Коллективизация, Сычевы (1928-1931)

Пришел 28-й — год коллективизации. Трудное это было время. Привык народ к собст­венности, трудно расстаться с тем, что привык считать «своим», и отдать в колхоз на общее пользование. Бедняки шли охотнее, а вот богатенькие мужички долго ломались, трудно было с ними бороться, и борьба шла года 3-4. Каких только мер государство ни принимало, и все-таки пришлось и раскулачивать, и убирать подпевал.

Косвенным образом раскулачивание коснулось и нашей семьи: у мужа моего Алексея Михайловича была сестра Екатерина Михайловна. Участь ее была горчее, чем тех меньших сестер, те получили образование: одна — среднее, другая — окончила университет, а Катя, как старшая из сестер, осталась при старухе матери, которая была слаба здоровьем. Катя помо­гала по хозяйству, обшивала и обмывала семью, а семья была 8 человек. Кончила Катя 3- классную прогимназию и за домашние дела принялась. Так и жила в семье, а тут старший брат — мой муж — женился, пошли ребята, семья увеличилась.

Присватался к ней жених — чайный торговец Николай Сергеевич Сычев. На нашей Введенской улице была у него продуктовая лавка, а семья — только он да его сестра. Много старше он был ее, лет на 20, не соглашалась сначала она на этот брак, да раздумав, что ее ожидает впереди, согласилась. Сыграл жених пышную свадьбу, и стала наша Катя хозяйкой «чайного заведения», как гласила их вывеска, а также и продуктовой лавки. Жи­ла неплохо, дом — полная чаша, но и работала много. Нужно и в чайной работать, и в лавочке поспеть, и дома большое хозяйство.

Был у них один сын Сережа. Мальчику, конечно, скучно среди одних взрослых, и он почти целые дни проводил у нас. Он был почти ровесником моему сыну Коле, вместе учи­лись. Кончил Сережа десятилетку, учился хорошо, и надо было дать ему дорогу, учить его дальше. Да разве сговоришься со стариком, тяжелый был человек его отец, старого уклада: «Как отпустить мальчишку одного? Испортится, избалуется. А мы с кем останемся? У нас дело заведено, дело не прикончишь, на ученье деньги нужны». Никакие доводы, ни слезы Кати не помогли. Остался Сережа в чайной торговать. Года 22 или 23 ему было, когда по­стигло раскулачивание. Понял старик свою ошибку, а поздно.

Повели скотину из хлевов, вывезли вещи, а там и из дома выселили, и переселились они к нам — дом у нас большой, а жить некому. Надя, окончив университет, поступила на работу в Москву в Останкинский музей работницей. Тоня тоже уже работала учительницей в деревне. Сережа поступил на работу на Запрудненский стекольный завод, что в 20 километ­рах от Дмитрова.

Какую работу он мог получить, не имея никакой квалификации? Работал во дворе в кочегарке, работал на самой трудной черной работе, и, наконец, дали ему место водителя мотовоза, а выучился этому делу в свободное от работы время. Жили мы одной семьей. Встанет старик раньше всех, накормит и напоит корову, кур, принесет дров, воды, а мы с Катей дома по хозяйству и в огороде.

Жили мы с Катей, как сестры, и любила я ее, как родную сестру, хороший она была человек. Жили так конец 29-го года, весь 30-й год и 31-й до июля.

Ходили слухи, что раскулаченных будут куда-то высылать. Не хотел верить старик этим слухам: «За что меня вышлют? Что я кому плохого в своей жизни сделал?» И жил спо­койно, только болел сердцем за сына. Но гроза разразилась. Был теплый летний вечер, я от­крыла окно, долго сидела, уж ночная темнота сменила вечер, смотрю, две мужских фигуры идут по дороге: один — милиционер, а в другом я узнала Жолобова Василия, сына Сергея Ивановича, родного брата убитых. Думаю: неужели Василия арестовали? Тогда как он был самый бедный и самый скромный из трех братьев. Те оба имели в рядах мясные лавки, имели подсобных работников, а у этого была одна лошаденка. Купит в деревне овцу ли, корову ли, зарежет, с тележки продаст на базаре и вновь купит что-нибудь. А жил в отцовском доме, отдельно от братьев, сводил концы с концами, а о большем, должно быть, не мечтал. Но действительно был забран он один из трех братьев и выслан, а те втихомолку торговали, пили самогонку и жили в свое удовольствие. И много таких семейств осталось дома, а вот такие Василии Жолобовы улетели.

У нас уж такой город, где личные счеты решали судьбу многих и многих. Сережа си­дел в заключении, я ему готовила пищу, а Катя носила, на горе было, дальний, питание не давалось, деревня далеко, приходилось уделять голодающим.

Однажды Сережа выслал вместе с пустой посудой краюшку хлеба. Нам показалось это подозрительным, так как кругом голодные, какие могут быть остатки. Разглядываем внима­тельно горбушку, глядим, надрезана, и из разреза торчит клочок бумаги, вынимаем — запис­ка: «Мама! На этих днях и Вас арестуют, а потом всех вышлют куда-то далеко навсегда. Раз­ве отец выдержит далекий, тяжелый путь? Уезжайте поскорее в Киев к дяде Ване на время, уляжется все, воротитесь. Обо мне не думайте, везде люди живут. Я молодой, здоровый, ка­кие невзгоды выдерживал, буду работать, проживу, а как знать, может быть и вернусь. По­слушайте меня, поберегите себя. Ваш Сергей».

Как быть: собираться ехать или оставаться, ждать своей участи, да недолго пришлось раздумывать. Навсегда в жизни памятен мне будет этот июльский ненастный день. 22 июля с утра шел проливной дождь, стадо выгнали поздно, туман окутал землю и среди белого дня было как в сумерки, Улица вся вымерла. Коля пришел из музея рано, куда пойдешь в такую погоду.

Вдруг вечером приехала Надя из Москвы. Слышало ее сердце, что у нас неладно, да ведь в Москве не так это заметно, у нас ведь все люди на счету, население небольшое, почти все знали друг друга. Поужинали рано, улеглись, казалось, кто пойдет к нам и зачем в такую погоду. Не спали ни Коля, ни Надя, ни я.

К середине ночи дождь перестал. Слышим звонок, выхожу, отпираю — на крыльце стоят двое и с ними милиционер, а около дома лошадь с пустой телегой. Все понятно… А уж Коля предупредил Сычевых, копошатся, собираются, Коля и Надя им помогают. Вошли посланцы: «Собирайтесь, ста­рики, укладывайте все ваши вещи, здесь вам жить не придется, скоро вас увезем. Ничего не забывайте, неизвестно, где вам придется жить, забирайте и провизии побольше, дорога пред­стоит далекая».

Собрали все, что было у них в комнате, уложили в корзины, узлы, чемоданы. Сунула я им в мешок свой маленький самоварчик. А провизии нет, не догадались ее наготовить. Уже стало немного светать, когда мы проводили их, посадили на телегу. Застучали колеса по мос­товой, повозка скрылась. Вошли в дом, все разбросано: бумага, обрывки веревок, комнатка опустела. Вернутся ли в нее ее хозяева?

Какой уж сон… Сели за стол. Надя первая подала нам мысль хлопотать о стариках. Николаю Сергеевичу было уже за 70, его должны оставить, а Кате не хватало 5 месяцев до 55 лет, когда женщина освобождается от всяких работ.

Настал день, надо разузнать, кого и куда запрятали. Я должна была готовить и на свою семью, и на Сычевскую, а Надя пошла их разыскивать. Оказалось, что Сережу как по­садили в тюремную церковь, так он там и остался, только набили туда народу до отказа, можно было только сидеть на полу, поджав ноги, а лечь и не думай. А отца с матерью поса­дили в женскую гимназию (теперь средняя школа), и там полны и классы, и коридоры.

Дозналась Надя, что в час может приносить обеды. Надя пошла бумажку писать, хло­потать об оставлении Сычевых. В 1-м часу пошли с обедом, обед пришлось носить вдвоем: Наде — Сереже в тюрьму, а я родителям его в гимназию. Что творилось около этих помеще­ний! Народа с судками, с узлами, с корзинками, множество. Часа по два приходилось стоять в очереди, чтобы сдать передачу, да почти столько же, чтоб принять пустую посуду. Домой пришли почти к вечеру, а в ночь надо было заводить и черные, и белые хлебы, ставить су­хари в дорогу, и так каждый день. Еще хорошо, что Наденька договорилась, устроила себе на это время отпуск.

Куда только ни подавала Надя прошения — и в Исполком, и в Горком, и в комиссию по отправке, везде неразбериха, все друг на друга ссылаются. Выхлопотала только Николая Сергеевича, а Катю не оставляют. Не согласился старик остаться: «Нет уж, где вы, там и я буду, видно, придется сложить свои косточки на чужой стороне».

Неделю готовились к отправке, неделю мы с Наденькой носили обеды, носили им разные вещи, одежду, продовольствие на дорогу. И вот вечером на 28 июля, в праздник в нашей Введенской церкви, пошла я ко Всенощной. Не отстояла и половины ее, приходит ко мне знакомая Зинаида Максимовна Кораблева и говорит: «Сегодня в ночь отправляют, ваш Коля с Кириллом Алексеевичем уже на станции грузят вещи в вагоны, первый эшелон пой­дет с вещами, второй повезет народ».

Прибежала я домой, сообщила, всем хочется проводить. Я согласилась остаться дома с маленьким Сашей, а все наши отправились. Да не тут то было, во всех трех проемах вала гарцевали патрули, патрули стояли и на Московской улице, и на Почтовой, путь к вокзалу был загорожен. Были вы­ходцы, которые кругом огородами пробрались к вокзалу, но все равно вокзал был оцеплен, никого не допускали туда.

Я уложила Сашеньку, вышла на улицу, села на лавочку, жду: «А может быть, вер­нутся?». Вернулись все наши домой, никому не удалось пробиться, проститься, только Коля еще не возвращался — как утром ушел в музей, так и пропал.

Ночь была теплая, тихая, спать я не легла — в 3 часа надо вставать корову доить, вы­пускать. Сижу, слушаю: прогудел гудок на вокзале, другой, вот застучали колеса — тронулся поезд, повез наших в неведомые края. Кто знает — вернутся ли?

Сижу на лавочке, темнота, гляжу, по той стороне улицы какие-то две фигуры идут, видно, обе в белых рубашках. Переходят, подходят ко мне, оказывается, это Коля с Кирил­лом Алексеевичем. Рассказали мне, что им, как и в других учреждениях, было предложено помочь грузить имущество отправляемых в вагоны, и они пошли с тем, чтобы помочь и про­ститься с нашими, и увидались, и простились.

Следующий день был праздничный, да непразднично было на сердце. Опустел опять наш дом. Прибрали мы с Наденькой опустевшую комнату, вдруг, появляется человек, объя­вил нам, что мы теперь не хозяева этой комнаты, она переходит в распоряжение города. За­пер на замок, запломбировал сургучной печатью и сказал, что ждите жильцов.

Уехала Наденька, пора на работу, еще тоскливее стало на сердце. Она, бедная, все си­лы положила, хлопоча, чтоб оставили стариков, но в такой кутерьме, в такой неразберихе трудно было чего-либо добиться. Уехала Наденька, пусто, просторно в доме и в сердце пус­то, точно покойника только что вынесли из дома, только и утехи и развлечения, что ма­ленький Саша, да мал еще очень, пищит в пеленках, ничего еще не понимает.

С дороги, конечно, никаких вестей, едут и едут, слышим, что везут их в Кузнецк на стройки, а для чего стариков да малых детей потащили — неизвестно,

Вернулись все наши домой, никому не удалось проститься, а Коли все еще нет. Как ушел с утра в музей, так и не приходил. Поужинали наши, улеглись. Сумерки сменились ти­хой, теплой ночью. Спать я не легла — надо в 3 часа утра вставать, доить и выпускать корову в стадо, да и спать не хотелось.

Вышла на улицу, тишина кругом, гудок на вокзале, другой, третий, вот застучали ко­леса. Это наши поехали в дальний неведомый путь. Вернетесь ли, дорогие? И все, что копи­лось в груди моей в эти дни, все полилось обильными, неудержимыми слезами, и откуда их только взялось. Никогда не забуду я этой ночи.

Села на лавочку около дома, ночь темная, как осенняя, только тихая, теплая. Гляжу, по той стороне улицы движутся две фигуры, переходят на нашу сторону, в темноте виднеются белые рубашки, подходят ко мне, оказывается, это мой Коля и Кирилл Алексеевич, и вот что они мне рассказали…

[запись обрывается]

[1] Информация о Викторе Николаевиче нашлась на сайте https://geneal.ru/modules/family/person.php?person_id=42670. Там его годы жизни указаны как 1845-1893; Ивана Николаевича – 1847-1881; а для Александра Николаевича дана только дата рождения – 1843 (прожил он, согласно другим источникам, до 1926 года). Год рождения самой Александры обозначен как 1878, но эта дата не согласуется с хронологией воспоминаний. Гораздо более вероятна дата, указанная правнуком А.И. Елизаровой К.А. Соловьевым (https://www.elibrary.ru/item.asp?id=28408930) и краеведом А.О. Ложкиным (http://timonowo.ru/?p=4269) – 1875 год. Причем, чтобы 7 сентября 1887 года (пожар в Филатовском доме) ей было 11 лет, день рождения Александры должен был приходиться на последующие месяцы или дни сентября.

[2] Там же упоминаются Варвара (р. 1841), Анна (р. 1841) и Александра (1856-1875), а также еще один брат Дмитрий (1849-1872).

[3] Там же указана дата рождения Николая Алексеевича Полянинова – 1820 год, но года смерти нет. Исходя из сообщений о детях, произошло это не раньше 1856.

[4] Родилась, согласно тому же источнику, в 1819.