Русско-японская война (1904-1905)

В следующем, 1904 году, в Филатовском доме произошла перемена: умерла наша тет­ка Анна Николаевна, приехала племянница ее — учительница, схоронила ее, забрала ее ба­рахло и уехала, осталась бабушка почти одна, Митя только ночевать ходил. И решили мы с бабушкой перенести ее кровать из спальни в большую комнату, рядом с Митиной, а в эту, бабушкину, пустить жильцов, только обязательно женщину, чтоб могла помочь бабушке и водицу принести, и печку истопить. Так и сделали, пустила бабушка двоих — мужа с женой, муж — башмачник, а жена — домашняя хозяйка, так и зажила моя бабушка с чужими людьми.

Подходил 1905 год, год волнений, исторический, незабываемый год. В нашем Елизаровском доме все шло без изменений, Иван Михайлович (деверь мой) погорячился, похорохорился после неудачной попытки стать надзирателем квартальным, и так пока и остался работать в полиции, но проработал недолго.

Наступил 1904-й год. В январе объявлена русско-японская война. Никому не хотелось идти на эту войну. Порт-Артур далек, зима, холод. На край света надо идти выручать его. Наш город хотел устроить торжественные проводы защитникам, отправлявшимся на Даль­ний Восток, но, боясь какой-нибудь заварушки со стороны бойцов, тихо, без шума отправил первый эшелон. По годам моему мужу тоже надлежало идти, снарядили ему солдатскую ко­томку, земство устроило ему проводы, а ему еще была назначена комиссия, с осени он болел бронхитом, пошли мы с ним в казармы, а около казарм народа тьма, мужья в казармах про­ходят комиссию, а жены стоят, ждут, осталась и я, долго ждала, выходит, гляжу — бается, а как понять, то ли меня успокоить хочет, то ли от радости освобождения улыбается. «Осво­бодили, — говорит, — пойдем к бабушке зайдем, успокоим ее, а там скорее домой, там ждут — не дождутся».

И опять наша жизнь вошла в колею. На Дальнем Востоке война, а у нас спокойно. У меня новое горе: получила от сестрички Лиды из Никольского письмо. Письмо было нера­достное: пишет, родилась у нее дочь, которую назвала моим именем — Александра, как уго­ворились мы раньше: если у меня или у нее будет дочь, то она даст ей мое имя, а будет у меня дочь — назову ее именем «Ли­дия». Пишет, дочь родилась хорошая, а у самой здоровья нет, кружится голова, в ушах звон, в глазах темно, все тело ноет, аппетита нет, обращалась к земскому врачу, выслушал, гово­рит, что даст путевку в Звенигород, нужно там полежать, полечиться, ребенка грудью кор­мить нельзя. Я узнала позже — это санаторий туберкулезных. Вот эта беда — горше всех прежних. И потекли мои нерадостные дни. Только и жду, что принесет мне письмо из Ни­кольского.

Революция 1905 года

В народе волнения, небывалые дела творились, то слышишь — одна фабрика забасто­вала, то другая, то поезда стали, недовольство в народе правительством, требуют у царя сво­боды слова, свободы печати, рабочие недовольны хозяевами, требуют повышения зарплаты, сокращения рабочего дня. Наш тихий, спокойный Дмитров — и тот заговорил, волна докати­лась и до него. Случилось событие, которое я хорошенько не могу описать, не знаю в точ­ности сути этого дела, а вкратце напишу: прислали к нам в Дмитров какой-то батальон, я не знаю, как его назвать, откуда он и зачем прислан, только волна недовольства докатилась и до войска, недовольны были солдатики своим начальством, один из начальников был груб, несправедлив и дождался того, что кем-то из солдат был застрелен; общее ли это было дело или личная обида вызвала солдата на такой шаг — не знаю.

Пошли дознания, розыски, убийца не нашелся, а на ком-то надо было расправу чи­нить, и пал жребий на бедного солдатика, который только и был тем виноват, что в это время где-то стоял на часах, а убийства не видел. Суд вынес приговор: «Смертная казнь через рас­стрел». И повели бедного Семенюка (так была его фамилия) на место казни. Погнали солдат, собрался и народ смотреть на расправу. И сейчас, говорят, сохранился холмик — могила его за экскаваторным заводом, за городским кладбищем, а улица, по которой шло это скорбное шествие, названа улицей Семенюка, она идет до самой больницы, начинается от Профес­сиональной. Случай этот взволновал всех наших дмитровцев, все заговорили о несправед­ливостях, все начали разбираться в делах, о чем прежде молчали, теперь подали голоса. Шел уже 1905-й год. Слышим, забастовала Вербилковская посудная фабрика, требует того же, что требуют и везде и, кроме того, смены начальства, за Вербилками бастует и стеколь­ный завод, что в Запрудне, за ними и Ляминская фабрика (теперь Яхромская). Требования те же и «Долой директора Бордмана!»

Но тут живо явились «усмирители». Был октябрь 1905 г., 20-е число старого стиля, день для меня незабываемый на всю мою жизнь. День выдался солнечный, ясный, но мо­розный. Следующий день, 21 октября праздник: восшествие на престол Царя Николая, сле­дующий, 22-го — опять праздник: Казанская. Думаю, пойду после занятий на два дня в Дмит­ров. Ребята тоже неспокойны, устали, погулять хочется, два праздника впереди. Начались послеобеденные уроки, уговорились кончить не в 4, а в 3 часа, чтоб засветло дойти до Дмит­рова. Вдруг слышим — в Дмитрове в соборе звон, ребята заволновались, слыша что-то небы­валое. В это время никаких церковных служб не бывает. Говорю: «Ребята, успокойтесь, веро­ятно, царь какие-нибудь свободы дал народу, это, вероятно, благодарственный молебен». Вдруг отворяется дверь, и Фекла, школьная техничка, вызывает меня и взволнованно говорит, что в Дмитрове, что-то неблагополучно, кого-то бьют, кричат, что всех земцев перебили, так говорила тетка Василиса Мухина, она сейчас пришла из города и своими глазами видела: кого-то били, кого-то с лошади стащили, только ничего не поняла, а слышала, что бьют земцев. А мне уж это дело знакомо, я уже слушала, что в одном из уезд­ных городов не только служащих избили, а и самую управу подожгли, а у нас, не то в Куликове, не то в Рогачеве, учительницу вытащили из школы и побили. Что делать? Хотела в Дмитров идти, Фекла не пускает, боится за меня, как бы я в заварушку не попала, говорит: «Подождите, вечером Шелобановы из города приедут, узнаем, тогда можно будет ехать». Шелобанов Федор Гаврилович был крестьянином Подчеркова — попечитель моей школы, у него была продовольственная лавка в Дмитрове в рядах и в Подчеркове чайная лавка, а жил он в Подчеркове и каждый день ездил. Дождались.

Осенний день короток, стало смеркаться, а на сердце неспокойно: что творится в Дмитрове? Посылаю Феклу к Шелобановым узнать, в чем дело — кого били? За что? Гляжу в окно, жду. В окно случат, стоит человек с фонарем, и Фекла с ним. Отпираю, впускаю. Ока­зывается, Шелобановы, обсудив все, решили посоветовать мне идти сейчас же в Дмитров и дали мне провожатого — своего работника Федора — и советовали именно не ехать, хотя у них была лошадь, а идти, чтоб не попасться в руки разгулявшейся толпы. Я уже не стала рас­спрашивать, поскорее оделась, простилась с маленькой Наденькой и пошли. Снегу еще не было, но земля была мороженая, как камень. Только мы вышли из села на открытую гору, слышим, в городе пьяное пение, гар­мошка. Говорит Федор: «Это наши гуляют». Я спрашиваю его: «А почему же ты не гуля­ешь?» Говорит: «Мне Федор Гаврилович дал пятерку и не велел касаться в это дело». — «Что же это за дело?» — спрашиваю я. Он говорит мне, что все торговцы, все фабриканты больших и малых фабрик, все кустари-хозяйчики, все взволнованы, боятся народных требований, а Земскую Управу считают самым гнездом, откуда идут все «вольные» мысли. Они собрались в магазине Караваева, там у них было закрытое собрание, и постановили самовольно «поучить умников», речь была и об учительницах, и об акушерках земских, и решили 20-го октября, накануне празднования восшествия на престол Государя Императора Николая II-го, на пло­щади около собора отслужить торжественный молебен за здоровье Государя Императора, а там, кто как сумеет, учинить расправу, не давая народу расходиться. Для этого каждый хозя­ин должен был напоить своего работника и отпустить на молебен, а там его дело. Работники знали, кого и на что надо «учить».

Я еще раньше знала, что «хозяйчики» не любят Земства. Один из них, разговаривая со мной, так бранил Земство, бранил и крамольниками и безбожниками и всякими непотреб­ными словами и рассказал такой случай: «Вашего Гардера (это члена Управы А.П.Гарднера) убить мало. Шел по городу крестный ход, Ваш Гардер навстречу и колпака не ломает, по­равнялся с крестом и шапки не снял, уж я хотел ему по башке палкой стукнуть, да непри­лично во время хода, и уж когда-нибудь дорвусь до него, попадется мне».

Так вот, собрались торгаши в магазине Караваева и удумали: 20-го октября, накануне празднования восшествия на престол Государя Императора Николая II-го, собраться всему городу на Соборной площади, вызвать соборное духовенство и перед собором отслужить торжественный молебен за здоровье Государя Императора, даровавшего свободы и, не давая расходиться народу, учинить расправу над земцами, над акушерками, и особенно они не лю­били акушерку нашей Дмитровской земской больницы Ксению Никитичну Воловик, которая очень открыто возмущалась несправедливой казнью Семенюка. Все это знала черная сотня, и, подпоив своих работников, и дав им указание кого надо «учить», отпустила их на гулянье.

По удару соборного колокола все учреждения потянулись к собору, вышла и Земская Управа, ничего не подозревая. Торжественно был отслужен молебен, и только успели по­следний раз пропеть «многая лета», как из толпы кто-то громко выкрикнул: «А теперь вечная память Николаю II», и этот возглас был началом. Схватили Николая Васильевича Бородина — секретаря Земской Управы, побили его, да он как-то сумел вырваться, скрылся в Управе, за­перся. Член Управы Матвей Николаевич Поливанов кинулся к извозчику, вскочил, а уехать не пришлось: стащили с извозчика и начали молотить. А с Филиппом Филипповичем Тимо­феевым — страховым агентом, так было: он все еще ни как не мог понять, что такое происхо­дит, кого и за что бьют, стоит и глядит, что дальше будет. Подходит к нему старик-кузнец Алексей Васильевич Куликов. Старик этот был в Дмитрове в почете, у него была большая каменная кузница, где работали его сыновья и работники. Остановился старик против Фи­липпа Филипповича, снял шапку, истово перекрестился, взял в руки клюшку: «Господи благослови, во что господь нас поста­вит за царя-батюшку», да клюшкой огрел Филиппа Филипповича по голове, попал по лицу, переломил переносье, не успел тот обернуться, как клюшка пошла работать и по спине, и по затылку. Доставили в больницу и его, и Поливанова. Поливанов скоро вышел, а Филиппу Филипповичу не скоро нос залечили.

Большинство земцев попрятались в Управе, заперлись, а потом задним выходом по­разбежались по домам. Напрасно ломились. Управа опустела.

Муж мой был предупрежден этим же самим Федором, работником Шелобановых, о предстоящем побоище, и он вовремя скрылся и отсиживался до темноты в лавке Шелобановых и остался цел.

Вошли в город, песни где-то недалеко раздаются. Через центр мы не пошли, а около Сретенской церкви свернули берегом Березовца³⁰, дошли до Луговой улицы, а затем с Луго­вой на Введенку, теперь Рогачевская. Подходили к нашему дому — ни огнинки. Позвонила раз-другой, слышу шаги. «Кто там?» — голос дедушки-свекра. Я отозвалась, отпер, мы вошли. Наша большая столовая чуть освещена маленькой лампочкой, на столе самовар, а за столом сидят все мужчины, только одна моя свекровь с ними. Оказывается, это все учителя город­ского училища, сотрудники моего деверя Василия Михайловича пришли спасать моего мужа, уговаривали его идти в училище, туда уж никто не заглянет, не догадаются.

Расплатился муж с Федором, пошел тот в Подчерково, а к нам опять звонок. Опять впустил старик-дедушка, приехала моя золовка Анна Михайловна, которая учительствовала в Новинках. На ней лица нет: «Что такое творится у вас в городе? Меня чуть не стащили с телеги; толпа пьяных около монастыря встретила нас, кричат: «Это акушерчока в шляпчоке, тащи ее!». Хорошо, лошадь хорошая, Николай огрел одного кнутом, нахлестал лошадь, и мы успели скрыться».

Рассказали ей, в чем дело, пили чай и все поджидали — вот явятся. Так и не явился ни­кто. Должно быть, далеко живем, устали, утомились, а к другим приходили, были и у бух­галтера Седова, у Золотова, да ничего³¹ не нашли, все отсиживались, кто где. Ксения Ники­тична Воловик в казначействе скрывалась, Филипп Филиппович Тимофеев три дня в боль­нице отсиживался.

Уходя, Федор нас успокоил, говорит: «Расходитесь и ложитесь спокойно, все очень пьяны, к Вам не пойдут, а завтра все-таки поопасайтесь, ведь к кому ходили, наверное, те откупались, не у всех в доме вино есть, кто деньгами; пожалуй, и завтра гулянку устроят».

Учителя разошлись, старики легли, а мы до утра сидели, все поджидали второго моего деверя, Ивана Михайловича, который в это время исправлял должность квартального надзи­рателя у нас в Дмитрове. Мы беспокоились за него, как бы не попал впросак с этой историей, как поглядит начальство, на чьей стороне оно будет, а рапорт подавать обо всем случившем­ся ему придется.

Так и не дождались мы его, пришел только утром, расстроенный. На следующий день я с утра не решилась идти в Подчерково. У меня неспокойно было на сердце: что-то делается в Подчеркове? Все ли благополучно? Ведь у меня там осталась маленькая Наденька. И в половине дня мы с мужем отправились в Подчерково. Шли мы с ним не городом, чтоб не попасться на глаза кому не следует, шли той же дорогой, какой я шла в Дмитров накануне.

В Подчеркове оказалось все тихо, спокойно. Наденька была здорова, обрадовалась нам. Вечер и ночь прошли благополучно, никто нас не пугал, но мы из школы никуда не вы­ходили, никому не казались.

На другой день утром муж пошел в Дмитров в Управу, пора и за работу приниматься. Земцы все собрались, кроме Филиппа Филипповича, тот еще был в больнице. Вылечить раз­битый нос оказалось не так то легко.

День учебный. Собрались ребята в школе. Занятия шли как следует, а вечером при­шлось поволноваться. Было 6 часов вечера. Сидели мы в кухне, окна наглухо занавешены, на столе кипел самовар. Против окон не садились, все еще опасались: не пустил бы кто камнем. Наденька была у Феклы на руках. Слышим голос: «Брось, не надо, пойдем!» — и в это время камень бухнул прямо в дверь крыльца. Мы вскочили, испугались, вот, думаем, сейчас посыпятся стекла, но все обошлось благополучно, буяны ушли, и больше уже это не повторялось. Свои крестьяне этого не могли сделать, они хорошо относились и ко мне, и к школе. Это были, конечно, не наши.

А дома у нас в Дмитрове обстояло не все благополучно. Деверю моему, Ивану Ми­хайловичу, который в это время был в Дмитрове квартальным надзирателем, пришлось да­вать письменный отчет высшему начальству в Москву обо всем случившемся, и он без всяких прикрас изложил, все как было. Оказывается, сверху уже дано было распоряжение замять это дело, но было уже поздно, рапорт был уже подан. На сле­дующий день сверху пришло распоряжение: «Арестовать квартального надзирателя Елиза­рова».

Но у Ивана Михайловича были друзья по работе, которые придержали грозное рас­поряжение, а его уведомили и посоветовали на время скрыться из Дмитрова, и вот он, ночью, пешком, отправился в деревню Новинки, которая ютится где-то по дороге к Загорску, там была учительницей его сестра Анна Михайловна. Но убежище это было ненадежно, он там жил, но не дремал, решил совсем навсегда оставить Дмитров и послал письмо в Киев своему бывшему приятелю, который тоже, ища справедливости, оставил Дмитров и перекочевал в Киев, поступив в контору при постройке железной дороги, которая велась от Киева к побе­режью Черного моря.

Товарищ живо откликнулся: «Приезжай скорее». И вот Иван Михайлович явился до­мой, спешно собрал свое незатейливое имущество, простился с родителями, с нами, с род­ным домом и уехал на сторону искать счастья.

В Киеве он тут же получил работу, скоро женился на киевлянке, зажил семейной жиз­нью, в хорошей квартире, а наша семья немного разгрузилась.

Рождение дочери Лиды (1905)

Прошла неспокойная волна, и опять все затихло в нашем Дмитрове, и потекли день за днем, похожие один на другой. Зима вошла в свои права. В декабре 6-го числа родилась у меня вторая дочка, которую я назвала Лидией, именем своей сестры. Ребенок был здоровый, крепкий, и я была здорова. Прежде нас отпусками не баловали, декретных отпусков не полагалось, и на де­сятый день я уже была в школе.