туристы 21‑го декабря оказались в Турине. Далее была Болонь, где от группы откололся Шубин. Местная администрация, узнав, что в город приехал знаменитый русский скульптор, обратилась к нему с просьбой, выполнить несколько важных заказов, на что ваятель ответил согласием. А наши герои двинулись дальше. После Флоренции, он отправились в Рим, где на Никиту произвело неизгладимое впечатление громадное, большее, чем многие его заводы, «круглопродолговатое строение». Если вы еще не догадались, я вам подскажу: это был Коллизей. Здесь они встретили попавшего после воцарения Екатерины II в опалу графа Ивана Шувалова[192]. Еще в 1763 году он выехал из России, по официальной версии – «по болезни». В Риме он был чем‑то вроде российского консула на общественных началах. За границей он находился вплоть до 1777 года, и все это время собирал коллекцию произведений искусств, которую, по возвращении на родину, передал в дар Эрмитажу и основанной им Академии художеств. 12‑го января граф провел своих новых знакомых в Ватикан, где представил лично Папе Римскому Клименту XIV[193]. Графу гости понравились и он уговорил их задержаться в Риме еще на месяц, чтобы посмотреть на карнавал. Так что к следующему пункту маршрута, Неаполю, семейство Демидовых и сопровождающие их лица отправились лишь 18 февраля. К тому времени их вновь догнал Шубин, которому старейшая в Европе Болонская академия за великолепное исполнение заказанных работ избрала своим почетным академиком и выдала ему соответствующий диплом. В Неаполе Демидов с Шубиным попытались подняться на Везувий, но Никита длительного восхождения не выдержал и с полдороги свернул домой. Так что в жерло грозного вулкана художник глядел без него. С обзором раскопок Помпей и Гераклиума у Никиты таких проблем не возникло. У него вообще была старасть к археологии. Еще в 1865 году приказчик Нижнетагильского завода Евтифей Матвеев, зная страсть хозяина к «куриозным» вещам, прислал ему в Санкт‑Петербург несколько таких старинных артефактов, найденных в Нижнетагильском пруду. что именно это были за предметы, нам неизвестно, в переписке только один из них упоминается подж конкретным наименованием – старинной работы топор (железный, или каменный – непонятно). В ответ на это Никита сразу выслал Матвееву приказание «в воде у берега, железными частыми граблями поискать, а в берегу и землю поразрыть, не окажется ли еще каких старинных вещей», а буде найдутся «отменной величины» кости, «неупустительно» и их прислать в Санкт‑Петербург тоже.

21 марта Демидовы вернулись в Рим, а 3 апреля были уже в Пизе. Далее их путь лежал через Геную, Тулон, Марсель и Лион в Женева, где Никита много времени посвятил осмотру часовых фабрик. 10 марта наша компания опять была в Париже, но теперь они пробыли здесь недолго и спустя неделю были уже опять в Лондоне, где еще не была, но очень хотела побывать Александра. В этот приезд их представили английской королевской чете. Далее в Бирмингеме они с интересом осмотрели стальные фабрики, после чего 14 июля выехали из Лондона и 19‑го опять были в Париже. Тут здоровье вновь начало подводить Александру Ефтихьевну, и им пришлось задержаться тут еще более чем на месяц. Когда оно немножко поправилось, супруги решили, что настало время возвращаться домой. 30 августа они прибыли в Страсбург, откуда через Франкфурт, Дармштадт, Лейпциг, и Дрезден 26 сентября, по старой демидовской традиции прибыли в Фрейберг, интересный заводчику «славными и полезными рудниками». Здесь по старым вертикальным лестницам спустились в одну из серебряных шахт. Как писал Никита «с превеликой опасностью сходить начали в преисподнюю». 1 октября они приехали в Берлин, откуда отбыли в Данциг. 1 ноября были уже в Риге, 6 – в Нарве, а 9‑го ноября в селе Чирковицы, всего в 80 верстах от конечного пункта – Санкт‑Петербурга, у них родился сын Николай. Так что недомогание Александры в Париже было, возможно, связано не столько со здоровьем женщины, сколько с новой беременностью. Получив весточку о родах, навстречу путешественникам из столицы выехали племянники Никиты, Александр и Петр Григорьевичи. На этом путешествие кончилось и 22 ноября вдвое увеличившаяся семья прибыла в Петербург. Об этой поездке заводчик в 1786 году написал великолепную книгу, озаглавив ее «Журнал путешествия его высокородия господина статскаго советника, и Ордена Святаго Станислава кавалера Никиты Акинфиевича Демидова. По иностранным Государствам с начала выезда Его из Санкт‑Петербурга 17 Марта 1771 года по возвращение в Россию, Ноября 22 дня 1773 Года».

Но главной цели, ради которой и затевалось путешествие, достичь не удалось. Болезнь не только не оставила Александру, но и начала развиваться с новой силой. В 1774 году супруга подарила Никите еще одну дочь – Марию. В 1776 году Никита, специально для болеющей Александры, начал в Подмосковье строительство шикарного дома, проект которого был сделан самим Казаковым. Дом этот был успешно достроен и даже назван в путеводителях «непревзойденным шедевром усадебной архитектуры», однако из Демидовых в нем так никто и не жил. Александра Ефтихьевна умерла до окончания строительства, 21‑го апреля 1778 года. Никита же в него не приезжал. На закладном камне дома было написано «Не забудь меня».

Еще Никита известен тем, что он переписывался с самим Вольтером, правда переписка не сохранилась, и тем, что учредил в 1779 году про Академии художеств медаль «за успехи в механике». В 1781 году, узнав о строительстве в Москве нового каменного здания университета, он прислал ему со своих заводов в дар 5500 листового кровельного железа и 800 пудов лучшего качества арматуры для укрепления стен.

Статский советник Никита Акинфиевич скончался последним из детей Акинфия Никитича 7 мая 1787 года. Похоронили его рядом с женой Александрой. В составленном за три года до смерти завещании он передал все Нижнетагильские заводы и приписанные к ним деревни в безраздельной собственности сыну, а европейскую часть собственности поровну разделил между всеми тремя детьми. Перед самой смертью он успел назвать имена желаемых опекунов, которым доверял «все движимое и недвижимое имение для управление оным на пользу детей моих». Ими стали генерал‑аншеф, сенатор Николай Дмитриевич Дурново и тайный советник, сенатор Александр Васильевич Храповицкий[194].

 

Херсонский флорентиец