Смерть сестры и бабушки (1907)

Нерадостные письма я получала от сестрички из Никольского. Пишет, что здоровье ее очень неважно, болит грудь, замучила одышка, нет аппетита и сил нет. Месяц пробыла в Звенигородском санатории, где лежат туберкулезные, но санаторий ей ничего не дал. А в одном из писем пишет, что если доживет до лета, то обязательно приедет ко мне, «так как ребенок у меня очень мал, и мне не собраться». Вот ее подлинные слова из письма: «Я прие­ду последний раз взглянуть на тебя, услышать твой голос, проститься с тобой навсегда, так как чувствую, что недолго проживу, здоровье падает с каждым днем, и сила оставляет меня».

И вот в июле 1906 года она приехала. Приехала в последний раз. Маленькую Са­шеньку не взяла, оставила дома с няней, приехала с Колей, которому исполнилось 4 года, и мужем Иваном Алексеевичем.

Что стало с сестричкой? Она ли это? Где эти веселые большие серые глаза? Где ямоч­ки на щеках, что так красили ее улыбку? Где голос ее звонкий, где смех веселый? Глаза по­меркли, потух в них прежний свет, нет тех ямочек на щеках, и улыбка ее кажется жалкой, голос пропал, волосы острижены, как у мальчика. Беспрестанный кашель не дает говорить. Вот оно, последнее свидание. Сердце сжалось от боли, глядя на нее. Только два дня пробыла она у нас. Сходили мы с ней на кладбище, простились с родными могилами, поговорили на­едине. «Люби моих детей, — говорила она, — а растить тебе их не завещаю, ты живешь сама в большой семье, да у бога сирот нет, вырастут с отцом, а вот мое завещание: гляди на звездное небо, найди глазами созвездие Большой медведицы, оно приметно — «кастрюлькой» — гляди на последнюю звезду в ручке, и вспоми­най меня, и я буду глядеть на нее и тебя вспоминать, а умру — опять гляди и помяни за покой моей души».

Плакали мы обе, неудержимо плакали. На другой день утром она уехала. Не буду пи­сать о расставании на перроне нашего вокзала, как вспомню, слезы душат и рука не повину­ется. Тяжелей этих минут у меня не было на свете, никогда, никогда не забудешь этого рас­ставания… А 17-го февраля 1907 года ее не стало. Я не хотела было брать бабушку на похо­роны, думала, тяжела будет дорога для 70-летней старухи, но она и слышать не хотела оста­ваться дома. «Если вы не возьмете меня с собой, я и одна дорогу найду». Да как же было не ехать ей, она нам больше матери была, она растила нас, с нами делила последний кусок, сколько всего пережила она с нами. Было время, когда мы вчетвером жили на 12 рублях, она еще нас бодрила: «Проживем потихоньку, осенью с огорода кое-что продадим, дров купим, а там и вы подрастете, сами добывать будете». Никогда не стонала, не обижалась на жизнь, и никогда от нее не слыхали: «Я устала».

Вот и поехали мы втроем: муж мой, я и бабушка. Тяжелы были похороны, тяжело бы­ло смотреть и на отца их. Схоронили естричку около церкви, помянули, простились с си­ротами, с отцом их и поехали домой. Пришлось в Москве заночевать. Зимний день короток, только уже на третий день мы были дома, и в этот же день я пешком ушла в Подчерково, сердце болело и о своих крошках.

И бабушка моя недолго прожила после Лидочки. Тяжела была ее последняя жизнь: брат Митя уже совсем не помогал ей, ему самому не хватало на вино того, что добывал он на прошениях по трактирам, уже начал с себя пропивать. Сошьешь ему новую рубашку, гля­дишь, через несколько дней уж рубашки новой нет; на нем старая, грязная, худая; валенки ему купишь — опять на нем худые. А бабушке не хватало того, что я могла уделить из своего жалования — дом большой, дров требует много, жильцы не живут из-за холода. Уж я угова­ривала, упрашивала бабушку перейти ко мне в Подчерково, и слышать не хотела: «Как я брошу Митюшку одного, к тебе он не пойдет, у тебя ему делать нечего, а один останется — где-нибудь под забором замерзнет, а то и у себя в доме, разве он будет топить». Так и жила бедная, мучилась для Митюшки.

Однако смерть не пощадила ее для Митюшки, она умерла почти на ногах, ни одного дня не пролежала, а умерла разрывом сердца. Хорошо, что в этот вечер, 4-го декабря 1907 года, он был дома и не пьяный. Случилось с бабушкой ночью с 4 на 5 декабря, с вечера по­ужинала с Митей и улеглась, и среди ночи у нее поднялась страшная боль в груди, она по­звала Митю, просила его потереть грудь, не помогало, она послала его за соседкой. Пока он разбудил ее, да дошел, а бабушка уже лежала мертвая. Не верилось, только сейчас говорила. Пошел Митя за фельдшером. Недалеко от нас жил фельдшер город­ской лечебницы Иван Степанович Усмон, он пришел, послушал ее, говорит: «Умерла». По­шел Митя ночью на Введенку за моим мужем, разбудил его, пришли, а бабушка уже обмы­тая, принаряженная лежит на столе. Пошел муж мой ночью ко мне в Подчерково. Испуга­лись мы с Феклой, когда услыхали стук в окно. Поплакала я, жалко бабушку, утром поехали в Дмитров, надо хлопотать, хоронить. С честью схоронили мы ее, положили на кладбище рядом с дочкой — нашей мамой.

Так кончилась жизнь нашей бабушки, нашей вечной хлопотуньи. До последнего вздо­ха не думала она о себе. О Митюшке была ее забота. Она, видимо, чувствовала, что недолго ей остается жить, перед смертью сделала завещание: домишко завещала мне, говоря: «На Митюшку сделать нельзя, живо пропьет, останется без угла, и головы приклонить некуда будет». Но немного нажил в этом доме Митя. Жильцы не уживались в нем от холода. Дом был большой, худой, требовал ремонта: конопатка пропала, крыша тоже требовала ремонта, везде лило. Продал Митя все оставшееся после бабушки барахло, наняла я ему недалеко от нас квартирку — уголок за 5 рублей в месяц, и переехал он на новое житье.

Заперли мы пустой дом, окна досками забили. Гуляй, ветер, вокруг нежилого дома! Уж не выйдет на крылечко хозяйка его, поджидая внучка. Кончился дом Филатихи. Находи­лись покупатели на него, но не хотелось мне продавать его. Жаль расставаться! Дом мне не дорог был, немного я пожила в нем: 8 лет училась в Москве, а там в Подчерково, а там дом Елизаровых. Жаль было землю. Тут с детства все было родное, каждый кустик, каждый ка­мушек, все, что было с детства знакомое, с детства родное. Дом мы сломали, перевезли его к себе, использовали на дрова, а с усадьбы снимали траву для своей коровы. Как я любила эти покосы! Сколько всяких воспоминаний связано с этой усадьбой. Здесь и мама моя работала, и бабушка до последнего своего вздоха. Здесь работала и Лидочка, сестричка моя. Здесь, что ни шаг, то воспоминание.

До самой революции держалась я за эту землю, а там она отошла в город. Чужие, не­знакомые люди заняли эту землю, поставили дом и сейчас живут в нем. Пройдешь мимо, посмотришь, сердце сожмется от воспоминаний. Пора и забыть. Мне уже 82 года, до каких же пор вздыхать?