Гражданская война, голод и разруха (1918-1923)

Еще шла гражданская война. Поля Украины где вытоптаны, где сожжены. А где взять хлеба, кроме Украины? И начался у нас голод, да такой голод, не дай бог и вспоминать о нем. Революция застала нас врасплох, никаких запасов мы не имели: ни хлеба, ни картошки, да на что было запасать, когда кругом торговля и магазины, и лавочки, и базары, и застал нас голод с пятью мешками картошки на всю зиму до новой.

Картошка, бывало, у нас так покупалась: выйдет моя свекровь в воскресенье около дома на лавочке посидеть. Дело к вечеру, базар разъезжается. Едет дяденька с базара, мешки с картошкой в телеге, видно, подорожился, не распродал. «Михайловна, здравствуй! — кричит с телеги. — Купи картошки!» — «Почем?» — «Рубль мешок» — «Ну-ка, покажи». Встает мужик, несет в картузе картошку на показ. «Давай по во­семь гривен, возьму 7 мешков». Соглашается мужик, и картошка у нас в подвале, хватит ее на всю зиму. В лавках крупа всякая, на базаре и рыба, и мясо всегда есть.

Все спасение наше было — это «пуговицы». Пуговицей у нас называлась самая мелкая картошка, которую мы покупали в большом количестве для поросят. Но в этом году поро­сенка мы зарезали ранней осенью, боясь остаться и без такой картошки, семья наша при­была: две золовки мои учительствовали в Москве, но, убоясь голода, сбежали, одна, мень­шая, поступила в Дмитрове в начальную школу, другая — переменила квалификацию, посту­пила в контору Союза Дмитровских кооперативов. Все работали, в половине девятого наш дом пустел, мы — на работу, ребята — в школу, а потому поднимались утром очень рано. Я затопляла печку, и большой котел «пуговиц» задвигался туда, за ним двигался котел со ща­ми к обеду. Поднимались и остальные члены семьи — у каждого было свое дело: кто шел до­ить корову, кто за водой, кто по дому убираться, а ребята в ряд становились к лавочке в кух­не, вынимались «пуговицы», и начиналась ребячья работа — чистить «пуговицы»; очищенная «пуговица» высыпалась на большую сковороду, поливалась молоком, вместо масла, и опять двигалась в печку.

Закрыв печку, вся семья садилась за завтрак — есть «пуговицы» со своим испеченным хлебом. После завтрака пился «чай» — сушеная морковь или кормовая свекла, а вместо сахара делали лепешки из ржаной муки на сахарине, величиной с 3 копейки, по одной штуке на каждого.

После завтрака и чая все расходились по своим делам.

Несколько слов о нашем «хлебе». Муки у меня было очень мало. Из одной муки у ме­ня бы и на месяц не хватило. Приходилось составлять хлебы из чего-то. Остались у меня жмыхи подсолнечные в виде больших четырехугольных лепешек, недолюбливали поросята их; брала такую лепешку, топором колола на куски, укладывала их в большой котел и нали­вала теплой воды, чтоб размочить куски. В другой такой же большой котел я клала жмых свекольный — небольшие кирпичики. Оба чугуна ставились в печку на весь день и всю ночь, получалась темная масса, масса выкладывалась в квашню, туда всыпался один ковшик ржа­ной муки, клалась закваска, и нужно было рукой месить эту колючую массу. Кожура под­солнечная страшно колола руки, а как терпели наши желудки? Да ни один из ребят не забо­лел, все обошлось благополучно. Но хлебы эти не резались ножом, они разваливались на куски, вкус их был пресный, а запах — подсолнечником.

Вспомнишь сейчас об этом хлебе — поднимается тошнота. А тогда ели, а настоящего- то хлеба ржаного нам выдавали тогда только по 150 грамм, мы его пили с чаем вместо са­хара. Купить хлеба было тогда невозможно: если и был у крестьян хлеб, так они боялись продавать его — продашь, а самого что ждет? Никто не знал, что будет впереди. Картошку — и ту трудно было купить, можно было только выменять на мануфактуру, а где ее возьмешь?.

Вот из-за хлеба-то я пошла на преступление — покаюсь: в богадельне, что была через два дома от нас, помещались престарелые, одинокие старики и старухи, были они на иждивении земства частью, а части выдавал на содержание им город. Была у них заведующая, да две технички: одна хо­дила, убирала за ними, другая была кухаркой. Кухаркой-то была наша подчерковская Наста­сья Бакланова, мать моей ученицы. Поведу я, бывало, теленка своего в переулок за бога­дельню на травку гулять, Настасья уж поджидает меня, стукнет мне в окно, откроет фор­точку: «Возьмите в канаве под кусточком». Привяжу теленка, сама в канавку, а там под ло­пушком кусочек хлебца. Я как святыню несу его домой ребятам, а они уже ждут. Это было почти каждый день. Кусочек сейчас же делится на части, и я включаюсь в этот паек, и, как драгоценный гостинец, съедается. Как вспомню об этом — краска стыда выступает. У кого отняла? Кому убавила кусок? Голодно всем.

Обедали мы часа в 3-4, когда соберется вся семья. За обедом неизменные щи из ки­слой капусты с прибавлением картошки, а на второе — или по куску своего плохого хлеба с молоком, или по нескольку картошек тоже вприкуску с молоком, но в лучших случаях «хру­стальная каша» — это сваренные высевки проса. Их как ни вари, они будут всегда хрустеть на зубах; они лезли и под язык, и за щеки, и их можно было провожать только молоком. За то, что она хрустела на зубах, моя маленькая Тоня прозвала ее «хрустальной». Это было все же наше любимое блюдо по тогдашнему времени, но достать ее был большой труд, нам доста­вали ее мои дети: с вечера на дверях не то сарая, не то какой-то лавчонки на базарной пло­щади вывешивалось объявление: «Завтра (такого-то числа) в 9 ч. утра будет выдаваться просо». Охотников за этим просом много, хоть с вечера занимай очередь. Я делала так: в назначенное число вставала, как и все­гда, в 3 часа утра, доила корову, отправляла в стадо и будила ребят: Лиду и Тоню, а иногда и Колю. Поила их парным молоком и отправляла в очередь. Тут же на земле укладывались до­сыпать, положив под головы сумки, а под себя — свою одежонку. Так делали все: и старые, и малые, и взрослые, и дети, и площадь, усеянная спящими, казалась полем битвы, усеянным трупами.

В 9 часов вся площадь оживала, вскакивали спящие, начинался шум, гвалт, кто сумку потерял, кто карточку на просо — и брань, и слезы — все услышишь. Пробили на площади часы, и заветная дверь открывалась: получайте просо. Какие радостные бегут, бывало, ребята с сумками: «Сегодня хрустальная каша».

Правда, с картошкой мы скоро справились: в следующую же весну по деревням наса­дили этой самой «пуговицы». Крестьяне за деньги охотно давали землю на своих полевых участках. Сами и обрабатывали — пахали ее, наше дело — весной посадить в готовую землю, летом прополоть, а осенью собирать урожай. Хоть неважной картошки, а набрали много, да от плохого семени не жди хорошего плода. Но были рады и такой. А вот с одеждой и обувью хуже обстояло дело: магазины, лавки закрыты, купить негде, а запасов у меня не было, на учительское жалование не очень разгуляешься. Хорошо, что еще в какой-то деревне крестьяне на самодельных станах втихую работали какую-то ткань — нечто среднее между мешко­виной и холстиной, и цвета она была, как мешок. Вот из этой-то мешковины я и нашила и себе, и девочкам платья, в них они и ходили в гимназию.

Обувь тоже купить негде было. Сапожников-башмачников было много, а берутся шить только из хозяйственного материала. Пошла я по чуланам, по чердаку, по сушилам со­бирать старую, худую обувь, хвать, и пригодилась. Сапожник взялся из старых сапог пере­кроить и сшить обувь — нечто среднее между сапогами и башмаками, те же сапоги, только покороче. Обулись мы все в такие сапоги и ходили — кто на работу, кто на учебу.

А голод, денег мало, ездили люди в «хлебородную», привозили понемногу, да на дорогах-то было неспокойно: шла гражданская война. Зачастую были случаи: соберет человек свои последние крохи, купит в «хлебородной», а вывезти не придется, по дороге банда от­нимет все.

Но в августе того же года у нас из Дмитрова собралась организация железнодорож­ников ехать за хлебом. Хлеб нужно было вести тайно, во избежание неприятностей по до­роге, а потому вагоны с хлебом нужно было замаскировать. Для этого в хлебных вагонах сделаны были вторые стены, точно такой же отделки, как и первые, а в промежутках можно было прятать мешки с хлебом.

Собрались, но один из членов этой организации заболел и предложил моему мужу за­нять его место. Он, конечно, согласился, взял с собой брата своего, Василия Михайловича, который был в это время дома, так как были еще каникулы, а он был педагог. Хлеб был закуплен в Воронежской губернии, доставлен благополучно. Только для нас поездка эта кон­чилась очень печально: Василий Михайлович был жертвой этой поездки. Ехать, конечно, пришлось в товарном вагоне, никаких лавочек не было, сидели на грязном полу, теснота, давка, и он как-то занозил большой палец правой руки о грязный пол. Занозу кое-как выта­щили, а ни йодом, ни бинтом не запаслись. Тут же поднялась боль в руке, поезд не ос­тановили, да и как в такое время отбиться от партии. Тащился поезд в обратный путь целую неделю, а рука болела, горела. Пошли красные полосы вдоль по руке. Ночью приехали домой в Дмитров, только наутро попал он в больницу, да попал, видимо, уже поздно. Не ампу­тировали ему руку, только разрезали в трех местах, выпустили черную, зараженную кровь и положили в больницу. Там он и двух недель не пролежал. 19-го сентября его уже не стало.

Тяжело переживал муж мой потерю своего любимого брата. Горько оплакивали и де­ти мои потерю своего дорогого дяди. Как он любил их, как баловал всевозможными по­дарками. Приезд его на каникулы для ребят был великим праздником. Чего только не навезет им дядя Вася. И горек нам был этот хлеб.

Наступил 20-й год. Я пока еще учу в Введенской школе, но с будущего года школы должны быть преобразованы, и мелкие начальные школы должны закрыться.

В мае этого года старшая моя дочь Надя окончила гимназию и в этом же году посту­пила на работу воспитательницей в детский сад в Дмитрове же. Должность эта была временная, но одно обстоятельство так напугало Надю, что когда ей предложили место постоянной воспитательницы детского сада на Яхроме, она едва открестилась от него, дав себе обет ни в коем случае ни иметь дело с дошкольниками.

А случай был очень простой и заурядный: в саду была капризная, избалованная дев­чонка, и когда что-нибудь не по ней, она бросалась на пол, вниз животом, стучит ногами о пол и орет благим матом. Что делать с девчонкой? Как с ней поступить? Трудная задача, и Надя испугалась этой задачи — и бежать из детского сада.

В этом же году 31-го декабря, под Новый год, умер мой свекор Михаил Иванович. По­следние годы он уже не работал и умер — совсем не болел: кровоизлияние в мозг. Еще убыла семья. Теперь нас осталось 8 человек. С нами жили две золовки: одна учительница, другая работала в Дмитровском Союзе кооперативов.

После детского сада Надя поступила на работу в Райздравотдел, где работала до сен­тября 22-го года. В сентябре поступила в Настасьинскую школу (временно), замещая боль­ную учительницу, а с 23 по 25-й год она была постоянной в Марининской школе, но все ее стремления были направлены получить высшее образование, а я в 21-м году была переведена из Введенской школы в большую школу — бывшее Дмитровское городское мужское учили­ще, куда были переведены и мои ученики из Введенской школы. Здесь я была уже не одна. Коллектив наш состоял из 6 учительниц.

Здесь я учила недолго — 1,5 года. В ноябре 22-го года я оставила школу, не в силах была дальше продолжать работу. Бросить хозяйство, обречь всю семью на голод. Хлеб продолжаем получать по кар­точкам, крохами. Без огорода тоже в такое время трудно прожить, а осень — самая уборка урожая, и без коровы тоже тяжело.

Итак, в 22-м году я оставила школу и стала только домашней хозяйкой. Тосковать о школе некогда было. В этом 22-м году кончилась гражданская война, но жизнь нисколько не улучшилась. Идут слухи, что с будущего года опять откроется торговля, да не верится. Ого­род нас хорошо выручал. Наготовили себе капусты на всю зиму, овощей всяких, уже голод- то не очень страшен, только плохо без хлеба. Впрочем, соли, спичек, керосину тоже не было, приходилось добывать в Москве. Уберем, бывало, овощи для себя в свой подвал, а излишки в Москву на разные нужды. Особенно выручала капуста. Стараемся, все ухаживаем за ней, как бы пораньше выгнать, и начнем рейсы совершать в Москву: туда едешь с капустой, лу­ком, чесноком, оттуда — везешь чего-нибудь горючего (без огня сидели, везем керосину — это в лучшем случае, а то гарного масла, сидели и с лампадками), везешь спички, мыло, а иногда посчастливится — и краюшку хлеба, но такое счастье редко выпадало.

А чего стоило по Москве от Савеловского вокзала до Сухаревой башни (тогда она еще была). На Сухаревке была самая большая торговля, а транспорта никакого не было — ни ко­нок, ни трамваев, ни извозчиков, на своих плечах пешечком все таскали. Ездила я два раза в неделю, со мною иногда Надя ездила, а больше все Коля, Надя уже начала работать.

Прежде чем ехать, надо было и себе, и Наде сшить какую-нибудь обувь; все старье, всю рвань с чердака повытаскали, из драпа шила тапки, а чтобы не потерять их в Москве в народе, пришивала к ним завязки.

Помню один случай с Надей, сшила ей туфли, а завязки-то, должно быть, слабовато пришила, только стали в Москве вылезать из вагона, а ездили в товарных вагонах, слезать высоко приходилось, она как-то и задела за какой-то крюк, не то гвоздь, одной ногой, за­вязка оборвалась, туфель соскочил, а народа множество, ищи туфель в народе. Сколько ни искали, так и не нашли, и пришлось ей от Савеловского вокзала до Сухаревой идти — одна нога обутая, а другая босиком. Уж как она сбила свою голую ногу, несколько раз по дороге переобувалась, так босиком и в Дмитров обратно ехала.

А какие деньги тогда были: тысяча — это была маленькая бумажка, сантиметров в 10 длиной, а шириной сантиметров 7, белого цвета, обрамлена красной полоской и посредине красные цифры 1000. Тысячи эти работались длинными лентами, расплачиваясь, приходи­лось отрывать, точно так же, как кондуктор на трамвае отрывает билеты. Стоимость всего оплачивалась все больше тысячами. Помню, я кочан капусты продала за 1200 руб., а проезд­ной билет от Дмитрова до Москвы стоил 10.000 руб. Чтобы съездить в Москву вдвоем в оба конца, платили 40.000 руб.

Керосин было строго запрещено возить по железной дороге, приходилось маскиро­вать, а перед Дмитровом были тщательные обыски; керосин отнимался, приходилось до Дмитрова не доезжать, слезали на Яхроме, оттуда до Дмитрова пешком с ношей. Приходи­лось ездить, пока не продали всю капусту, все овощи. Выезжали из дому с первым отходя­щим поездом, вставать приходилось в 3 часа утра, никаких фонарей в городе, темнота, хоть глаз выколи, вот так и ездили, так добывался керосин, мыло, спички, соль. Это шел 23-й год.

Жолобовы (1923)

В феврале этого года у нас случилось событие, которое потрясло всю нашу Введенку (Рогачевку): против нас жили граждане Жолобовы, две старухи и старик. Старшей старухе было лет 70, это была Екатерина Ивановна — домашняя хозяйка, никуда она не ходила — от дома не уйдешь, второй старик — Василий Иванович, лет 65-66, и меньшая — Александра Ивановна, лет 56-57. Все были холосты, замуж не выходили, не женились, и жили — ни один нищий так не живет. Был у них большой огород, 2 лошади, 2 коровы, держали всегда телят. На трудное время, на голодовку, снимали у города участок земли, пахали его, сеяли хлеб. Дней им не хватало на их дела, по ночам работали, с фонарем. Не знали ни отдыха, ни праздника.

В доме я у них никогда не была, да они и не пускали никого, а во дворе была. Это не двор, а лабиринт, везде какие-то заулочки, шалашики, одни покрытые, другие без крыши, ометы с соломой, еще не обмолоченной, рук не хватает. Кроме того, надо все добытое про­дать, самая доходная статья с огорода — лук. Лук продавался и на своем базаре, и вывозился то в Троице-Загорск, то в Рогачево, то на Вербилки. Для этого держались две лошади: на од­ной с луком ездил Васенька, на другой — Сашенька, так они называли друг друга, когда не бранились. Уедут Васенька с Сашенькой, а Катенька на все дела одна. Она же должна была и в огороде работать, гряды полоть, да еще в ночь воз сена накосят, привезут ей, а она должна сушить его и убирать. Труженики были все. Кроме того, Васенька еще деревянной посудой торговал: ушатами, кадками, корытами и всякой всячиной, торговали и на базаре, торговали и на дому, только во двор никого не пускали. Нужно тебе корыто, постучи в окно, выйдет Васенька, вынесет ко­рыта три, выбирай любое, отдай деньги и уходи, а во двор ни за что никого не пустят.

Им и помыться-то некогда было. Катенька говорила мне: «В баню мы не ходили, разве наносишься пятачков, нас трое, моемся мы три раза в год: к Пасхе, к Кирикам — это праздник Введенской церкви 15 июля, и к Покрову (1 октября) «. Ходили всегда грязные, в линючих платьях, руки у них все в трещинах, мозолях и не разгибались. Отдыхали неделю Пасхи — ничего не работали, ходили в церковь и отсыпались, меньшая, Сашенька, считала необходи­мым на Пасхе обойти все колокольни города, а их было 9, и на каждой постоять под боль­шим колоколом, а потом позвонить.

Прежде на Пасхе в течение всей недели разрешалось звонить кому угодно. И вот Са­шенька дала обет позвонить на каждой колокольне — «голова не будет болеть». Никто не знал, бедны они или богаты, куда девали деньги, живя нищими. И вот в ночь с 7 на 8 февраля улеглись мы рано, ребята приготовили уроки, керосина мало, зажгли лампадку — да и спать.

Вдруг ночью слышим и звонок, и стук в окна, выбегаем, говорят: «Жолобовы горят, внутри дома огонь». Оделись, через дорогу — к Жолобовым во двор, ворота отперты, лошадь как привезла с базара оставшуюся непроданную посуду, так и стоит посреди двора, из щелей окон, двери валит черный дым. Где же хозяева? Крыльцо от­перто, отворила я дверь в кухню, на меня пахнуло едким дымом, скорее закрыла дверь, чтоб пламя не разгоралось, посылаю ребят за пожарными, народ начал собираться. Едут по­жарные с факелами, нас заставили машину качать, залили огонь — и что же? Выносят труп Васеньки, он последний приехал с базара, голова разбита, лицо в крови, дальше выносят Са­шеньку в таком же виде с разбитой головой. «Больше, — говорят пожарные, — никого нет» Говорю им, что должна быть еще старуха, долго искали ее, наконец, нашли засунутой в кух­не под лавочку. Те двое просто убиты, а на этой следы увечья: рот разорван, в него засунута тряпка, под глазами подтеки, одна рука вывернута, видно, бедную допрашивали, пытали.

Собрались полицейские власти Дмитрова, а несмотря на февраль, мороз был страш­ный, попросились к нам обсудить дело, как действовать. А ко мне во двор вогнали двух ко­ров, а лошадей поставили к нашим соседям. А мне жалко, одна корова новотелая, а видно, что с вечера не доеная, вымя громадное, сама жалобно мычит. Взяла подойник, пошла доить чужую корову. Столько было в ней молока, что сначала доила на снег, подойник не вместит. Ну, думаю, вот доказательство, убийство Катеньки совершено днем, корова стояла не доеная, говорю свое предположение властям, а они и слушать не хотят.

Положили все три трупа во дворе над сараем, вокруг дома поставили стражу — 8 ми­лиционеров, те зажгли посреди дороги костер греться, начали милиционеры вытаскивать из дома барахло, жечь его, то сапоги тащат худые, в них керенки пачками связаны, то валенки — там тысячи, в каждом горшке, в каждой крынке пачки денег разных времен. Все это сыпа­лось в костер, и костер пылал деньгами. А как жили их хозяева, которые приобретали их?

На другой же день нашлись и убийцы их. Два паренька устроили это дело — один 18, другой 20 лет. Они сумели воспользоваться деньгами старшей — Катеньки, а у нее их было немного, что было, отдала, а где спрятаны деньги брата и сестры — она не знала, они, видимо, таили от нее. Бедная напрасно приняла мучение.

Мое предположение оказалось правильным: Катенька была убита в 3 часа дня. Про­брались к ней огородом, через забор, вошли через незапертую дверь. Она убирала коров. Убив ее, они начали искать деньги; в доме искали, на чердаке, в подвале. Подвал изрыли и, не найдя ничего, услыхали, пришла с базара Сашенька, застала их врасплох, они уже без вся­ких допросов убрали ее, раздробив ей голову обухом колуна. Не успели убийцы скрыться, как подъехал Васенька, въехал во двор с огорода, как и всегда. Ничего не подозревая, оста­вил лошадь посреди двора, сам пошел домой. Здесь уже произошла схватка, Васенька был еще сильный, здоровый. Наскочившего на него парня он подмял под себя, но другой в это время ударом колуна сшиб его с ног и покончил с ним.

Так, среди белого дня, на большой проезжей улице, совершилось убийство, и никто из соседей не видал и не слыхал ничего. Были еще сумерки, идти, чтобы скрыться, опасно, мо­гут люди увидеть, в это время все копошатся во дворах: убирают скотину, запасают воды, дров, и парни решили ждать темноты, а чтобы скрыть следы преступления, устроили пожар: облили керосином и пол и трупы, зажгли, крепко затворив за собой двери, не сообразив, что дым будет гасить пламя.

Пожар не удался, горел только керосин, а все остальное тлело, а не разгоралось, дым вышибал в щели дверей и окон, а пламени не было. Так и застали пожарные этот пожар, а убийцы отправились в Москву. Ребята были неопытные, в Москве отправились к товарищу, который прежде тоже жил в Дмитрове, по пути прихватив на украденные деньги вина, хо­рошей закуски, что страшно удивило товарища, к которому они явились; спрашивал он их, откуда у них все это. Ничего не сказали парни товарищу, говоря: «Вот сейчас попьем, поедим мы, ляжем у тебя отдохнуть, а тебе вот деньги на дорогу в Дмитров, поезжай, послушай, что там люди говорят, да приезжай сюда скорее».

Взял Уткин (так была фамилия товарища) деньги и отправился на Савеловский во­кзал, и только сел в вагон, слышит разговор, люди охают, ахают — в Дмитрове совершено неслыханное убийство: среди белого дня на большой улице убиты трое: две сестры и брат с целью ограбления, убийцы не найдены.

Уткин, узнав, что убийство совершилось на Введенской (Рогачевской) улице, сразу понял, что это убитые Жолобовы.

Он, не заходя к своим родственникам, пошел в милицию и заявил о парнях, что явились к нему утром. Тут же выделили Уткину трех милиционеров и отправили с ним в Москву, что­бы арестовать и привести их в Дмитров.

Так раскрылось убийство трех стариков, которые так работали, работали дни и ночи, их руки не разгибались, спины согнулись, и все-таки не успевалось переделать всего, что они себе назначили: во дворе стояли ометы немолоченого хлеба, в доме — горы лука, который ждал продажи, полон подвал разных овощей, не хватало на все это ни рук, ни силы, ни вре­мени. А как были одеты они? Когда явился врач засвидетельствовать их смерть, нужно было осмотреть их трупы, так милиционеры долго возились с ними, чтобы раздеть их, на каждом было по нескольку рубашек, надетых одна на другую, так как все они были так худы, что все были скреплены нитками, видимо, они на себе и чинили их. Не лучше была и их верхняя одежда, все рвано, все грязно.

В баню они никогда не ходили: «Разве наносишься пятачков, мы жалования не полу­чаем», — так говорила мне самая старшая — Катенька. Она все-таки иногда и подходила к нам, когда мы сидели вечером на лавочках около дома, гуляли, а Васенька с Сашенькой в это вре­мя работали в поле.

Для кого, для чего они несли этот непосильный труд. Все были девственники, ни с кем из родственников не знались. И как они не жалели себя? Что это были за люди? И когда узналось это убийство, ни одна душа не сказала: «Жаль стариков, какой смертью погибли». Говорили: «Ну, худая трава из поля вон».

Не скоро их схоронили. Поздно вечером при свете луны подъехали пожарные дроги с пустыми гробами, положили туда покойников, поставили поперек дрог и отвезли в церковь — так распорядились оставшиеся родственники. На другой день отпели и схоронили на Вве­денском кладбище в одну могилу.

Что же стало с домом? Имущество все вывезли, а его было немало, целая лавка бит­ком была набита деревянной посудой: кадки, бочки, ушаты, корыта, корзины, лукошки — че­го только не было, все это продавалось и вновь пополнялось, товар шел из Куликова-села.

Остался пустой дом и двор, охрана снята, ворота и передние, и задние открылись, от­крылись и двери дома, и пошел народ как в музей, всем любопытно, поглядеть хотят жилище этих «чудесных» жителей. Нашлись и такие, которые думали найти клад. Приходили и со­седки, и какие-то цыганки, все рылись в доме и во дворе, но увы! Клад искали по низам, а он хранился вверху над их головами.

Ребята — досужий народ, везде поспеют, нашли этот пустой дом и двор удобными для игры в «разбойники». Здесь участвовали и мои меньшие. Приходили домой пыльные, гряз­ные, все хлева, все сараюшки облазят, прятавшись от «разбойников».

Помню, было воскресенье конца февраля, муж сидел, работал дома, а я в кухне гото­вила обед. Ребята гуляли. Вдруг, вбегает целая толпа ребят, все возбужденные, все кричат, перебивая друг друга: «Алексей Михайлович! Что мы нашли, а там сколько всего — целые ведра с деньгами висят! Что нам делать? Пойдемте с нами». — «Нет, ребята, с вами я не пойду, а пусть один путем расскажет, где вы взяли этот кошелек», а в кошельке было 30 золотых.

Мой Коля так рассказал: «Играли мы в разбойники, хотелось спрятаться куда-нибудь в новое место. Вася Шадеев и говорит: «Смотрите, ребята, над овином, где сушится лук, ка­кая-то дверь досками забита. Найдемте лестницу, влезем туда, поглядим, можно ли там пря­таться». Нашли лестницу, подставили, Шадеев первый полез, забито было чуть-чуть; оторвал доски, оказалось, небольшая дверка, отворил — и назад: «Боюсь», какие-то шкуры звериные на жердях висят». Нашелся похрабрее, постарше — Паня Пятикрестовский, полез, осмотрелся кругом, на жердях висели шкуры, снятые с их зарезанных коров — просушивались. Влез в помещение, оказалось, оно очень небольшое — чердак над овином.

«Ребята! Полезайте сюда, ничего тут страшного нет». Влезли, поглядели, похвалили — место хорошее; один из них разглядел: «Смотрите, смотрите! Какие-то ведра висят». Шуст­рый Шадеев толкнул ногой в дно одного ведра, дно выскочило, и посыпались медные день­ги, ребята начали ими набивать карманы — в «расшибалки» играть. Ткнули в другое ведро — серебро посыпалось, и упал кошелек, который мы Вам принесли показать».

Муж задал вопрос: «А что, ребята, как вы думаете, взять вам эти деньги, или сдать го­сударству?» Тут же послышались голоса: «Не нужно нам этих денег, они проклятые, а куда их отдать, не знаем». Но были и такие, которые пожимались, видимо, не были довольны та­ким постановлением. «Вот что, ребята, — сказал им муж, — я с вами никуда не пойду, а вы кто-нибудь, хотя бы вдвоем, идите к заведующему финансовым отделом Александру Ильичу Матвееву, расскажите все, он знает, как поступить, но кошелек с деньгами положите на прежнее место, да последите, чтоб ребята не рас­таскивали деньги».

Отправились мой Коля и Паня Пятикрестовский, но прежде чем уйти, назначили ка­раул над остальными ребятами, а их было еще трое: Осипов Костя, Петров Леня и Шадеев Вася и две мои девочки: Лида и Тоня. Выбрали Лиду и Тоню смотреть за ребятами. Лида ребят вогнала во двор и неотступно глядела, чтоб никто из них не удалялся. Не прошло и часа, как подкатывает на двух извозчиках «начальство», на одном — седой старичок, а забыла и кто он был, и имя его забыла, а с ним начальник милиции; на другом — Матвеев и с ним ребята Коля и Паня.

Въехали во двор, ребята встали, поздоровались, начальник милиции распорядился было удалить ребят, затворить ворота, а старичок этот: «Нет, этого делать нельзя, дети по­ступили честно, пусть они видят все, что нашли». Ребята прокричали «Ура!», и начался обыск. Началось с меди, из худого ведра деньги выгрузились в мешок. Следующее ведро бы­ло с серебром, серебро выгрузили в другой мешок. Принялись за третье ведро, и там было серебро и всунута шкатулка, крепко завязанная веревкой. Веревку разрезали, открыли и что же? Там золотые аккуратно уложены, завернуты в бумагу, затем на палке нанизаны золотые кольца — и обручальные, и перстни с камушками, словом, целая палка во всю длину шка­тулки унизана золотыми кольцами. Были и броши и браслеты. Не знаю, сколько всего было, все это было показано ребятам. Получили похвалу ребята, и была обещана награда.

Так кончился один дом Жолобовых. А там, в конце Введенки, еще остался один — их брата Сергея Ивановича с семейством. Но перехожу опять к своей семье.