Первая поездка в Дмитров, болезнь матери (1890-1891)

Рано вскочили все в это последнее утро, не спится. После чая начался разъезд. Нанял нам швейцар Максим извозчика за 1 рубль с Анночкой пополам до Подвисков, откуда мы должны поехать в Дмитров. Мороз крепкий. Казенная вата плохо греет, а на ногах казенные резиновые боты, ничего, доедем! Приехали в Подписки, расплатились с извозчиком, вошли в просторную кухню, по стенам лавки, в переднем углу образа, стол стоит ничем не покрытый, большая русская печь, на печи щами пахнет. Тепло. Начали собираться пассажиры. Все лица знакомые, больше все молодежь учащаяся. Вот Миша Курышкин — ученик Императорского Технического училища, вон Колька Цветков и Лодька Шмерец — ученики Дельвиговского железнодорожного училища, вон Соня Неверова подъехала, она тоже от нас, только мы с Анночкой из школы, а она из семинарии, вон студент университета Комаров и другие незна­комые. Наконец, собрались все, извозчик пересчитал: 16 — все. Пошли садиться. Железной дороги тогда не было, ездили в Дмитров на лошадях, зимой в санях, летом на линейках.

Двое громадных саней с двумя сиденьями, на каждом по четверо, приходилось гля­деть друг на друга, запряжены в тройки, уселись, поехали. Выехали из Москвы на большое Дмитровское шоссе, лошади бегут хорошо, а мороз донимает, то щеки потрешь, то ногу об ногу постучишь, а полосатые версты мелькают, вот проехали 20 верст, деревня Хлебниково. Лошади свернули к знакомому дому — чайной. Здесь часовая остановка, люди греются, пьют чай, лошади отдыхают, кормятся.

Заказали и мы с Анночкой чай, хлеба и по два яйца. Много пили чая, хорошенько ра­зогреться, запастись теплом на остальной путь — 40 верст впереди.

«Готовитесь», — сказал ямщик. Оделись, вышли, сели на свои места. Опять завизжали полозья по снегу, опять замелькали полосатые версты, опять пробирает мороз. Приехали в деревню Черная. Здесь перепрягали лошадей, а мы вылезали из саней, топали по снегу, ра­зогревая ноги, на морозе разве согреешься. Опять сели, опять поехали, все ближе и ближе к Дмитрову, вот уж и знакомые места, вот Икша, а вот и Деденев монастырь, теперь Турист, а там и Яхрома. На Яхроме остановились, вылезли яхромцы из саней, а мы дальше поехали. Вот огни Дмитрова мелькают. Приехали. Сани остановились на базарной площади. Зимние сумерки сменились темнотой. Город скупо освещен. Керосиновые лампочки в закоптелых фонарях света много не дадут, а все же видно: на площади собрался народ — это вышли встречать своих. Вон Анночку встретили две сестры, а что же меня никто не встречает? Стою, все разошлись, иду одна по Березовке, опять никого. Сердце упало. Что это зна­чит? Иду, а ноги замерзли, ничего не чувствую, точно на ходулях; Иду, дошла до Сретенья, свернула налево, наш дом, в боковое окно сквозь занавеску чуть виден светок; подхожу, дво­ра у нас не было, не могли поставить после пожара. Стучусь в запертую дверь крыльца, вы­ходит брат Митя. Говорю: «Что же никто не вышел встретить меня? Или не получили моего письма?» Слышу печальный ответ: «Некому, мама еще вчера слегла, лежит без памяти, Лида от нее не отходит, а бабушка пошла за Пиромидовым (городской доктор)». Вот на сердце-то, вот что оно видело. Услыхала Лида мой голос, подошла ко мне, молча в слезах обнялись, слов нет, и без слов все понятно. Разделась, подошла к маме. Лежит на спине, глаза открыты, а меня не видит, что-то бессвязно бормочет. Лида по губам догадалась — пить, подала чай­ник, жадно глотала она холодный чай. Пришла бабушка с врачом, молча поцеловались мы с ней, поставил врач градусник — 40°С. Выслушал — в легких нет ничего. «Предполагаю брюш­ной тиф, завтра приду», — написал рецепт и ушел. Митя пошел в аптеку. Бабушка поставила самовар… Так начались мои первые каникулы.

Побывала я только у Козловских, у Поляниновых и у своей крестной, так и прошли они, долгожданные. Нужно собираться опять в путь-дорогу, а где взять три рубля на дорогу? С болезнью мамы расходы увеличились, да свет не без добрых людей. Пришла с крестной проститься, она приняла меня как родную дочь, утешала меня, как могла, дала мне на дорогу 3 рубля и сказала: «На Пасху приезжай, опять отправлю, где Митревне взять!», — так и звала она мою бабушку, а ее племянница Варя пошла меня проводить, сунула мне 2 рубля: «Это тебе на марки, пиши мне, и я буду писать». Так собрались у меня 5 рублей. 3 я оставила себе на дорогу, а 2 рубля отдала бабушке, не брала она у меня, но уговорила я ее, все-таки сунула мне двугривенный: «Как приедешь, напиши, это на марки».

Остался мне один день побыть дома, а мама все еще без сознания лежит, и вдруг но­чью слышим ее голос, просит пить. Подала ей бабушка, попила из чайника и спрашивает: «А Саша приехала?» Мы все повскакали с постелей — и к ней, узнала она меня, как целовала я ее — и щеки, и лоб, и глаза, она молча плакала. «Надолго ли ты приехала?» — спрашивает. Я го­ворю, что послезавтра уезжать. Она с грустью сказала: «Как же долго я спала, неужели две недели?» Прошел этот последний день, не отходили мы от нее. Говорить ей трудно было, она молча слушала нас. Я поняла, что ее тревожит мысль: есть ли у меня на дорогу. Я ей все рас­сказала, она молча перекрестилась. Спросила: «Как тебе там?» Я ободрила ее, говоря, что мне кажется там очень хорошо, что учиться легко, что все у меня есть, показала ей свое пла­тье и обувь. Видно по лицу, что она довольна. Так прошел этот последний день. Билет на дорогу взят, попили утром чаю, простились. Простилась я с мамой, защемило сердце: «Не в последний раз?» Провожать меня пошли Лида и Митя, а бабушка осталась с мамой.

Возвращение в Москву (1891)

Опять на Базарной площади большие сани, тройки. Опять все тот же народ. Пришла и Анночка с сестрами. Простились, уселись, поехали. Невеселые думы в голове, говорить не хочется, все болтают, как птицы щебечут, все делятся впечатлениями, что дали им каникулы. А я что буду говорить? Что они мне дали? Опять те же ос­тановки: Черная, Хлебниково, а мороз, кажется, все сильнее, но вот и Москва, Подвиски. Взяли мы с Анночкой извозчика. От холода и говорить не хотелось.

Приехали. 8 часов вечера, как раз к вечернему чаю. Немного согрелись — и спать.

И пошли день за днем потянулись. Жду из дома письма, сама уже давно послала. Пришло письмо, пишут бабушка и Лида. Невеселое было письмо. Мама очень слаба, все ле­жит, поднялся кашель, Лидочка бросила учиться, нужен за мамой уход, после тифа у нее на животе открылись раны — язвы, приходилось вставлять дренажи, спускать гной, дренажи нужно ежедневно вынимать, промывать, что было очень мучительно для мамы.

А время идет. Дни прибывают. Пришла масленица, а за ней и Великий пост, 7 недель до Пасхи, а до каникул — 6. Опять дума — дорога. Выучилась я делать цветы, абажуры из бу­маги, из материи, хочется девчатам что-нибудь к празднику домой привезти, а не каждый умеет делать, вот я и делала им за небольшую плату и наскребла на дорогу. Послала домой письмо, чтобы не беспокоились, на дорогу мне не высылали, у меня есть.