Экзамены и третья поездка в Дмитров (1891)

Скоро шло время, экзамен за экзаменом. Получила из дома письмо, письмо было бод­рое, видно, родные мои все ушли в дела, была огородная пора, я знала, как бабушка любит огород, как радуют ее хорошие всходы, в деле горе скорее забывается. Анночка всем расска­зала о моем горе, и как переменились ко мне: и учительница, и девчата сочувственно отне­слись к моему горю, всем понятно оно, каждой хотелось сказать мне что-нибудь в утешение. Особенно жалела меня моя любимая, бесконечно добрая сердцем, но строгая, требовательная на деле учительница русского языка Екатерина Еремеевна Зенина. Она всячески старалась отвлечь меня от грустных мыслей, давала мне книги, но плохо читались они. Нашла она мне работу, работа была по мне, и я вся ушла в нее. Почерк был у меня хороший, в учебе я успе­вала, работа была такая: я должна была приготовить к каждому экзамену и на каждого экза­менатора списки учащихся и билеты на каждый предмет. Это меня отвлекло от всех дум и время летело. Вот и последний экзамен, скоро домой. Пишу домой бабушке: «Не присылайте мне денег на дорогу, у меня есть», а у самой нет ничего, и работы брать не пришлось, некогда было. Нужно думать о билетах. Вызвала меня Екатерина Еремеевна, говорит, что требует меня начальница к себе. Пошла я, она расспросила меня, поеду ли я домой, предложила мне остаться на лето в семинарии, я поблагодарила и отказалась. Спросила меня, сколько стоит дорога, и дала мне 5 рублей. Значит, и я еду, и еще излишки домой везу.

Заказала Анночка билеты, взяла извозчика, и поехали в Подвиски, не берет с меня де­нег Анночка — добрая душа. Вот линейки, пассажиров меньше — не все места заняты, видно, не у всех кончились экзамены, а может быть, кто и на практику остался. Дорога — одно удо­вольствие, тепло, сколько зелени по дороге, деревни уже знакомые по названиям. Все те же остановки: Хлебниково, Черная. Уже не с замиранием сердца подъезжаю к Дмитрову. Удив­ляюсь на себя: «Неужели так скоро горе забыто?» От радости предстоящей встречи нет места горю в моем сердце. Вот пошли свои места: Икша, Деденево, Яхрома, еще солнышко светит, а уже Дмитров. Вот опять базарная площадь, народ. Вон Лида, Митя, а бабушки нет, корову из стада ждет.

Помощницы учительницы (1891)

Радостная встреча, о горе нет намека, не хотим травить раны, не омрачаем радости встречи. Вот и Сретение, вот и дом наш. Бабушка сидит на лавочке, нас поджидает, на столе самовар шумит, творог, сметана на столе, как хорошо дома! Пошли разговоры, Лида окон­чила прогимназию в числе лучших, ее зачислили на практические занятия в одну из школ Дмитрова. Прежде полагалось в начальной школе, если много учеников, иметь помощницу учительницы, и прогимназистки, хорошо окончившие, зачислялись на практику в пригото­вительные классы прогимназии, или в одну из начальных школ Дмитрова, а их было очень мало — 2-3. Сначала практикантки слушали занятия учительниц, за что их называли «слуша­тельницами», потом их допускали иногда заниматься.

В конце учебного года, а то и на следующий год приезжал из Москвы инспектор на­родных училищ, экзаменовал слушательниц, заставлял заниматься, и если все прошло хо­рошо, выдавал бумагу за своей подписью, что такая то может поступать в помощницы учи­тельницы. Невысока была плата помощницы — 15 рублей в месяц, но многие из них зачислялись впоследствии учительницами. Немногие шли в слушательницы, скорее садились за кресты, скорее за добычу. А мы были очень рады. Лето Лида отдохнет, в огороде порабо­таем, а на осень в школу.

Каникулы (1891)

Долго сидели мы за столом, поужинали, уложили бабушку, ей вставать в 3 часа доить корову, провожать в стадо, а сами все сидели, говорили, говорили, наконец, улеглись. Опять говорю: «Как хорошо дома!» — вставай, когда хочешь, звонков нет, чаю пей, сколько хочешь, с топленым молоком. Еще не скоро к новым порядкам привыкнешь. Бабушка в кухне, а ос­тальное все за нами: прибраться, вымыть, выстирать, бабушке в кухне помочь, в огороде полка поспела. А как хорошо, как вольно дышится, какой воздух, не то что в Москве. Как все нравится дома, точно и горе забыто. Но не забыто оно, скоро опять сказалось.

Деньги Митя получал по двадцатым числам, не так, как теперь — два раза в месяц. Приходилось 20 рублей натягивать на 30 дней, а тут не одна еда, и обуться, и одеться, и дров запасти, и корове сена, и пастуху летом заплатить, никак не сведешь концы с концами. Вертится бедная бабушка, выгадывает, все равно не хватает, а другого источника нет, когда еще мы заработаем.

До сорокового дня не полагалось трогать вещей умершего. Прошел сороковой день по маме, сходили к обедне втроем с бабушкой, сделала бабушка «кутью», помянули маму, по­плакали, пошли все втроем на кладбище, захватили с собой лопатки, поправить могилку. Не одна лежит мама, здесь с ней три могилы родных: под тяжелым черного мрамора па­мятником — тетушка с бабушкой мамины, а наши прадед с прабабушкой Дмитрий Иванович Хвастунов с женой Агриппиной Михайловной, рядом могила отца на­шего, мама лежит рядом. Помолились около могилки, поплакали, могилка обнизла, рас­ползлась, собрали ее, пошли дерн резать — обложить ее надо. Бабушка пошла одна, дома ни­кого нет, а мы остались, хоть не очень складно, но все же обложили дерном края могилы, посадили принесенные маргаритки, посидели около, простились и пошли домой. Пришли, бабушка плачет, вынула мамины платья, а их всего два осталось, в третьем легла, вынула белье, что осталось после нее, опять все ветхое, чиненное ее собственными руками, как удержаться, как не заплачешь, ведь каждая дырочка ее руками штопалась, словно говорила: «Теперь сами штопайтесь». Да, теперь некому заботиться, сами о себе заботьтесь.

Говорит бабушка: «Девчонки, чем я оделю вас после матери? Нет ничего, вот два пла­тья, это темненькое я себе возьму, а это вам, а уж делите, как хотите». А как из одного платья сшить два? Мы уже не маленькие, убрали до времени. Вот как-то раз внесли из чулана это платье, распороли его, разложили на полу, думаем, гадаем, как из него сделать два: ничего не выходит, а одно — остатки велики будут. Тогда юбки широкие носили. Заходит к нам ста­рушка соседка, та самая, что пустила нас к себе после пожара. Прасковья Федоровна Климо­ва, видит, мы сидим, гадаем, ничего у нас не выходит, говорит нам: «Ничего у вас, девочки, не выйдет, пойдем, Лида, со мной, мне Сашуха (дочь) сшила на смерть платье, юбка в шесть полотнищ, куда такую ширину в гроб, я дам вам ее, вы выньте одно полотнище, себе возьми­те, а мне опять сошьете, только Сашухе не говорите, обидится, пожалуй, будто одинаковый ситец купили». Так мы и сделали. Вышли два комбинированных платья, ба­бушке радость — и нам хорошо. Лида в прогимназии научилась шить. Там в последний год, как кончать Лиде, поступила новая учительница рукоделия, которая учила кройке и шитью. Хоть машинки у нас не было, а все-таки Лида стала немножко пошивать: кто рубашки ребя­там отдаст ей шить, кто платьишко девочке, я ей помогала, немножко и заработали на хлеб, на баранки.

А время бежит, бежит, уже больше пол-лета прошло, дни убывают. Сено убрали со своей луговины, продали огурцов, себе насолили. Выйдешь в огород, укропом, чесноком в воздухе пахнет, запах осенний. Грустно станет, жалко и бабушки, и Лиды. Лиде придется в школу ходить, а бабушке одной со всеми делами оставаться. Да разве она скажет, что ей трудно, что она устает. Никогда в жизни не слыхала от нее этого, уж такая она была у нас.

Близится сентябрь, надо думать о дороге, о расставании. Крестная, должно быть, взя­ла за правило отправлять меня, к ней я часто ходила, подруга моя Варя, ее племянница, жила со своей матерью у нее, на ее иждивении. Отец у Вари умер, а ее мать была родной сестрой крестной, она их и взяла к себе, рядила Варю, приданое ей клала, любила как дочь свою. Крестная заранее сказала: «Я тебя отправлю, бог даст, и на Рождество приедешь, жива буду — опять отправлю».