Прокофий Акинфиевич и его потомки

 

Надо признать, что оставляя все заводы на попечение лишь одному младшему сыну Никите, заботившийся о них «аки о дитях малых» Акинфий возможно был прав. Не видел он в старших детях реальных продолжателей дела жизни. Не лежала их душа к заводам. Особенно у первенца. Через несколько месяцев после того, как Прокофий Акинфиевич Демидов вступил в права наследства своей Невьянской частью, в Берг‑коллегги решили выяснить, в каком состоянии находятся его заводы. Была составлена соответствующая бумага, которую и послали новому хозяину заводов. Ответ пришел значительно раньше, чем ожидалось. В своем письме Прокофий отвечал чиновникам: «В тамошних заводах быть мне не случалось, и затем, какие оные заводы имеют тягости и какое к тому вспомоществование потребно, ныне я показать не могу».

 

Прокофий Акинфиевич Демидов

 

Прокофий Акинфиевич, родился 8‑го июня 1710 года на Урале, где и провел все свое детство. С 18 до 30 лет он прожил в отцовской имении в Соликамске, после получения своей части наследства переехал в Тулу, а в 1750 года перебрался в Москву, где и прожил всю оставшуюся жизнь. Обустаривая свое новое московское жилище он приказал изготовить на Невьянском заводе «для дому ево припасов» – 2 кованых недорогих решетки, 13 дверных колец и 52 «окошечные» подставки. Всего груза получилось на 18 пудов. Однако таможенные органы арестовали груз, посчитав его «коммерческой партией». 2 года ушло у заводчика на то, чтобы вернуть отобранное.

Многие думают, что желанием большинства дворян того времени было устроиться жить в главной столице страны, В Санкт‑Петербурге. На самом деле, в Питере хорошо было служить, там легче было сделать карьеру, но именно «жить» все стремились в Москву. Журналист Васильчиков писал о 1780‑х годах: «Количество дворян, живущих в Москве… невероятно. Русских вельмож весьма не много в Петербурге. Освободившись от службы, они все перезжают в Мооскву. Петербург не представляет ни одного примера этих колоссов великолепия и азиатской пышности, которых нам не раз случалось встречать здесь. …По всей белокаменной возвышались великолепные палаты русских бар; – на Басманной, наприм. Демидовых, ныне (1869 год, – В. Ч.) Елисаветинский институт и школа типографии. Все эти дома битком набиты были редчайшими коллекциями, библиотеками, мраморами, картинами. Можно подумать, говорит Кларк[150], бывший в Москве в последних годах бывшего столетия, что обобрали всю Европу для составления богатейших московских музеев. …В Москве вельможи имели значение сами по себе, а не по месту ими занимаемому. Они любили народ, разделялии его вкусы и были любимы им. Каждый вельможа помнил, что не довольно было родиться или подняться на верх, чтобы заслужить всеобщее уважение и быть чем либо. В те блаженныя, но увы! прошедшия времена, Шереметьевы строили странноприимные дома, Куракины – богадельны, Голицины – больницы, Демидовы осыпали золотом юный Московский университети только что созданный Екатериною воспитательный дом».

Образование Прокофий Акинфиевич получил, можно сказать, мультисистемное. Учился даже «на рапирах биться», о чем часто и с нескрываемым удовольствием вспоминал уже будучи 70‑летним стариком.

Отношения его с отцом складывались весьма непросто. Незадолго до кончины Акинфия они даже очень крупно поссорились. Отец посадил Прокофия «править заводскую экономию», то есть, заниматься отчетностью, а он, вместо этого, укатил сначала в деревню, а потом отправился с женой прямиком в Петербург, откуда Акинфий его долго не мог выковырять даже с помощью высокопоставленных друзей. Акинфий прямо грозился увлекавшемуся ботаникой Прокофию, что оставит ему после смерти лишь сады и огороды, что и попытался провести в своем завещании.

Прокофий имел чрезвычайно, просто чрезвычайно сложный характер. Даже друживший с ним брат Григорий в период дележа наследства, собираясь обсудить какие‑то условия и подозревая, что на них он не согласится, писал об этом Никите: «однако ж угадать не могу, может быть, что добрый стих на него и придет».

По «добрым стихам», как, впрочем, и по «злым» Прокофий был истинным поэтом. Или, скорее, фельетонистом. Пожалуй, не было тогда в Москве, да и вообще, на Руси человека настолько же странного и анекдотичного, как Прокофий Демидов.

Интереса к заводам он не проявлял никакого, за 10 лет владения не посетил их ни разу. Правда, в 1865 году он обращался по их поводу в Сенат и просил снять с него взятую еще дедом Никитой обязанность поставлять государству военную продукцию по тогдашним ценам, но Сенат ему категорически отказал, заявив, что данное дедушкой слово ему придется держать крепко.

В 1769 году Прокофий, убедившись, что дети его проявляют к заводам не больший интерес, чем он сам, почти за бесценок, всего за 800 тысячь рублей, продал первые пять из них (Невьянские) откупщику[151] Савве Яковлеву (Собакину). А спустя три года уступил оставшиеся три (Нижегородские), которые довел почти до полной остановки, тульскому купцу Лариону Лугинину. Несколько лет он строил Верхнейвинский завод на Урале, вбухал в него 22,5 тысячи рублей, но так и не смог пустить, продав недострой томуже Яковлеву.

После чего зажил в свое удовольствие, ссуживая деньги под проценты. Причем, ростовщиком он был вполне суровым. Писателя Сумарокова Прокофий, например, в 1773 году чуть не выселил из заложенного дома на Пресне за просроченные 2000 рублей долга. И выселил бы, если бы за представителя интеллигенции не вступился сначала приятель Демидова архитектор Василий Баженов[152], а потом и сам князь Потемкин[153].

Очень мягко можно сказать, что у Прокофия был веселый нрав. Он любил пошутить над людьми, тем более над своими должниками. Как‑то раз к нему пришла старушка‑мещанка, и попросила у него в долг 1000 рублей, пообещав, что вернет деньги, как будет возможно.

– Я дам, матушка, – заявил Демидов, – но только ты сосчитай их сама.

Старушка согласилась, и Демидов написал записку к кассиру. Через несколько минут слуги Прокофия внесли в кабинет несколько мешков медной мелочи.

– Посчитай‑ка, – засмеялся Демидов, видя недоумение просительницы, – все ли тут сполна.

Однако старушка не стала спорить, а подсела к мешкам и принялась отсчитывать медяки, складывая их вокруг себя по рублям в стопки. Прокофий, периодически проходя по кабинету, «нечаянно» эти стопки задевал и рассыпал, после чего долго извинялся, старушка же принималась за работу сначала. Наконец, через несколько часов, старушка закончила отсчет и собрала мелочь, которой было порядка ста килограмм, в несколько мешков, объявив, что в них ровно 1000 рублей.

– Да не лучше ли дать деньги золотом? – вдруг спросил Прокофий, – а то, пожалуй, неловко тебе будет нести эти мешки?

– Разумеется, золотом батюшка, коли милость ваша будет, – наивно согласилась просительница.

– Так давно бы ты и сказала, ведь мне и в голову не пришло. А за то, что ты трудилась даром, уж так и быть, бери их без отдачи.

В отличие от своего отца, он весьма уважал простых людей. В письмах к жившим при Невьянском заводе сыновьям Акакию и Льву, Прокофий просил их не принуждать крестьян к непосильной работе и заступаться за них перед другими помещиками. Но те все равно бунтовали и писали на хозяев челобитные разбиравшему подобные вопросы князю Вяземскому:

«Оной господин Демидов и прикащики ево чинят нам всем, государственным, данным по указам к ево господина заводам мастерам и подмастерьям и работным людям, немалые обиды, которых уже и понести стало никак невозможно. Отчего приходим в крайнее обидство и разорение… Мы от таких ево несносных обидах и з детьми своими пришли в крайнюю нищету и убожество…»

В январе 1763 года, когда крестьяне, а за ними и рабочие отказались работать совсем, Прокофий писал:

«Детям моим Акакию и Льву Прокофьевичам.

Письма ваши получены. Благодарствую, и по отпуск сего мы здоровы. Пишете, что работные люди, взирая на соседних приписных крестьян, от работ отказались. О том я жалею, и хоша они совсем работать не станут, в том их не принуждать и в канцелярии просить на них не велеть; а как они проживутся, тогда работать охотно станут. Да от всемилостивейшей государыни для противников (соседских крестьян, – В. Ч.) послан генерал и ежели близко прибудетъ, то прикащикам, а когда случится и вам его превосходительства просить, чтоб с ними, ежели возможно, до раззорения не доводить, разве от них какие будут безчеловечности; в таком случае просить защищения и, ежели явится опасность, то и вам выехать в Катеринбург. Во оныя дела вы не вступайте, понеже вы посланы учиться.

Да при сем посылаю работным людям повеление, которое велите прикащикам копию оставить, а оригинал им отдать и многия копии во все мои ведомства прибить.

В бытность его превосходительства Волкова от работных людей прошено, и что от прикащиков учинено изрядно; потому же можно и в приезд генеральский сказать; токмо главных к тому заводчиков (зачинщиков, – В. Ч.), без всякой милости учинить с ними надлежит, понеже они столько народу к разорению приводят. Ежели работные люди стакаются (согласятся, – В. Ч.), то от них заводчиков, требовать, нежели доискиваться; а ежели не дадут, то что же делать! В таком случае воля милостивой государыни и как изволит генерал: с чем он от Ея Величества послан, то с ними и учинит. Правда, иам остановка и ущерб в народе быть может; да знать за грехи наши Бог так благоволил. Приписую Божие благословение. Прокофей Демидов

Зато дворян он, сам будучи потомственным дворянином, на дух не переносил, и издевался над ними как мог.

Зазвав как‑то чуть не сто представителей высшей российской аристократии к себе на ужин, он перед этим велел нанести в дом ведер с краской и уставить комнаты, проходы и коридоры лесами, так, что они перегораживали почти все двери.

– Вы уж простите, государи мои, – извинялся он перед прибывшими, – рабочих без меня в дом ввели, я того не ведал. Да вы пригибайтесь, да проходите.

В результате князья, графы и бароны «проходили» в столовую через многочисленные препоны, кланяясь опережавшему их хозяину дома чуть не до земли.

Когда граф Панин[154] прислал в Москву на место сенатора в московский департамент, которое Прокофий обещал кому‑то из знакомых, некоего дворянина Собакина, Демидов велел слугам незаметно прибить над дверями дома, где жил вельможа, особую вывеску. На ней были изображены два человека, один из которых, нряженный в старинный парик, сильно походил на графа, второй же отчаянно напоминал Собакина. Надпись на вывеске гласила: «Собакин, архипарикмахер, прибыв недавно из Парижа, предлагает публике свои услуги. Обращаться к г. Панонину». Чтобы не у кого не возникало сомнений по поводу того, к кому именно надо обращаться, слог «но» в последней фамилии, был тщательно замазан грязью и почти не читался. Другому бы такая выходка могла вполне стоить жизни, но мудрый политик Панин просто сделал вид, что вообще ничего не заметил. Вывеска, конечно, была уничтожена, императрица, до которой дошли рассказы о возмутительной выходке, хотела примерно наказать хулигана, но Панин ее остановил, заявив, что исправить Прокофия все равно не выйдет. В результате Демидов отделался выговором по дворцовой части.

Когда ему это требовалось для дела, Прокофий просто «покупал» необходимых вельмож и сановников. И делал он это весьма изящно и по‑разному. Решив заручится поддержкой Тайного советника Елагина[155], он напросился к нему на прием. Елагин, будучи не только государственным деятелем, но еще и поэтом, частенько помогал императрице в делах стихосложения и был у нее за это в почете, чем и был интересен Демидову. Заметив на руке у вельможи массивный перстень с бриллиантами, Прокофий попросил рассмотреть его поближе. Елагин снял перстень и подал его Прокофию Акинфиевичу. Тот долго восхищался чистотой алмазов, а потом отпросился выйти, дабы глянуть через камни на Солнце. Через некоторое время он вернулся и упавшим голосом заявил, что случился маленький казус и кольцо куда‑то закатилось.

– Но не беспокойтесь, – тут же добавил он. – Извольте только сказать, сколько оно стоит.

Вельможа мигом понял брошенный Прокофием намек и назвал цену вдвое превосходившую стоимость дорогого кольца. А через несколько дней Демидов лично привез ему перстень, который по самой скромной оценке превосходил первый в цене в четыре раза. Правда, через некоторое время, когда выяснилось, что Елагин не всесилен и не может «протащить» через императрицу все, чего хотелось бы Демидову, последний во всеуслышанье назвал первого взяточником. Впрочем, почти никто, за исключением самого Елагина, не обратил внимания на заявления известного скандалиста. Екатерина вообще называла его «известным болтуном». В одном из своих писем князю Михаилу Волконскому[156] императрица писала: «Что касается до дерзкого вам известнаго болтуна (Демидова), то я здесь кое кому внушила, чтоб до него дошло, что если он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец».

Но болтун не мог не болтать, даже понимая, что своей болтовней он портит настроение монарших особ. Когда к нему, как к последней инстанции, просить 5000 рублей, приехала графиня Румянцева[157], статс‑дама[158] Елизаветы, он ей заявил:

У меня нет денег для женщин вашего звания, потому что на вас управы нет, если не заплатите денег к сроку. Вы привыкли быть выше закона, и сам черт с вами ничего не поделает!

Графиня проглотила оскорбление и продолжала просить денег. Наконец, Демидов заявил:

– Я дам вам 5000, если вы мне напишете под мою диктовку расписку.

Конечно, Румянцева согласилась и села писать. Демидов же диктовал буквально следующее: «Обещаю и обязуюсь честью заплатить Демидову (в такой‑то срок) 5000 руб., полученные от него наличными деньгами; в случае же если сего обязательства не исполню, то объявляю всему свету, что я самая отъявленная потаскушка». Дойдя до последнего слова, графиня чуть не захлебнулась от возмущения и ярости, но, поскольку Демидов на уступки не шел, в конце концов, подписала бумагу.

Само собой разумеется, в срок она денег не вернула. В первый же день просрочки долга Прокофий Акинфиевич явился в дворянское собрание и, при полном стечении народа, под оглушительный хохот молодежи, предал документ огласке. Присутствовавшая при этом Екатерина II отобрала расписку и велела Прокофию немедленно покинуть помещение. На следующий день императрица лично уплатила Демидову просроченный долг графини. Нечто подобное Прокофий проделал и с княгиней Анной Александровной Голицыной[159], которую так же от позора спасла Екатерина.

Когда же во время русско‑турецкой войны ей самой, буквально на месяц, чтобы перекантоваться до получения внешнего займа от Голландии, потребовались 4 миллиона рублей, она отправила к богатейшему из ростовщиков Федора Орлова, брата своего фаворита Григория.

Когда тот довел до него просьбу императрицы, Прокофий позвал конторщика, и спросил у него, сколько в кассе есть наличных денег.

– Два с половиной миллиона‑с, – ответил то.

– Ну вот, теперь сходи, родимый, – велел Демидов конторщику, – к Володимирову и у него возьми полтора миллиона. Так и будет четыре.

Друг Прокофия купец Владимиров был одним из богатейших людей империи. Начав с оставленных ему от отца в наследство 50 000 рублей он понастроил по всей России сахарных заводов и к концу своей жизни «стоил» уже 13 000 000. Зная, что его дочь, страдавшая неизлечимым заболеванием, долго не проживет, а детей у нее не было, он, незадолго перед смертью завещал все свое огромное состояние императрице Екатерине II. И правда, дочь умерла вскоре после того, как ее отец в 1792 году оставил этот мир. А Екатреина II, если рассматривать ее не как императрицу, а как частное лицо, стала после этого крупнейшей наследницей в истории России. Зятю же покойного, долго выпрашивавшему хоть миллиончик из суммы наследства, не было дадено ни рубля.

Но когда приказчик вернулся и сумма была составлена, Демидов неожиданно сказал графу:

– Деньги есть, только не для императрицы. Для нее нет у меня ни алтына. Такой у меня искони, видишь, норов: ни гроша тому, кто может посечь меня! Ты, Федор Григорьевич, пожалуй, возьми на перехват четыре миллиона рублей и без процентов, только смотри, назначь себе сам день, час и минуту, когда вопротишь мне деньги, а для того, для проверки, твои часы у меня, мои у тебя останутся. Ни воротишь деньги в тот день, час и минуту как сам назначишь, – деньги твои и уж не возьму их; за то созову своих, а ты приведешь ко мне своих приятелей и я при всех их дам тебе три оплеухи за то, что слова не сдержал.

Граф не сразу согласился на столь «выгодное» предложение. Только посоветовавшись с императрицей, он принял миллионы от Демидова. Деньги на погашение задолженности были готовы к возврату задолго до назначенного срока, но Прокофий Акинфиевич до последнего дня отказывался их принять, надеясь, что что‑то случится, и Федор подставится‑таки под оплеухи.

Как‑то раз, по поводу приезда некоего вельможи, Демидов закатил прием чуть не на сто человек. Однако в последний момент вельможа прислал курьера, сказав, что он весьма извиняется, но прибыть не сможет, поскольку его вызвал к себе генерал‑губернатор. Рассерженный хозяин моментально приказал слугам притащить из свинарни самого здорового борова и пристроить его на месте, которое предназначалось для дорогого гостя. Он лично потчевал отчаянно визжащее животное самыми дорогими кушаньями и напитками, приговаривая при этом:

– Кушайте, ваше сиятельство, на здоровье, не брезгайте моим хлебом и солью: век не забуду вашего одолжения!

В другой раз, когда на званный обед один из четверых зятьев Прокофия пригласил уже его самого, Демидов провернул фокус со свиньей уже в обратную сторону. Зять пригласил его дабы загладить перед могущественным тестем некую сделанную нечаянно обиду. В ответ Прокофий прислал вместо себя того же борова и мешок червонцев. В сопроводительном письме он извинялся за то, что не смог навестить любимого зять сам, и прислал вместо себя свинью, каковую велел посадить на предназначенное ему место и потчивать так, как если бы это был он. Приказание, к неудовольствию пришедших на обед гостей, было исполнено неукоснительно, после чего обида зятю была прощена.

Простой человек мог запросто (но не очень просто) заработать у него порядочную сумму денег. Например, согласившись пролежать в его дому не вставая на спине год. Решившегося на такое окружали заботой и вниманием, кормили от пуза, поили допьяна, и, если человек выдерживал испытание, ему давали от 5 до 10 тысяч. Но, если вдруг выяснялось, что он пытался схитрить и поднимался, когда думал, что его никто не видит, обманщика нещадно били кнутом. Тысячу рублей можно было заработать просто не моргая в течение часа, в то время, как Прокофий махал перед глазами руками.

Но он мог дать деньги и просто так, это уж как настроение будет. В России об этом знали, и его почта всегда была полна писем, в которых люди самых различных званий и сословий взывали о помощи, обещая всю жизнь молить о нем Богу. Прокофий письма эти собирал и бережно хранил в специальном сундуке. Вот пример наиболее характерного:

Милостивый государь!

Повергает себя перед вами гибельный сын, молодой вертопрах, не без знатного рода, котораго за прометчивость юности и оскомина от наук прогнали из отечества.

Не имея копейки в кармане, изошел я из конца в конец почти всю Европу, записался в Прусские солдаты и произведен скоро в офицеры. Наконец Польскими конфедератами в объезде пойман и произведен ими в майоры. Но наша храбрая матка Русь скоро потом, ухватя меня за хохол, дала такого толчка, что очутился в Казани, окрестился по‑русски, помещен прапорщиком в тамошний гарнизон.

По слепой‑ли, человечеству сродной, страсти или по неосмотрительной глупости, влюбился там в девку без красоты, без большого ума и без приданного, женился на ней и наделал ей детей; а как в гарнизоне прапорщику и одному головой с голодом пополам, то крик детей, слезы жены и собственная моя ветренность затащили меня в в полевые полки для лучшего жалования; но его мне горюну точно и не дают за тем, что собачья дочь судьба занесла меня в такой полк, где должно мне поговеть несколько за комплектом, следовательно и питаться воздухом.

А как идет к лету, то я по сей день облегчаю себя, жену и детишек не только от великого хохлатаго платья, но и от всего того, что на нас покрывает Адамскую ливрею; да то лиха беда, что ходить‑то нам стало легко, но с желудком‑то мы управиться не можем.

Ежели вы человек таковской, то помогите мне; а когда ты обедняешь, а я разбогатею, тогда право сквитаемся. Ежели же у тебя уши с клапаном противу этаких моих не лживых рассказов, так и шаркну по‑французски ногою, называя себя вашего превосходительства, милостиваго государя, голодный слуга –

 

Герман барон фон‑Далиц

 

В этом случае барону повезло, письмо его попало Прокофию под «добрый стих». Поэтому он не только приказал выслать в полк просителю 200 рублей, но добавил еще денег на переезд всей семьи фон‑Далица в Санкт‑Петербург. Где его, по просьбе Демидова пристроить барона «к хорошему месту», устроили полицейским капитаном.

Вообще, хорошенько прогнувшись можно было выпросить у московского Креза более чем приличную сумму. Известен случай, когда к богачу пришел некто Медер, находившийся в весьма печальном финансовом положении. Явился как раз за тем, чтобы его поправить. Прокофий встретил его в одной грубой сорочке и без нижнего белья.

– Ты кто такой? – спросил Демидов пришедшего.

– Медер.

– Чем занимаешься?

– Я купец и маклер.

– Что тебе нужно?

– Посмотреть и подивиться на Демидова. Слава повсюду разгласила о его добрых делах.

«Доброделатель» внимательно оглядел фигуру пришельца.

– А ты хороший кавалерист?

– Да.

– Я хотел бы тебя испытать.

– Зависит от вас.

– Становись на четвереньки, и я на тебе поеду.

Медер ожидал чего‑то подобного и выкабениваться не стал. Прокофий выгнал своего «скакуна» в сад и долго петлял на нем по снегу (дело было зимой) между деревьев. Вдоволь накатавшись, он слез, похлопал Медера по затылку и с пафосом произнес:

– Хорошо, ты из моих. Не хочеш ли теперь есть или пить?

– Больше пить, нежели есть.

Демидов позвал слуг и те мигом принесли сделанную из дорогущего саксонского фарфора чашу, наполненную пуншем. Зачерпнув из нее стакан, Прокофий подал его «скакуну», однако тот брать его не стал.

– Маловат, – пожаловался он Прокофию. – Дозвольте, ваша милость, из чаши выпить.

– Ну, пей, коли так хочется.

Гость взял чашу в пару минут выпил ее до дна. После чего бросил ее в сугроб и крикнул что было мочи:

– Да здравствует ДЕМИДОВ!!!

Прокофий был от счастья даже не на седьмом, а где‑то между одиннадцатым и двенадцатым небом. Он расцеловал угодившего ему гостя и сказал:

– Я не ожидал встретить такого молодца. Будь мне братом. Если я могу сделать что‑то для тебя, проси смело.

Подогретый алкоголем Медер смело попросил 40 000 рублей, которые ему были выданы незамедлитеьно. Выписывая записку к кассиру, Прокофий пробурчал:

– И только‑то?

Таких правдивых анекдотов про чудного богача рассказывали массу. Гоаворили, что он, желая прокатиться летом на санях, велел купить в Москве всю соль и засыпать ею дорогу от его имения до городской заставы, после чего проехав по ней взад и вперед разрешил крестьянам собрать дорогой продукт. Говорили, что он напоил до бесчувствия одного из просителей, уложил его в гроб, обложил ассигнациями и в таком виде отправил домой. Говорили, что он, напоив вином квартального, обрил его налысо, раздел догола, обмазал медом и обвалял в перьях, а когда тот проспался, долго укорял за то, что он в таком виде является к приличным людям. И так далее, и тому подобное.

Чудачества Проньки, как звали за глаза Демидова, проявлялись во всем. По Москве он ездил в ярко‑оранжевой раскорячке, запряженной шестеркой лошадей, причем в первой паре шли маленькие лошадки, размером с пони, на одной из которых восседал огромный форейтор, волочивший ноги по земле. Во второй паре шли лошади огромные с форейтором‑карликом. И в третьей – опять же парочка пониподобных кляч. Лакеев Прокофия можно было легко узнать по особенной униформе: половина их ливреи была пошита из шикарнейшего аглицкого материала и вся увешана галунами, вторая же, напротив, была изготовлена из самого дешевого сукна и никаких украшений не содержала, одна нога была одета в шелковый чулок и обута в прекрасный башмак, на другой же красовался крестьянский лапоть.

Когда в среде московской молодежи в моду вошло носить очки, он одел их не только сам и не только заставил одеть их всю дворню, в очках ходили все его лошади, собаки и даже дворовая кошка.

Но далеко не все его забавы оканчивались так безобидно. В 1778 году, например, он решил устроить в Питере народные гулянья, равных которым по масштабности не было. Результатом стали 500 человек, умерших от чрезмерно большого количества выпитого алкоголя.

За границей российский миллионер удивлял всех тем, что вообще не ездил на своих лошадях, а исключительно на извозчике, как он говорил: «в посмеяние тем, у которых недостаточны карманы, а ездят в каретах».

Он вообще любил бывать в заморских странах, где «по‑галански скупо жил…. они (у кого жил, – В. Ч.) радуются и не утерпели за то похвалить меня». В Лондоне Прокофию особо понравился английский чай, который был «очень хорош, только духу нет». Зато в Саксонии он поразил местных жителей широтой русского размаха. Тут он скупал на рынке все подряд, причем многие из покупок были ему явно не нужны. По вечерам же он накрывал в своей резиденции огромные столы, которые буквально ломились от явств, и приглашал «на русский ужин» всю местную аристократию. Гости вежливо и усиленно ели, полушепотом обсуждая, на сколько еще дней хватит денег у иностранного мота. А «мот» с горечью в голосе жаловался пришедшим на нищету их города:

– Как вы только тут живете, милостивые государи, я уж и ума не приложу. У вас ведь совсем и купить нечего. Я уж, право, и не знаю, на что деньги мне свои потратить…

Таких мелких деталей в историях Прокофия была масса. Многие из них он изложил в письмах, написал даже несколько «пашквилей» на братьев своих и знатных вельмож. «Пашквили» эти, по приказу Елизаветы Петровны были публично под виселицей сожжены палачом. И из этого наказания Пронька сумел сделать настоящее шоу. Он снял все дома, выходившие окнами на место намеченной «казни», пригласил в них всю московскую знать и нанял духовой оркестр с литаврами, который играл все время, пока палач жег отпечатанные брошюры и рукописи.

Но были у Прокофия и серьезные труды. Еще в 1765 году он написал специальный трактат «Об уходе за пчелами», в котором никого не задел и никого не обидел, зато показал всю свою научную и практическую дотошность, утверждая, что все «проделал сам». А незадолго до смерти составил главный труд своей жизни – «Каталог растениям по алфавиту, собранным из четырех частей света, с показанием ботанических характеров, находящимся в Москве в саду действительнаго статскаго советника Прокофья Демидова». Монографию он посвятил любимой им императрице Екатерине II. В посвящении автор перечислил все, за что, по его мнению Россия должна была благодарить Великую Катерину. Премудрые установления, новоучрежденные училища, свобода торгов, вольностей, распространение коммерции, возвышение наук и художеств. В список не вошли военные победы, расширение территории страны и дипломатические успехи. Видимо чудак Прокофий не считал это столь же важным и заслуживающим внимания, как развитие наук, искусств и коммерции.

Прокофий Акинфиевич был человеком справедливым и никогда не прощал незаслуженные обиды. Однажды, во время пребывания в Англии один из тамошних купцов «впарил» русскому богачу нужный ему товар по весьма завышенной цене. Когда обман раскрылся, Прокофий решил наказать даже не одного обидчика, а всю английскую торговлю. Приехав в Россию, он купил всю русскую пеньку, какую тогда смог найти. Получаемая из стеблей конопли пенька была тогда одной из основных статей российского экспорта. Из нее ткали мешки, сучили веревки и плели канаты. Без нее мировая торговля просто не могла существовать. Просто, банально, не во что было складывать товары, и нечем было их перевязывать. Когда английские купцы приехали за ней в Россию их, естественно, послали к Прокофию, но тот назвал цену в десять раз большую нормальной. Конечно, британские негоцианты возмутились и покинули дом злобного пеньковладельца. Попытки найти других продавцов успеха не дали. Даже те, у кого она была, не хотели связываться с непредсказуемым Прокофием, ломая его игру с англичанами. Все говорили англичанам одно и то же: «Идите к Демидову». Пришлось идти еще раз, в надежде что тот одумается и скинет цену. Но он не только не скинул, а еще и удвоил ее, чем привел купцов в окончательное расстройство. Пеньковая делегация вернулась на свои туманные берега ни с чем. После этого случая никто уже не рисковал связываться со странным русским.

Первая жена Прокофия, дочь тульского купца Антипа Постухова, Матрена умерла в 1864 году. Она подарила мужу четырех сыновей, Акакия, Льва, Аммоса, Степана и дочь Анну. Говорят, что умерла она от полного нервного истощения, в которое ее приводили поступки непредсказуемого и неуправляемого мужа. Прокофию нравилось, когда люди смеялись над ним и над его поступками. Одной своей знакомой придворной даме, камер‑фрау Екатерины Настасье Рибас он так и писал: «Я очень люблю, кто меня оговаривает или учит, пожалуй, не лиши меня сего». Жена же его страшно тяготилась такой «известностью» и старалась не то что не показываться в свете, но и вообще боялась выйти на улицу.

Овдовев, Прокофий, которому уже во всю шел шестой десяток, решил посвататься к молоденькой москвичке. Явившись в ее дом без приглашения, он подошел к отцу девушки и поставил перед ним на стол небольшую шкатулку. Открыв ее специальным ключиком, он показал хозяину дома лежавшие в ней великолепные крупные бриллианты.

– Хороши? – спросил он у мужчины.

– Очень хороши, но позвольте спросить по какому случаю имею честь видеть вас у себя?

– Я приехал, свататься за вашу дочь, а это мой первый подарок.

Однако у отца на дочь были другие планы и Прокофию в руке девушки было отказано. Решительно. Это так поразило богача, что он, придя домой, велел лакею мигом дать объявления в центральных газетах о том «что Прокофий Демидов сватался и получил отказ»

Во второй раз Демидов женился лишь за 2 года до смерти, в 1784 году. Ему тогда было 74 года, его невесте, Татьяне Семеновой – 37. Они уже много лет жили гражданским браком и даже имели общих детей – двух Анастасий и одну Марию. Больше всех он любил, безусловно, младшую Анастасию. Выдав ее замуж за понравившегося ему своей деловитостью и тихой покорностью бригадира Марка Ивановича Хозикова, он составил для нее специальное наставление о жизни:

Настасья Прокофьевна, прошу тебя. Живи весело, не кручинься.

Благодари Господа за все. Не проси Его ни о чем. Он устроил и устрояет все полезное. А только всечасно проси, дабы не лишил милости своей. От кручины умножаются разный болезни, помешательства разума, прекращение жизни и всякое неустройство.

Не будь спесива, самолюбива и жадна.

От спеси люди от тебя отстанут, от самолюбия потакать тебе будут, что тебе приятно будет, и введут тебя во всякое дурачество и в неистовство. Не сердись, кто в неисправностях твоих встречно говорить будет. От жадности все потеряешь.

Не перенимай нонешних роскошей.

Живи умеренно, не скупо, да и не чливо. Роскошь столько льстива, как бы в зеркало поглядеться, а после будет печально. Помни, как я живу. Вместо роскоши, помогай недостаточным, а других ласкою довольствуй. Не гнушайся, не пересмехивай и не переговаривай. Бедных или щоголей, кои потеряли свой хлеб, разсказов их потакай с сожалением, дабы не расквелить кого, а от них не перенимай. Кто бы тебе о щегольствах представлял, поблагодари; да что лишное не исполняй, а ежели вдругорядь осудит, скажи: батюшка не велел.

Кто тебе полезное и благопристойное к жизни учить будет, таковых люби, благодари и почитай их со всякою искренностью, и тако привыкнешь и добра будешь.

После отъезда вашего, Бог показал величество и славу Свою; за неблагопристойные поступки, сколько тебе известно, опасность моя, Алексей Никифорович Нагаткин, 25 июля умер и погребен. Кончина его была страдательная. Ночью у Резанова пьянствовали, резвились, пролили водку, зажгли, а остатки нечаянным случаем на себя влил. И весь загорелся, бегал по двору весь в огне без памяти, и тако через 8 часов умер. Примечай, сколько неблагопристойность не похвальна и в какой скорости Бог смиряет. Покойный хотел, коварством всех нас побить, и многим грозил, и многих от меня отвращал, и отсюда в посылки отлучал и только вымышлял свое похабство получить. Да небесная сила после отъезда вашего через 10 дней всю ту дурность прекратила: вот помни, что Господь сотворитель всего глобуса и движения есть. Не перенимай, будто господа нет, и будто все натура да летучий разум хранит, да исполняет наши дураческие и спесивыя неблагодарности.

Желаю благополучия и с Маркою Ивановичем; от меня ему поклонись. Отец твой приписует Божию милость и благословение, ежели сего наставления не погнушаешься. Прокофей Демидов. 27 июля 783 году. Москва.

По отпуске сего мы и с твоею матерью, слава Богу, здоровы. Москва дивуется, что Марка Иванович тихонько тебя увез и победил желающаго к жадности (других претендентов на приданное, – В. Ч.).

Свое венчанье с Татьяной Васильевной в письме зятю Хозикову Прокофий описывал так: «Вчерашний день, 30 июня, то есть Воскресенье после обеда, в 3 часу заманил меня священник в церкву и твою тещу сделал превосходительною; только брат Никита был, а то никто не знал, да зван Коробков, для расписыванья у попа, а гости были: поп с попадьей, дьякон с дьяконицей, староста с просвирней и прочие церковники» Детей своих старший Демидов не баловал. Сыновей обучал грамоте и наукам вдалеке от дома, в Гамбурге, а дочерей старался выдать не за дворян, а за купцов и заводчиков. Когда старшая Александра заявила, что за «простого» никогда не выйдет, он прибил на воротах объявление о том, что у него «есть дочка‑дворянка, и не желает ли кто из дворян на ней жениться?» В результате строптивая девица в тот же день была повенчана со случайно проходившим мимо и откликнувшемся на объявление чиновником Станиславским.

 

От смешного до великого