Следствие о партикулярных заводах

 

И, конечно, государство не могло пройти мимо такого металлургического бума. Пока число крупных железоделательных предприятий исчислялось единицами, оно не придавало связанным с ними экономическим вопросам особого значения. На своих предприятиях заводчики творили все, что хотели. Здесь работали беглые крестьяне и каторжники, в конторах почти в открытую велась двойная бухгалтерия, себестоимость продукции всячески завышалась, а выходе ее, напротив, занижался, «левая» продукция через получавших за это проценты заводских приказчиков и мастеров продавалась знакомым купцам без отчисления торговых пошлин, а местные фискалы, либо получали деньги от владельца, либо до смерти запугивались заводскими боевиками, либо сначала запугивались а потом получали. Но когда число металлургических заводов и комбинатов перевалило за несколько десятков, государство решило прекратить вакханалию и приступило к «закручиванию гаек».

4 августа 1733 года императрица Анна Иоановна[132] своим именным указом повелела провести всеобщую ревизию расчетов крупных российских заводов с казной. Мероприятие это получило название «Следствие о партикулярных заводах». Руководить следствием было поручено хорошо нам уже знакомому Петру Шафирову, ставшему после возвращения из петровской ссылки президентом Коммерц‑коллегии и сенатором. Главной его задачей была проверка правильности выплаты заводчиками государственной десятины – десятой части от объема произведенной продукции, и пошлин, торговой и таможенной. Главным помощником Петра Павловича был назначен его родственник, чиновник Московской конторы Коммерц‑коллегии Михаил Шафиров. В качестве следователей с самыми широчайшими полномочиями к нему были прекреплены гвардии капитан Савва Кожухов и асессор коллегии Василий Васильев. Чтобы понять, насколько действительно были широки их полномочия, достаточно сказать, что в соответствии с указом всякому, кто бы посмел читнить им препятствия, в соответствии с указом «светила» смертная казнь. Фронт работ распределялся между помощниками Шафирова следующим образом: Михаил должен был сидеть в Москве и изучать выписки из таможенных документов, Васильев ревизовал предприятия, работавшие в Центральной России, а капитан Кожухов отправлялся за тем же на Урал.

Свою работу Василий Васильев начал с проверки крупнейшего Тульского завода Акинфия Демидова. которая началась уже в первых числах октября. Сам Акинфий находился в это время в Москве. Каким бы трудоголиком или суперпредпринимателем он не был, но лично управлять всеми своими многочисленными заводами он уже не мог, поэтому на каждом из предприятий им был поставлен особо доверенный и проверенный человек, управляющий. На Тульском заводе им был назначен шурин (если кто не помнит – брат жены) Акинфия, Семен Пальцев. Нарушений на заводе было масса, и поэтому перед Семеном встал небогатый выбор: либо попытаться выгородить хозяина и, в случае, если это не пройдет – сложить голову на плахе, либо сказать всю правду и быть уничтоженным суровым Демидовым, который не прощал предательства всем, включая родственников. Управляющему оба пути не нравились и он выбрал третий – просто сбежал с фабрики, не дожидаясь прибытия ревизии. Не помогло: всесильное следствие быстро разыскало беглеца и доставило под конвоем к Васильеву.

Приехав на завод, последний попытался было опечатать заводскую документацию, но столкнулся при этом с большой проблемой. Из всей документации в конторе им были найдены лишь черновые записи объемов выпущенной продукции, да и те далеко не за все годы. Однако бывалый проверяющий не растерялся и оперативно заполнил пробелы в документации, допросив мастеров, рабочих и проэкстраполировав данные за известные годы на годы неизвестные. Картина полдучилась весьма удручающей. По данным, представленным Акинфием в Берг‑коллегию, завод с 1720 по 1733 год произвел 656 796 пудов чугуна, а по прикидкам Васильева, его было выпущено примерно на четверть больше. Таким образом, по подсчетам следователя‑ревизора, Акинфий Демидов утаил от казны не менее 85 тысяч рублей. А все утаенное, согласно указу императрицы, подлежало обязательной конфискации.

Вскоре Васильеву поступил донос от приставленного к нему для помощи тульского канцеляриста Якова Самсонова. Тот утверждал, что служивший некогда у Акинфия Демидова писарем Алексей Игнатьев рассказывал ему о том, чтог хозяин завода продает металл казне по завышенным ценам, а часть металла, в обход налоговых органов, продает родственникам – шурину Семену Пальцеву и зятю Федору Володимирову. Для того, чтобы продолжить следствие Васильев приказал разыскать Игнатьева, а сам же, отправив собранные материалы в Москву уже 11 октября переключился на завод Никиты Никитича.

Тем временем следствие началось и на Урале. Однако тут Акинфий успел «подсуетится» и послать на заводы нарочного гонца с требованием всю документацию по уральским заводам «опечатать и отправить в Тулу», а вместо нее завести новые книги «не против настоящих прежних книг, а с утайкою». Те документы, что вывезти не успели, были спрятаны в подвале Невьянской башни. Но и тут приказчикам Акинфия не удалось провести приехавшего в Невьянск капитана Кожухова. Допросив вольнонаемных рабочих, он выяснил, что на самом деле в молотовых цехах в неделю выковывалось не 8‑10 криц, как его уверял старший приказчик, а 11–12. Сравнивая данные, предоставлявшиеся в коллегию, Кожухов пришел к выводу, что Акинфий скрыл от налогообложения 1 237 000 пудов (более 20 000 тонн) чугуна.

Какими бы сложными не были отношения у Акинфия с Никитой, но в сложившейся ситуации им надо было держаться вместе. Старший Демидов понимал это прекрасно и поэтому, постарался оперативно предупредить брата о том, чего ему ждать на своем заводе. На основе полученных сведений Никита составил для своих приказчиков инструкцию, состоявшую из 16 пунктов. Главным было:

1. удалить с завода подальше всех недовольных и несговорчивых людей;

2. заводские учетные книги в срочном порядке опечатать и отправить в Тулу;

3. вместо них изготовить новые, специально составленные;

4. провести профилактические беседы с мастерами и разъяснить им, что их может ожидать, если они расскажут ревизорам, сколько в действительности металла выпускается на заводе. Перспектива, в интерпретации Никиты Никитича, выгладела не очень привлекательно: правдолюбцам обещалось «тянуть жилы и клещами выбрать ребра».

Но и тут спрятать концы не вышло. Уже на пути к Дугнинскому заводу, в Алексине давно точивший зуб на Никиту местный бургомистр Иван Рыкалов донес следствию, что заводчик крайне небрежно относится к уплате таможенных пошлин. Не очень гладко вышло и с «недовольными людьми». Управителю Брынского завода, двоюродному брату Никиты Лукьяну Копылову стало известно, что один из его приказчиков, а именно Родион Горбунов, сбежал с завода и готовит донос на Никиту. Об этом оперативно было доложено хозяину, который еще более оперативно приказал организовать погоню за изменником. Но Родиону удалось‑таки от погони уйти и передать Васильеву через третьих лиц доношение, в котором в красках описывалось положение на предприятии.

Еще одну делегацию правдолюбцев Никите удалось частично перехватить. Девять недовольных рабочих отправились пешком в Москву, чтобы там рассказать о том, что творится на заводе. Однако шестерых из них нагнали и заставили изменить свое мнение, выставив в качестве убедительного довода ведро водки.

Предварительное следствие по делу Никиты велось в Туле, на съезжем дворе, куда и был вызван владелец заводов. Однако Никита вызов проигнорировал, и без каких‑либо объяснений сбежал подальше от следователей, на свои заводы. На самый серьезный из обличающих его документов, донос Горбунова, он ответил в начале 1734 года встречным доносом. Его заводчик адресовал в провинциальную канцелярию и на тульский полковой двор Санкт‑Петербургского драгунского полка. В нем он писал, что служивший приказчиком на его Брынском заводе тульский кузнец Родион Горбунов сбежал с завода, прихватив деньги, письма и другие пожитки, «всего три ящика добра». По данным Никиты, Горбунов оставил ящики с имуществом в Калуге, у посадского человека Ивана Белоглазова, а сам тайно отправился в Тулу, где имел собственный дом. Демидов просил драгунов сыскать вора и после допроса отправить его в провинциальную канцелярию. Уже 11 января Родион был пойман и доставлен в полковой двор. Причем, судя по всему, поймали и доставили к драгунам его не драгуны, а представители службы безопасности самого Демидова. На допросе он заявил, что никакого побега не совершал, что деньги не украл, а взял под квитанцию, что указанные в доносе на него письма написаны его братом и адресованы ему лично, что ящики были изготовлены на заводе Брынском заводе по его заказу, лежат в них его личные вещи, а оставил он их в Калуге договорившись с Белоглазовым, что тот пошлет их за ним в Тулу с ближайшим обозом. В ящиках и правда оказались вовсе не заводские пожитки, а купленная Родионом на заводе выдра, двадцать три аршина холстины и братские письма. Из всех обвинений Горбунов не смог только ответить на вопрос, куда он девал полученные на заводе деньги. Долго вспоминая, куда ушла каждая копейка заводских денег он, в конце концов, заявил, что «повешенные» на него девять рублей «издержал я на себя». После проведения дознания Родиона, как и просилось в доносе, 12 января в кандалах доставили в провинциальную канцелярию.

В то же время Родиона разыскивали и с другой стороны. Еще 8 января в Оружейную контору Тулы явился помощник Васильева, сержант Преображенского полка Иван Трунов. Здесь он объявил, что Именным указом Ея Императорского Величества имеет до Родиона Горбунова «интересное дело» и поэтому требует указанного Горбунова тщательно охранять от нападений «всякого чина людей» и никакой страсти в отношении его не допускать. Предпринятый конторой розыск в конце концов привел следствие в провинциалную комиссию, откуда его вскоре забрали в полное распоряжение Василия Васильева. После проведения дознания на месте его летом отпраили в Санкт‑Петербург, в распоряжение созданной для обработки следственных материалов «Комиссии о партикулярных заводов», возглавлял которую все тот же Шафиров. Тут он дал ряд ценнейших показаний, указав на целый ряд лиц, замешанных в махинациях Никиты Демидова. частности, он рассказал, что слышал от того самого канцеляриста Самсонова, с которого и началась цепочка доносов, что Никита Демидов дал «за интересныя, касающияся до него дела… тайному действительному советнику барону Шафирову денег 3 тысячи рублев». Допрошенный Самсонов сначала от всего отказывался, но потом указал на управителя Брынского завода Лукьяна Копылова, а тот, тоже после долгих запирательств наконец под пристрастием вспомнил, как двоюродный брат его Никита Демидов рассказывал, что барон Шафиров просил у него «на вексель 2 тысячи руб.».

Положение складывалось как нельзя более щекотливое. Барону Шафирову предстояло расследовать дело о крупной взятке самому себе. В этой ситуации лучше всего было как можно дольше тянуть время и затягивать следствие. Между тем сверху требовали скорейшего расследования и наказания виновных. Для того, чтобы официально оттянуть сроки расследования, требовалось, чтобы кто‑то из главных свидетелей исчез. Повезло исчезнуть Родиону Горбунову. Отпущенный 12 августа под подписку о не выезде из Санкт‑Петербурга он уже в сентябре исчез, так и не поставив своей подписи на бумагах комиссии. Посланные к нему домой в Тулу солдаты при обыске вскрыли при понятых «чюлан с рухледью и в нем сундук з бельем, да коробочку малинькою с хрустальными стаканы…; и то распечатанное отдали матери ево, Родионовой, вдове Пелагеи Ксенифонтовой». Удалось «найти» Горбунова только в конце лета следующего года. К тому времени дело в отношении Шафирова удалось «замять», мотивируя это тем, что «по розыску доискаться трудно, а люди перепорчены будут, того ради тот розыск оставить, а за ложные их первые ответы канцеляриста Самсонова записать в салдаты, а с кузнеца Копылова взять в штраф 200 рублей в оружейную сумму».

Пока шло следствие, в отношении Никиты Демидова открылось новое дело. В августе 1734 года, когда следственная машина работала на всех оборотах, у заводчика внезапно тяжело заболела и скоропостижно скончалась дочь Татьяна. Похоронили девушку в большой спешке, уже на следующий день при Николо‑Зарецкой церкви. Но еще даже до погребения пономарь расположенной рядом церкви Рождества Богородицы Василий Петров сообщил архимандриту Тульского Предтеченского монастыря Дионисию, Протопопу Успенского собора Михаилу Никитину и настоятелю Георгиевской церкви Петру Петрову о том, что девица Татьяна умерла не своей смертью, а была убита отцом. Однако те никак на донос не отреагировали и, не осмотрев тело, дали разрешение на погребение. Пономарь дела так не оставил и переадресовал свое донесение светским властям. В результате его арестовали, наказали (за поклеп на уважаемого человека кнутом и на долгое время посадили в провинциальной канцелярии на цепь).

Но неугомонный пономарь не успокоился и, после освобождения, написал еще выше: в московскую Комиссию о десятинном сборе и Коломенскому епископу Вениамину. На начавшемся церковном следствии архимандрит Дионисий признался, чтол действительно пренебрег осмотром тела, доверившись честному слову исповедовавших, причащавших и отпевавших Татьяну священников Ивана Федорова и Трофима Акимова. Оба заявили, что при исповеди и причастии девушка и правда была больна, а «от убиения ли умерла, того не ведают». За отсутствием других доказательств дело было приостановлено.

А по городу поползли слухи. В народе говорили, что отец прибил дочь, ударив ее по голове тяжелым ключом за то, что она, без его ведома, открыла дверь в одну из секретных кладовых в подвале Демидовского дома. Насчет того, что она там увидела, слухи были совершенно разные. Кто‑то говорил, что Никита прятал там свое золото, кто‑то – что там стояла машина для делания денег, кто‑то, что за дверью был потайной ход в темницу, в которой заводчик мучил провинившихся рабочих. Говорили даже, что за дверью находился каторжанин, который воспользовался доверчивостью девицы и сбежал и теперь Никита боялся с его стороны доноса. Ведь стоили последнему крикнуть «Слово и дело Государево», после чего поведать о каких‑то, ему ведомых преступлениях заводчика, а уже просто сокрытие его, каторжанина, было преступлением, и роли могли быстро поменяться: каторжанина за донос могли помиловать и даже наградить, а его – сослать на каторгу.

Все эти неприятности, следствие, донос Горбунова, обвинение в убийстве, привели к тому, что в конце 1734 года начальство Берг‑коллегии отказало тульскому сборщику десятин в продлении контракта. Обязанности по контролю за налогообложением были переданы другому лицу, прапорщику артиллерийского ведомства Меркулу Фелисову, а обвинением в убийстве заинтересовались представители проверяющей Комиссии. В ноябре 1735 года дело о «якобы о смертном убивстве дворянина Никиты Никитина сына Демидова дочери ево девицы Татианы» забрали в Петербург, где и подвергли повторному, более серьезному рассмотрению. Тогда же глава работавшей в Туле следственной группы капитан лейб‑гвардии Преображенского полка Федор Лавров подверг домашнему аресту ни кого‑нибудь, а самого Акинфия Демидова. К заводчику были приставлены два солдата, все его передвижения находились под неусыпным контролем. Даже сообщить своим покровителям о том, в каком сложном положении он оказался, Акинфий не мог. Хлопотать за него пришлось старшему сыну, Прокофию Акинфиевичу. Сперва он пытался просто договориться с Лавровым, напоминая ему, что у него нет полномочий на арест такого уважаемого человека, каким является его отец, И правда, домашний арест для Акинфия был объявлен устно и никакими бумагами не подтвержден. Однако для вооруженного высочайшим именным указом никаких других законов не существовало, и он без старха отвечал сыну могучего капиталиста, о чем тот потом докладывал в челобитной: «Что де ты мне сделаешь, что я так учинил? я де о том в Кабинет… писал». Арест продлился две недели. Всего же за время следствия Акинфий вынужден был провести в Москве и Тулу, в отлучке от своих уральских заводов, безвыездно полтора года.

Пока Акинфий находился под арестом, тульские следователи раскручивали дело об «убивстве девицы». Была произведена цепочка арестов сотрудников администрации, которая чуть не привела к остановке ее работы. Начальство провинциальной канцелярии взывало к верхам, требуя остановить беспредел капитана Лаврова, но ему все было нипочем. На просьбы отпустить канцеляристов, взятых «ни за что» и вернуть арестованные дела, он язвительно отвечал, что «Дело взято… по силе имеющагося у меня имянного… указу, по которому… и следуетца, и приличившияся по тому делу… секретарь и канцеляристы… взяты и содержатца под караулом до окончания… следствия; а из них ежели по следствию важности какой до кого не будет, тогда и без требования правинциалной канцелярии свобожены будут; а чтоб о том деле о приличившихся к следствию иметь с… канцелярией письменную пересылку о том во оном… указе не изображено (иными словами, «у меня нет времени вам письма писать», – В. Ч.)». Наконец один из взятых под стражу, канцелярист Гостев, после двухнедельного заключения, сознался, что в деле наличиствовал подлог. Оказалось, в соответствии с документами, при погребении Татьяны было допущено серьезное нарушение: в спешке тело усопшей забыли посыпать перстию, то есть землей. Поскольку это могло вызвать неприятные разговоры в народе, отец покойной усиленно попросил чиновников переписать компроментирующий документ. Мемория канцеляристами была переписана, секретарями заверена, Гостевым перемечена, занесена в учетные книги, а старая, подлинная, «изодрана» канцеляристом Никитиным. Закрыв дело о подмене Лавров в декабре отпустил чиновников под подписку о невыезде.

Наконец, в марте 1736 года императрица написала новый указ, в котором повелела Комиссии поскорее разбираться со следствием и закрывать дело. Однако быстро остановить мощную машину государственной Комиссии было уже не так просто. Поэтому окончательно завершить работу удалось лишь к середине осени. По делу о смерти дочери Никиту наказали довольно солидным штрафом в 500 рублей, 200 из которых достались доносителю, многострадальному пономарю Василию Петрову. Хотя убийство и не было доказано, следователи пришли к выводу, что заводчик виновен тем, что всеми способами пытался отвести от себя любые подозрения. В том числе – упросил чиновников подменить мемории. По делам заводской ревизии он вышел почти чистым – видимо вексель на 2000 рублев для Шафирова все‑таки имел место быть.

Акинфию тоже повезло откупиться от сурового наказания. Ему удалось очень удачно дать крупную «ссуду» в 50 000 рублей самому Бирону и уже в декабре 1735 года императрица лично подписала указ, по которому Демидов оправдывался практически по всем выдвинутым против него обвинениям. О крупной ссуде фавориту Анны Иоановны стало известно много позднее, после ареста Бирона в 1740 году, именно тогда на одном из допросов он заявил, что остался должен заводчику Демидову полста тысяч. Получив свободу, Акинфий Никитич мигом уехал обратно на Урал и в дальнейшем почти никуда отттуда не уезжал. Для того, чтобы обезопасить себя впредь от подобных проверок Акинфий предложил правительству впредь платить не 1, а 1,5 копейки десятины с пуда чугуна, но высчитывать ее не исходя из фактической выплавки, а от расчетной производительности шести его уральских домен, составлявшей 565 000 пудов в год. То есть, заменить налог твердой годовой выплатой в размере 8475 рублей, что перекрывало сумму налога. Немного подумав, правительство согласилось с предложением Демидова, а пару лет спустя перенесло его и на других металлургов. Метод этот был выигрышен не только экономически, но и чисто технически, поскольку заставлял предпринимателей в стремлении к компенсации налогов постоянно наращивать производство. Контролеры от Берг‑коллегии проверяли производительность домен путем контрольной плавки не чаще, чем раз в три года, поэтому, увеличив ее мощность сразу после их отъезда можно было ощутимо увеличить прибыль. Таким образом, мощность тех же шести демидовских уральских домен к 1744 году выросла до 594 000, а к 1747‑му – до 625 000 пудов.

 

Реванш

Новая война с Татищевым

 

Время, на которое Акинфия фактически отстранили от руководства уральскими заводами, заводчик попытался потратить с пользой. Находясь в в Туле он фактически перестроил всю доставшуюся ему от отца жилую недвижимость. И, конечно, начал он с городской усадьбы в старом оружейном Заречье. Вместо старенького дома он уже к концу 1734 года отгрохал огромный трехэтажный каменный дворец. В обширных подвалах были устроены товарные склады, здесь хранились привозимые с Урала в Тулу грузы железа и меди. Отделан дом был, по рассказам современников, с исключительной роскошью. Так, что в нем было не стыдно принимать и коронованных особ. Известно, что проезжавшая в 1744 году дважды через Тулу императрица Елизавета Петровна[133] вместе с наследником престола Петром Федоровичем[134]и его невестой Екатериной Алексеевной[135] останавливались именно в демидовской усадьбе. После этого он на месте старой деревянной построил новую каменную Христорождественскую или Никольскую церковь с двумя, верхним и нижним, отапливаемыми приходами. На церковной территории он обустроил фамильную усыпальницу. Еще несколько дивелоперских проектов Акинфий развернул на территории Чулковой слободы, где жила большая часть рабочих его тульского завода.

Пока же Акинфий обитался в центральной России, его восточной империей фактически командовал старинный враг, только теперь уже полковник, Василий Татищев. Вернувшийся из загранкомандировки он некоторое время весьма успешно, будучи судьей монетной конторы, улучшал российскую монетную систему, в 1731‑м поссорился с могущественным Бироном, и чуть было не загремел в тюрьму по обвинению во взяточничестве, но в 1734‑м был освобожден от суда и вновь назначен на Урал «для размножения заводов». Тут он сменил вот уже много лет просившего об отставке де Геннина. Посланный Петром в Сибирь для проведения следствия между Татищевым и Демидовым на год генерал Геннин провел здесь больше 10 лет. За это время он перестроил и перезапустил старые казенные заводы, построил 11 новых, добился нормальных денежных выплат для госслужащих, при которых они могли уже не зависеть от одних только взяток. Последнее было весьма актуально. Еще при жизни Петра Геннин писал ему из Сибири: «ты, государь, не жалей здесь дать управителям достаточно жалования. …Здесь деревень ни у кого нет, а есть всяк хочет…. Из начала бытия моего в службе вашего Величества, никогда я жалования без злобы и спора, а фуража и весьма лет 10 получать не мог. …В Петербурге для нужды до жалованья занять можно, здесь же не у кого». О том же писал он и секретарю царя Алексею Макарову: «Ты сам знаешь, что здесь нажить не хочу, а занять не у кого, без хлеба же жить по татарски не привык». Результатом его хлопот по этому вопросу стало специальное постановление Сената «Штатс‑конторе выдавать ежегодно надлежащую сумму на жалование и на заводское всякое отправление по обстоятельным ведомостям, которые должны быть составляемы за четыре месяца до начала года, дабы за дальностью в пересылках не происходили в заводских делах остановки». Кроме Екатеринбурга Геннин основал здесь и другие города, крупнейший из которых, Пермь, стал столицей губернии. Однако руководить таким огромным хозяйством с годами славному генералу, а к концу сибирского периода жизни ему уже было под 60, становилось все сложнее. В 1733‑м, в письме Остерману он просил графа похлопотать при дворе о том, чтобы его перевели на какую‑нибудь более спокойную должность и поближе к столице, потому, что «я оставлен и никакой помощи нет, но более помешательства. А которых управителей ныне здесь я имею, оные почти все плуты и пьяницы, а как их переменить – я людей не имею». Просьба его была удовлетворена, он вернулся в Санкт‑Петербург, где был назначен начальником оружейных заводов. Виллим Иванович был единственным из начальников, имевшим право докладывать лично Иператрице Анне Иоановне. Скончался он в покое и в уважении в 1750 году, в возрасте 74 лет.

Перед отправкой на место своей новой старой службы, Татищев получил подробнейшие указания, чем ему там надлежит заниматься. «Инструкция действительному статскому советнику Татищеву, посланному в Сибирскую и Казанскую губернии для смотрения за прежними заводами и для учреждения новых» включала в себя 22 пункта. Первым делом ему предписывалось наладив «как следует» работу заводов в Екатеринбурге и Перми, после чего ему повелевалось ехать в Томский и Кузнецкий уезды «и стараться, чтобы тамо сильные заводы построить и доходы казны Нашей умножать. Тако ж Демидову и прочим, в размножении их заводов, колико без ущерба размножению казенных заводов учинено быть может с прилежностию им возпомоч; ежели же усмотрите, что заводы Демидова медные, для пользы Нашей, надобно взять на Нас, то оные у него взять», предварительно должным образом оценив. На самом деле, споры о том, стоит ли государству содержать казенные заводу на свой кошт, или лучше сдавать их в аренду частникам, шли уже давно, Татищев же был явным и ярым сторонником государственности, считавшим, что арендатор никогда не будет заботиться о государственной пользе, а только о пользе собственного кармана. Противники его, в качестве контраргумента, говорили о более высокой отдаче от частных заводов. И правда, частные, или «партикулярные» заводы, а их уже насчитывалось 26, при одинаковых условиях давали значительно больше продукции, и была она выше качеством. Судя по тому, что именно Татищева, а ни кого‑нибудь из его оппонентов, назначили начальником сибирских заводов, наверху, видимо, его точка зрения представилась более привлекательной.

Важным пунктом в инструкции было поручение Татищеву отыскать место в Башкирии, где еще при царе Алексее Михайловиче, судя по архивным данным, была найдена стратегически важная серебряная руда.

Следующие пункты были уже значительно менее конкретными. Так статскому советнику предписывалось тщательно изучить вопрос о том, какой труд на заводах более выгоден: обязательный труд крепостных рабочих или вольный наемных.

Вопрос этот был совсем не праздным, а ответ – далеко не так очевиден, как кажется. Сейчас вам любой экономист скажет, что рабский труд хорош до тех пор, пока он не вступает в противоречие с техническим прогрессом. После определенной черты он становвится слишком дорогим. Крепостной крестьянин стоил от 50 рублей. За такие деньги заводчик мог нанимать рабочего несколько лет. При этом, за наемного рабочего он никак не отвечал, а крепостной был полностью на его совести. О нем надо было заботиться, кормить, одевать, лечить, потому, что если не лечить – помрет и надо будет трать еще 50 рублей на нового. Кроме того, наемный рабочий был обычно специалистом, поскольку всю жизнь только этим трудом и занимался и с него кормился. Для крепостного же заводская отработка была лишь досадной обязанностью, барщиной, которую следовало поскорее выполнить и возвращаться домой, к своим наделам, скоту, лугам, полям и огородам. Какой уж тут может быть специалист? Поэтому на металлургических предприятиях таких «приписных» использовали в основном для валки и подвозки леса, коего требовалось для топки домен и плавильных печей огромное количество.

Поэтому 14 пунктом инструкции стояло: «Хотя в заводах (имеются в виду, конечно, казенные заводы, – В. Ч.) многие слободы для работ приписаны, однакож видно, что Демидов, у котораго нет и четвертой части приписных крестьян против казенных заводов, железа же вдвое против наших заводов отпщеет, а слышна что наибольие он вольными работниками и гораздо дешевле все работы исправляет».

Теперь Татищев, учитывая, что следствие над партикулярными заводами шло полным ходои, обязан был, и это тоже учитывалось в инструкции отдельным пунктом, присматривать не только за казенными, но и «над всеми партикулярными горными заводами баронов Строгановых, дворян Демидовых и прочих». В обязанности ему вменялось следить, чтобы заводчики выпускали качественную продукцию, не задерживали на своих предприятиях заработную плату, не занимались переманиванием специалистов, не пользовались трудом беглых крестьян и не ссорились. Вместе с должностью горного начальника он становился кем‑то вроде третейского судьи, который должен «в случившихся между промышленниками распрях, правильный и не продолжительный суд и расправу чинить». Тут же содержались и новые правила финансовых взаимоотношений предпринимателей и государства: «Хотя дядя наш Петр I, горную привилегию объявил, чтобы от всех горных заводов платить в казну десятое от прибыли, …ныне же на всех промышленников, которые Нашими землями владеют, положить, сверх десятого от прибыли, за земли и прочее по рассмотрению и прислать к Нам для апиробации сколько надлежит; ежели же от недостатка денег, похочет промышленник отдать припасами, то принимать по продажной цене медь чистую в слитках и железо плоское». Были там еще надзор за винным откупом (читай – за водочным бизнесом), за работой государственных кабаков и частных шинков, за тем, «чтобы от горных заводов соляным промыслам ни в коем обстоятельстве утеснения не было», разработка «горнозаводского устава», уточнение размеров пошлин для частных предпринимателей.

Разумеется, один человек с такой уймой задач справиться не мог. Поэтому Татищеву для помощи была предана целая команда: советник экипажной конторы Ангдрей Хрущев, премьер‑майор Михаил Миклашевский, майор Угрюмов, ассесор Игнатий Рудаковский, берг‑мейстер Никифор Клеонин, главный козначей Константин Гордеев, полицмейстер поручик Алексей Зубов, заводские комиссары Тимофей Бурцов и Яков Бекетов, главный межевщик Игнатий Юдин и земской судья Степан Неелов. Тогда говорили, что Татищев повез с собой на Урал целую, только небольшую, Берг‑коллегию.

Отправляя статского советника с такой серьезной командой и с более чем солидными полномочиями, племянница Петра I несомненно желала, чтобы казенные и частные заводы в этой части империи существовали дружно, однако дружбы не вышло. Татищев не желал дружить с частниками, и они отвечали ему взаимностью. Первым делом, по прибытии горного начальника возмутило, что из всех демидовских домен работает чуть больше четверти. Управляющие объясняли это нехваткой наличности для оплаты рабочих. В ответ на это Василий Никитич потребовал от всех сибирских заводчиков установить для рабочих единую оплату, в том числе и за время вынужденного простоя. Символично, что за стандарт было предложено взять оплату, установленную на Демидовских заводах.

Довольно сложно было присматривать за кабаками и шинками, так же приносившими хозяевам неплохой доход. Конечно, можно было их просто закрыть, прикрываясь тем, что казна от них теряет больше, чем получает. Ибо еще даже до приезда Татищева, почти сразу после того, как в крае был внедрен винный откуп, в 1731 году местная администрация жаловалась в столицу, что «от всегдашнего пьянства мастеровые люди в совершенное безумие приходят, и мастерства доброго лишаются, и делать железа мягкого против указных сортов пьянство не допускает; и на пристанях от поставки кабаков, во время отпуску стругового с железом, не без повреждения бывает, для того, что работники, напившись пьяные, а паче струговые сплавщики, от быстроты реки Чусовой, в пьянстве струги с железом разбивают и между собой великие драки у пьяных бывают, что друг друга до смерти убиваю». Но Татищев был мудрым политиком и понимал, что запрет пользы не принесет, а обязательно приведет к бесконтрольному размножению «вредительных шинков». «Хотя от кабаков при заводах бывает великой вред, писал он одному из своих шихтмейстеров[136], – и как казенным, а наипаче промышленичьим заводам приключается от пьянства немалой убыток, однакож и бес питья мастеровым и работным людей пробыть не беструдно». В качестве меры борьбы с пьянством он предлагал запретить торговлю спиртным по рабочим дням, а разрешить ее только в праздники и в выходные «от обедни до вечера». В качестве исключения предлагалось продавать алкоголь «на свадьбы, крестины и тому подобные случаи».

Пользуясь своими широкими полномочиями и отсутствием хозяев, вызванных по следствию в Центр, Татищев делал с их предприятиями все, что хотел. Для контроля за отчетностью он разослал по частным заводом своих чиновников, каждого из которых снабдил инструкцией из 11 пунктов. Но от этой напасти заводчикам удалось откреститься. Взмолившись к правительству в один голос, они добились того, чтобы только недавно учрежденный Анной Иоановной Кабинет Министров постановил: «так как определенные в шихтмейстеры сами арифметики не знают и к содержанию бухгалтерских книг не обыкновенны (вести бухгалтерские книги не умеют, – В. Ч.), то их отставить, ограничившись подтверждением частным заводчикам, чтобы они счетные книги содержали порядочно и правильно». Татищев чуть не насильно забирал с заводов малых детей в возрасте от 6 до 12 лет и отправлял их в казенные школы, принося убытки заводчикам, лишавшимся дешевой детской рабочей силы. Он забрал с демидовского завода двух выписанных Акинфием из столицы иностранных специалистов и даже попытался забрать в казну богатейшие медные Колывано‑Воскресенские рудники. Вернуть специалистов Акинфию потом стоило многих сил и денег.

Татищев сильно отличался от стандартного начальника того времени. Так народ не на шутку пугался от того, что горный начальник отказывается от подарков. Когда он только приехал на Урал, верхушка местных старообрядческих общин, среди которых работавшие на демидовских заводах старообрядцы составляли значительную долю, послала к нему целую делегацию с просьбой принять в знак расположения тысячу рублев. После того, как Татищев отказался от презента, старосты посовещались и на следующий день поднесли две тысячи. Когда же он отказался и от этой суммы, делегаты перепугались и сразу заявили, что если начальник подарка не примет «они будут все в страхе и будут искать других мест». Татищев рассказал об этом в письме Остерману и добавил, что для успокоения их ему пришлось «обещать им оныя принять, когда о невысылке их указ получу, а до тех бы мест держали те деньги у себя, и с тем их отпустил». К вящему сожалению Татищева, указа такого ему добиться так и не удалось, сколько он не старался.

Но не стоит думать, что Татищев был весь такой «белый и пушистый». Вовсе нет. При необходимости он был довольно жестоким и даже беспощадным. Подавляя буряцкие бунты он приказывал казнить десятки неповинных людей, будучи горным начальником он лично вел допросы с пристрастием (читай – под пыткой) по делам «слова и дела Государева». Еще находясь в Петербурге, Акинфий жаловался правительству, что Татищев заставляет его крестьян строить никому не нужные дороги и мосты, которые никуда не идут, забирает с его заводов припасы и строительные материалы для ремонта заводов казенных, использует его амбары для хранения казенного железа, а его рабочим запрещает «рыть в точильной горе жерновый камень».

Самый острый конфликт у Акинфия с Татищевым произошел из‑за месторождения на горе Благодать (такое название ей дал горный начальник). В мае 1735 года местный рудознатец Степан Чумпин нашел на расположенной всего в 50 километрах от демидовского Нипжнетагильского завода горе мощнейшие залежи железной руды. С образцами он явился в «горную канцелярию» и просил скорее записать месторождение «на государя», ибо брат Чумпина уже отправился с образцами к Акинфию Демидову. Осмотревший находку горный офицер Ярцев немедленно поскакал в Екатеринбург, где располагалась ставка Татищева. За ним Демидовыми была отправлена погоня, но офицеру удалось от нее уйти. П