Учение в семинарии (1894-1898)

Так потекли годы моей учебы в школе, и вот я в семинарии. Здесь режим немногим отличался от школьного, все те же звонки, все те же молитвы, все тот же стол, но занятия не те. Здесь почти по всем предметам учителя, четыре дня в неделю вечерние занятия, пение и рукоделие переносились на вечер. Пение было у нас духовное и светское. Духовное пение вел у нас Соколов Николай Иванович, что руководил пением монашек Вознесенского мона­стыря, и хор у нас был очень хороший. Мы пели в церкви Николы в Хамовниках, церковь эта и поныне стоит, и идут службы. Пели мы по праздникам всенощную и позднюю обедню, и хор наш привлекал много народа, пели мы, конечно, бесплатно, это была наша приходская церковь, в ней мы и говели, всегда на первой неделе великого поста, неделя эта была неучебная, но домой нас не отпускали, должны были петь, и по праздникам нас никуда не отпускали до обедни.

Светскому пению учил нас всех Флоренций Вячеславович Богуслав. Пели и песенки, и серьезные вещи. Режим был строгий, одних нас никуда не отпускали. И в театр, и в цер­ковь ходили с надзирательницей, парами. В театр ходили каждое воскресенье, каждый праздник. Корш был хороший знакомый нашей начальнице Чепелевской, и как только начи­нался театральный сезон, мы уже были обеспечены двумя ложами. Живущих нас было не­много, и почти каждое воскресенье были в театре. А в царские дни присылали и в государ­ственные театры билеты. Некоторые из живущих семинаристов имели родственников и зна­комых в Москве, и их отпускали только в том случае, если за ними приходил кто-нибудь, или же по отпускным книжкам: владетельница книжки должна отметиться у дежурной над­зирательницы, та должна проставить часы и минуты, когда воспитанница отпущена, по при — ходе в гости хозяйка должна сделать то же самое, что и надзирательница, т.е. отметить по часам время прихода, чтобы надзирательница могла проверить, сколько времени она упот­ребила на дорогу, не гуляла ли где. При выходе из гостей опять хозяйка должна отметить время выхода, а на ночь никого не отпускали.

Но недолго просуществовали эти отпускные книжки, один случай заставил отменить их. Дело было так: были у нас две задушевные подружки Воронкова и Безносова, у Безносо­вой кто-то был в Москве из родных, и она имела книжку, а Воронкова была дальняя, никого в Москве у нее не было, а погулять хочется, вот и пустились на такую штуку: вышла Безно­сова за ворота, идет какая-то тетенька, по виду крестьянка, Безносова говорит ей: «Тетенька, вызови мне из этого дома ученицу, войдешь в это крыльцо, тебя спросит или швейцар или надзирательница: «Кого тебе нужно?», ты скажи: «Меня прислали за барышней Воронковой, Воронкова оденется и выйдет с тобой, я здесь подожду вас и расплачусь с тобой, дам тебе 20 копеек». Вошла тетенька, спросила швейцара, а она забыла фамилию, услыхала надзира­тельница, вышла разобраться, в чем дело. Тетенька с нее требует 20 копеек, говорит: «Сейчас из ворот вышла барышня, шляпка с зелеными перышками, велела вызвать, а я позабыла кого. Я знать ничего не знаю, время потеряла, давайте 20 копеек». Выпроводили тетеньку, нача­лась разборка дела, волей-неволей пришлось Воронковой сознаться, что из-за нее Безносова пострадала. Надзирательница донесла начальнице, обеим влетело от начальницы, и тут же вышло распоряжение: «Отобрать все до единой отпускные книжки, и отпускных давать только тем, за кем пришли» — это за девицами, которым чуть ли не по двадцать лет.

У меня в Москве был двоюродный брат, собственно, он дмитровский, сын моего дяди Александра Николаевича Полянинова, только учился в Москве в Строгановском училище. Он ходил ко мне, но и по его просьбе меня с ним не отпускали до тех пор, пока сам дядя не пришел ко мне с ним, тогда уж увидали, что это действительно родственник и стали отпус­кать. Режим был строгий, везде и всюду надзирательница ходила за нами по пятам. Надзира­тельниц было две: одна русская, другая немка, эта же немка вела у нас немецкий язык. Языки у нас были не обязательным предметом, преподавались за отдельную плату. Я, конечно, не могла учиться, кто за меня будет платить. Преподавали французский и немецкий языки.

В семинарии и праздники проводились по-особому: придя из церкви, на скорую руку съедали свой завтрак — пирог, и тут же одевались и парами с надзирательницами шли в театр, а если обедня затягивалась, то брали извозчиков, по трое на каждого. Возвращались в 4 часа к самому обеду, а вечер — уроки. Иногда, впрочем, после обеда устраивали свой чай, по раз­решению надзирательницы. Пили также в столовой, из тех же кружек, но приложение к чаю было свое, кто что купит. Покупать самим тоже не полагалось, посылали швейцара Максима. Здесь уж пили, сколько хотели, надзирательница не мешала нам. Иногда и именины справ­лялись. Именины справлялись легально и втихую. Легально — после обеда пили свой чай в столовой, как по воскресеньям, только приглашала именинница дежурную надзирательницу, всегда надзирательница дарила имениннице коробку конфет, и именинница ее же и угощала. Такие именины нам не очень нравились. Нелегальные — лучше, веселее. Вот, например, именины 17 сентября, у нас три именинницы, как тут не справлять. К одной отец приезжал, пи­рогов привез и копченого сига, другой из Данкова посылка пришла с пирогами, лепешками. День прошел как следует, вечером, как всегда, про­слушали вечернюю молитву, как путные распрощались с надзирательницей, улеглись, пога­сили огонь, надзирательница ушла. Тут же на двери появилась бумажка, зажглась лампа, бу­мажка гласит:

 

Наступили именины

Сони, Любы и Надины.

Просим вас отпировать

И на малом не взыскать.

 

Дальше шло меню: копченый сиг с черным хлебом и огурцы соленые, лепешки, пи­роги с рисом и просто колобушки. Колбаса вареная с купленным ситным, напитков нет. По­сле ужина танцы.

Почитали приглашение, раздвинули тихонько кровати, пошел ужин со смехом, с раз­говорами. После ужина — одеваться: барышни в нижних белых юбках в ночных кофтах, без головных уборов. Кавалеры — в нижних белых штанах, ночных кофтах, убранных в штаны, на головах шапки, сажей накрашенные усы, появилась «бандура» и пошло… и вальс, и поль­ка, и только расположились на кадриль, отворяется дверь, на пороге надзирательница с лам­пой. Так и застыла на месте кадриль. Стоим, с места не двинемся. Не сдержалась надзи­рательница, так была потешна эта картина, особенно кавалеры. Разразилась вместо брани смехом, потом очень милостиво велела раздеться, кавалерам смыть усы и ложиться спать. Небольшую нотацию прочла, говоря, что мы могли ее подвести, так ужасно топали, что на­верху все было слышно, а по вечерам иногда начальница гуляет по двору, она могла бы ус­лышать, но все обошлось благополучно, Поблагодарили надзирательницу, пожелали ей спо­койной ночи.

И такие вещи случались у нас среди взрослых девиц, хотелось все-таки как-то встрях­нуться, посмеяться, повеселиться.

Или, вот я упомянула, явилась «бандура». Появление этой бандуры тоже по-детски смешно. Была у нас очень веселая, остроумная, добрая девушка Рая Шамова, слышишь смех — непременно Райка чудит. Вот вздумалось ей приобрести какой-нибудь музыкальный инст­румент на всякий случай, без музыки плохо. Выпросила у экономки худое решето, ободрала его, надо натянуть струны, а где их взять? Вышли гулять, по двору идет наш дворник Степан с метлой, Райка тут как тут: «Здравствуй, дядя Степан!» — «Здравствуй, барышня. Здравствуй, милая!» — «Дядя Степан, я вижу, ты метлу то тонкой проволочкой завязываешь, где ты ее берешь?» — «А тебе на што, барышня?» — «Да вот, дядя Степан, есть у меня такая штука, нужно струны натянуть, я бы из тонкой проволоки натянула». — «А, понял, понял, тебе, что­бы играла? Знамо, дело молодое, и спеть и сплясать хочется, а у вас тут что — монастырь?» — «Монастырь, дядя Степан, монастырь».- «Милая, вот что я тебе скажу: завтра я схожу к сво­ему зятю, он тоже в дворниках, у них во дворе музыкант живет, у него много настоящих струн, оборвется — он бросает, а зять мне метлу связывает. Крепкие, хорошие, я тебе принесу. А то вот што, давай-ка мне эту штуку то, я сам тебе натяну, тут надо маленьких гвоздочков, а где у тебя — ни гвоздей, ни молоточка нет. Я натяну и Мавре Павловне отдам (экономка), а она тебе передаст».

Так и появилась у нас «бандура», и Райка на борту бандуры написала: «Бандура сия приобретена в 1895 году. Работа неизвестного мастера. В наследие потомству». Потомством она называла младшие классы. И это исходило от девушки 18 лет. Но такие вещи случались изредка. Занятий было очень много, не хватало времени на приготовление уроков. Когда были вечерние занятия, прихо­дилось вечером делать письменно, а устные или на утро откладывать — потихоньку пораньше встанешь, попросишь Мавру Павловну в столовой зажечь огонь, а то с вечера, когда улягут­ся, возьмешь учебники и около уборной под лампочкой учить.

Были у нас и веселые светлые дни, дни самых больших наших праздников, это 4-е де­кабря — день мученицы Варвары — именины начальницы Варвары Ильиничны. Как готови­лись мы к этому дню! Учитель светского пения Флорентий Вячеславович готовил с нами концерт. Пели и хором, были и солистки, играли на концертино, выступали с декламацией, иногда ставили какую-нибудь пьесу. День 4 декабря был неучебный. В этот день в Николо-Хамовнический храм приглашался старостой этой церкви архиерей на позднюю обедню, и мы задолго с учителем духовного пения готовились к ней. После обедни мы у себя в зале выстраивались в ожидании начальницы, она приходила к нам, и мы пели ей поздравление, нами же составленные слова, положенные на ноты нашим Богуславом, затем на подносе подносили ей большую просфору, которую всегда заказывали в Зачатиевском монастыре. Она благодарила нас, а мы приглашали ее к нам на вечер с ее гостями, а гости ее были все наши учителя и учительницы, которые приезжали поздравлять ее и оставались на обед, а затем приходили к нам на вечер. Она опять благодарила нас и говорила: «Можете приглашать своих подруг, у нас будет музыка до двух часов». По уходе начальницы зав­тракали, на завтрак всегда был отменный пирог с мясом и яйцами. После завтрака готови­лись к вечеру. Если была постановка, то устраивали репетиции, готовили костюм. Была ве­селая суетня. Как и всегда, в 4 часа обед, и обед был особый с третьим блюдом (пирожные).

К 6 часам начинали собираться гости, к некоторым приходили подруги, являлась на­чальница с целым штатом учителей. Сначала шел концерт, разные выступления. По оконча­нии его мы приглашали учителей танцевать.

Обычно вечер открывал Федор Иванович Егоров — дородный старичок-профессор, наш математик. Танцевал он только вальс, пройдется, сделает круг по залу, пожелает нам хорошенько повеселиться и уедет домой. За ним уходила и начальница. Учителя постарше уходили рано, а помоложе оставались. Тут уж нам была воля, надзирательницы не мешали нам, и мы ухаживали за своими «симпатиями» вовсю. И танцевали, и плясали, и играли в разные игры, даже хороводы водили, только без поцелуев. Музыканты уйдут, а у нас все еще пир. Никакой молитвы в этот день не было. Придем усталые, но довольные, и тут же в по­стель. В постелях еще погудим, поделимся впечатлениями вечера. Вспоминаем, кому что сказал тот или другой учитель, и заснем крепким сном. Завтра подъем в 9 ч., ученье малое, учителя обещали не приезжать, а кто и приедет, обещал не спрашивать, выходит, что и 5 де­кабря праздничный день.

Назавтра — Николин день — 6 декабря, престольный праздник нашей церкви, нужно спеть хорошенько и всенощную, и обедню. После завтрака являлся Николай Иванович, учитель духовного пения — спевались, готовили хорошие номера. В Николин день — отпели обедню, скорее завтракать. Это царский день, тезоименитство царя Ни­колая. Большой и Малый театры в этот день нам открыты. Спешно съедаем праздничный пирог и на извозчиках едем в театры. После театра праздничный обед с пирожными. А после обеда чай, чай богатый — на столе груды лакомств. Обычно в этот день староста нашей церк­ви в благодарность за пение присылал нам короб всевозможных лакомств, лакомства мы эти не делили, а устраивали общий чай и угощались, как хотели.

Прошли наши семинарские праздники, впереди серьезные занятия, а после Рожде­ство, каникулы. Последние два года семинарии приходилось очень много заниматься, много времени уделяли на практические занятия. Занимались под руководством особой учитель­ницы, которая готовила нас в школы, была опытным педагогом. Давала нам темы, должны были разобрать ее, подать ей план, план этот вместе с нею обсуждался, выправлялся, и толь­ко тогда разрешалось давать урок. Уроки приходилось давать очень часто. Но это не мешало нам иногда встряхнуться вроде именин.

Велся у нас свой семинарский журнал «Звонок». Журнал этот был нелегальным, так как в нем критиковались учителя, надзирательницы и учительницы. Помещались свои при­ключения и даже объявления вроде того: «Желаю приобрести к каникулам вязаную кокетку», «Желаю приобрести абажур на такой-то бумаге, такого-то цвета», «Нуждаюсь в помощи по вышиванию крестом». Такими объявлениями я очень пользовалась и зарабатывала на дорогу. А приключения были очень несложными, из стен семинарии не выхо­дили, вот одно из них, которое было помещено в журнал. Изложено на славянском языке, так как язык этот в этом году проходился у нас: математику у нас преподавал учитель Федор Иванович Егоров, он бывал у нас один раз в неделю по понедельникам, 2 часа, проходил с нами целый раздел и задавал его и все задачи к этому разделу, а готовили мы это раздел и решали задачи с учительницей, тоже математичкой Елизаветой Ивановной Отроднинской, но случалось так: заболела Елизавета Ивановна, Федор Иванович прошел с нами целый раз­дел и сказал, чтобы все задачи мы одни проделали, и мы решили в этот день начать, пока свежо в голове, не забылось.

Как обычно, в 6 часов сели за уроки, начали с решения заданных задач. Задачи были трудные, и мы коллективно решали их. Наша Райка Шамова не могла по своему характеру долго засиживаться на одном месте. Вдруг среди тишины раздается Райкин голос:

 

Мужик пашенку пахал,

Сам на солнышко взирал…

 

Девчата, разумеется, с досадой кинулись на нее, а она знай себе распевает. Услыхала то Лидия Матвеевна, наша русская надзирательница, та ее начала стыдить, а Райка ухом не ведет: «Дайте допеть до конца». На нашем жаргоне: «бес вселился в нее». Это с ней бывало, за что много раз сидела без театра, любила побузить. Наконец, рассерженная Лидия Матве­евна говорит ей: «Шамова, берите ваши книги и идите в учительскую, там вы можете распе­вать, никому не помешаете». Собрала Шамова книги, уселась, и вместо уроков написала сле­дующую повесть и поместила ее в наш журнал «Звонок», повторяю, на славянском языке:

 

«Во время оно бысть сие в синагоге, идеже бе собраны бысть девы разумные, дабы обрести премудрость велим и разнести ю по градам и весям по всей вселенной. Бысть егда первый день седмицы, прииде раб божий Федор в тую синагогу идеже бе раввин и подыде к древу черному, взяв в руцы своя кус камня белого и писах, и решах, и считах, и паки писах и решах и считах, и бысть сие до часа второго, и егда прииде час второй, раб божий Федор положил кус большой на древо черное, стерев руцы своя платом белым, сотворив прощу, отыде вон. Девы же премудрые иде в нижняя, дабы прияти пищу, по приятии же пищи иде в вертоград освежити умы свои от наук великих. Бысть сие с часа пятого до часа шестого, ко­гда прииде час шестой, девы премудрые иде паки в синагогу, да исполнити задание раба боия Федора, вынув книзи своя, писах, решах и считах, и не возмогий решити, паки писах и решах, ибо кладезь учения раба божия Федора бысть глубок, а вервии ума дев премудрых кратки. Бысть в синагоге смиренная раба божия Ириада, убояся премудрости сей, возопи гласом велием: «Мужик пашенку пахал, сам на солнышко взирал». Девы премудрые гневно кинушася на смиренную рабу Ириаду: умолкни, раба, умолкни, не достоит ти пети и взывати сих слов непотребных. Раба же Ириада и паки пех и взивах: и прииде раба божия Лидия и рече Ириаде: устыдися, раба Ириада, не достоит тебе возмущати умы дев разумных, возьми книзи своя и иди в место, ю же укажу ти, и приведе ю в место пусто и посади ю на седалище гвоздливое (иде же бе порвана бысть юбица). Печальна бысть раба Ириада, ибо невозмоши ни пети, ни взывати, и помыслившу в себе: да будет писана повесть о смиренных делах рабы Ириады в назидание потомству ея. Повесть сия писана бысть в лето 1896-е. — АМИНЬ!»

 

У нас в семинарии не было ни больницы, ни настоящего изолятора, были четыре кой­ки в той же спальне, только стояли в стороне, отдельно; за больными особого ухода не было, в школе сестру заменяла дежурная учительница: поставит градусник, лекарство даст. В се­минарии это делала дежурная надзирательница. А если кто заболеет серьезно, то кладут в одну из больниц — 1-ю, или 2-ю городскую. Как-то я заболела серьезно в мае во время экзаменов: письменные экзамены провела, а устные держать не могла — свалилась. Отвезли меня во 2-ю градскую больницу, оказалось двухстороннее воспаление легких, долго лежала, все температура держалась. Навещала меня школьная учительница Екатерина Еремеевна, навещали и девчата приходящие. Кончились экзамены, все разъехались, а я все еще лежу, температура все держится, нет терпения, как хочется домой, думая, дома все пройдет, и сглупила: поставит сестра градусник, уйдет, я его выну, а как только услышу шаги сестры, так сейчас же подмышку — температура нормальная, выписали. Начальница отправила меня домой одну. Уж как же тяжела мне дорога была, едва добралась. Встретила меня бабушка с Лидой, а я идти не могу, наняла бабушка извозчика, как приехали, так слегла, воспаление возобновилось, все лето болела, ни солнышко, ни парное молоко не помогли мне. Уехала в семинарию больная. Была у меня громадная коса, ниже талии, от жара волосы начали лезть немилосердно, пришлось отстричься. У меня вообще-то всегда были слабые легкие, веро­ятно, по наследству: отец и мать умерли туберкулезом, Лиду тоже не пощадил он, умерла на двадцать восьмом году жизни. У брата Мити был костный туберкулез. Меня тоже не пощадил бы он, если б не взялась за меня моя любимая, моя добрая учи­тельница Екатерина Еремеевна. Повела она меня в клинику на Девичьем поле, там меня вни­мательно осмотрел врач, назначил лечение: креавот в молоке и воздух, воздух. Екатерина Еремеевна договорилась со всеми учителями, чтобы спрашивали меня в первую половину урока, а вторую половину урока я уходила гулять во двор, так что больше половины дня я проводила на воздухе. Питание я получала усиленное, и в обед, и вечером на ночь мне пола­галось молоко, водила меня время от времени на проверку к тому же врачу, и здоровье мое пошло на поправку, хотя и после я еще 4 раза болела воспалением легких, но болезнь не ос­тавляла никаких следов. Вот дожила до 82-х лет, а все еще сижу и пишу.

Окончание семинарии (1898)

Вот я последний год в семинарии, и хочется скорее на волю, и жаль расставаться с подругами. За 8 лет сжились мы, как сестры. Как любили мы своих учительниц, как уважали учителей, и со всем и со всеми нужно проститься. И может быть, навсегда. Вот настали по­следние экзамены, нужно стараться пройти их по первому разряду. Первый разряд давал право на городскую учительницу, те. на преподавание в городском училище; по второму разряду — оставались навсегда учительницами начальных сельских училищ.

Прошли письменные экзамены: по русскому языку — сочинение, по математике — за­дачи. Все хорошо, остаются устные, целый месяц тянулись они, а с подготовкой и времени не видали. Закон Божий принимал епископ Тихон Можайский, а по остальным предметам, кроме начальницы и своих учителей, приезжал кто-нибудь из округа. Подготовка, волнения, переживания измотали совсем. Как хотелось отдохнуть, выспаться. Вот и последний экзамен, а там акт, зачитываются успехи.

Мы с Анночкой обе прошли по I разряду. Скоро прощанье — и домой. Вдруг вызывает меня начальница, и предлагает мне остаться в своей семинарской школе, где я сама училась, учительницей. Мигом встало передо мной; все тот же режим, все те же звонки, все те же пробные уроки с новыми семинаристками, вот тебе и воля… Что сказать начальнице на это. Я так много видела от нее хорошего, и просто не принять это предложение язык не повора­чивается. Во-первых, это должность почетная, во-вторых, на готовом содержании получать зарплату выше, чем в земской школе. А нужно заметить, при поступлении в семинарию, т.е. при переходе из школы в семинарию, мы давали письменное обязательство отработать 4 го­да в том земстве, откуда получали стипендию, так что хотя мы и окончили по первому разряду, но должны были отработать 4 года в деревне. Я поблагодарила начальницу, сказав, что посоветуюсь с бабушкой, которая заменила мне мать.

Пришла к своим подружкам, некоторые позавидовали мне, конечно, москвичкам не хотелось забиваться в деревню, а я только и мечтала о деревне, о деревенской школе, о де­ревенских ребятах, мечты рассеиваются прахом. Загоревала моя Анночка, собирались рабо­тать в своем родном Дмитровском уезде опять вместе, недалеко, будем часто видеться, вме­сте одолевать предстоящие трудности. Но — ум хорошо, а два — лучше. Анночка говорит, что почва уже подготовлена, остается сказать, что получила письмо от бабушки, которая очень огорчилась моим намерением остаться в Москве, так как она уже стара и слаба и хочет остаток своей жизни провести со мной у меня в школе. Пошла к начальнице, выложила ей все, за чистую монету приняла она и с сожалением отпустила меня. Как вспомню это, так и по сей час делается стыдно: какая благодарность за все хорошее! Себя пожалела. Не скоро мы разъехались из стен семинарии, не хотелось расставаться, да и оставаться больше уже нельзя было, из положения вышли: кто у москвичек ночевал, а у Анночки был брат, жил на Петровке в гостинице «Сан-Ремо», а работал продавцом в аптекарском магазине Гетлинга. Он переселился в другой номер в той же гостинице к товарищу, а номер свой нам уступил на несколько дней. Днем собираемся у памятника Пушкину, сюда же приходят и наши кавалеры — ученики, кончающие курс в Московском учительском институте. У нас были общие препо­даватели, их директор Федор Иванович Егоров у нас преподавал математику, знакомство мы с ними вели, еще будучи семинаристками, потихоньку они ходили на Зубовский бульвар гу­лять, а мы у себя со двора поглядывали, а уже вышли на волю, перезнакомились, и где толь­ко мы не гуляли: и в Петровско-Разумовское ездили, и где-то на каких-то прудах на лодках катались, точно хотели за всю свою семинарскую затворническую жизнь нагуляться.