Окончание прогимназии и перспективы (1889)

Вот и кончила прогимназию, взяла меня мама, пошла к Козловским посоветоваться, что дальше мне делать, куда меня деть. Александра Евстафьевна так рассудила: «Я бы взяла Сашу к себе в горничные, но ей тяжело будет — все время была ко мне близка, но ведь тогда я уже должна буду изменить свое отношение к ней, ей придется быть наравне с остальной прислугой, не посажу же я горничную с собой за стол. Но я могу ее устроить горничной в хороший дом — к Бордман или Гарднер, и тут, и там ей будет неплохо».

Мама моя страшно разобиделась и в слезах наговорила Александре Евстафьевне уп­реков: зачем, для чего она вырвала меня из своей семьи и дала такое воспитание мне только для того, чтобы быть горничной? Александра Евстафьевна гневно ответила ей: «Вы забы­ваете, Елизавета Николаевна, кто вы. Что же можно дать большего девочке-мещанке?»

Пошли мы с мамой дальше к Поляниновым, к моему дядюшке, чем там утешат? Вы­слушала тетушка моя Елена Андреевна и с удивлением сказала: «Чего же вы ищете? Ко­нечно, сажать за кресты, что и все делают». Развязался у мамы язык: «А что же вы своих не посадили за кресты?» — «Сравнила ты своих с моими, у моих отец — голова, нам стыдно си­деть за крестами, а вы кто?»

Пошли мы домой, говорит мне мама: «Видно, не уйти тебе, дочка, от крестов, погуляй немного, отдохни, а к осени сядешь». Но не села я за кресты. Свет не без добрых людей. Приехала к Козловским Паша Григорьева, она в это время уже была учительницей. Расска­зала ей Александра Евстафьевна обо мне, и Паша подтвердила слова моей матери: «Все силы положу, а вытяну Сашу, буду готовить ее на стипендию в ту же учительскую семинарию, где кончила я, долго учиться придется, на стипендию прямо в семинарию не попадешь, надо в приготовительную школу держать, и то попасть очень трудно, надо стараться».

Уж как была рада моя мама, но в этот год приема в семинарию не было, там и выпуск и прием были через год. Я кончила прогимназию в 1889 году, а прием должен быть в сле­дующем, 1890 году, и я просила начальницу прогимназии разрешить мне остаться в третьем классе еще на год, чтобы не забыть пройденного. Жила я уже дома, к Козловским ходила, но редко, чувство такое было, точно стена какая-то встала между мной и этим домом. Но все же я связи с ними не теряла, и мама и бабушка ходили к ним, но взаимоотношения были уж не те, да и дома у нас было не то: мама стала часто прихварывать, худела, кашляла, а жить ста­новилось все труднее и труднее, не радовал нас и наш новый дом, только бабушка наша вно­сила жизнь в наш дом, постоянно бодрая, вечно суетливая, точно и устали не знала. Встанет летом к корове в 3 часа и целый день трудится в делах, приходилось держаться за огород, и никогда, бывало, не услышишь от нее, что она устала, что ей трудно. Сама встанет с петухов, а маме говорит: «Ты ляг, Лизанька, устала», а как нас любила! Как жалела нас! Для нас и ко­рову держала, и весь труд на себя брала. И пришлось ей, бедной, заменить нам мать. Мама немного прожила в новом доме, туберкулез и ее скрутил, и все, все заботы о нас выпали на долю бабушки, до своего последнего вздоха она была нам мать. Все соседи любили ее, да и как было не любить ее. Нет у соседки сахару — даст, хоть у самой осталось всего ничего; нет хлеба, она последнюю ковригу разделит пополам. И все шли к ней. Слышишь, бабушка в кухне трясет самовар, то Матвеевна пришла, то Катюха Клятова, то Аграфена Ивановна. У бабушки хлеба с солью, чаю с сахаром хватало, отдаст бабушка, бывало, последний кусок сахара, мама скажет: «А вечер­ний чай с чем будем пить?», — а бабушка: «А бог-то батюшка?» Глядишь, как-то и вывер­нется, кто долг отдаст, а кто и взаймы даст.

Но был за бабушкой один порок — пила запоем, и считала это своей болезнью. И дей­ствительно, проходило это очень болезненно для нее. Было так с нею один раз в год, всегда ровно через десять месяцев, мы уже узнавали по ней, что скоро начнется, сделается она за­думчивая, все хлопочет, запасает, приносит из лавки продуктов, купит дров, если мало, точно все о чем-то думает. Видим, в ней идет борьба самой с собой — и нас жалко, и сладить с со­бой не может. Наконец, не выдержит, начинает то и дело ходить в свой чуланчик, и уже язык заплетается, глаза мутные, и все лежит, не ест, не пьет она в это время, то спит, то говорит что-то невнятное, и это продолжается целую неделю. Нам стыдно, мы скрываем от соседей. Но скрыть, конечно, нельзя: бабушка на улицу не кажется, мы и встречаем, и утром провожа­ем корову, если это летом. Зимой скрыть удобнее. К концу недели она уже не пьет и все ле­жит и охает. Потом начинается рвота, муки ужасные, желудок ничего не принимает. Так му­чается почти неделю, сделается худая, плачет, просит у нас прощения, вымоется, все сама с себя выстирает, ни за что нам не даст и долго ведет себя так, как будто хочет загладить свою вину перед нами. Уж как жалко тогда нам было ее, и мы старались во всем помочь ей.

За десять лет до смерти она перестала болеть этой болезнью, так она сама ее называла.