Глава VI. Анатомия Июльской монархии и февральская революция 1848 года во Франции.

Что ж, вот и настал тот момент, когда наш цикл подошёл к титульной своей теме. В этой главе мы поговорим о первом акте Весны народов – Революции 1848 года во Франции.

Мы оставили французские дела, касаясь их лишь мельком, на начале осени 1830, когда была уже принята обновлённая Хартия и восстановлена некоторая стабильность государственных институтов. Вместе с тем вся страна, основная масса народа ожидала углубления и развития революционного процесса. Виделось оно, конечно, по-разному, но, тем не менее, атмосфера надежды на по-настоящему судьбоносные перемены, которые должны ещё воспоследовать впереди, была всеобщей. Одержавшая решающую политическую победу часть буржуазии, не имевшая намерений делить с кем бы то ни было обретённую власть (не говоря уже о собственности), оказалась перед непростым выбором. Алармистско-патриотическая риторика, концентрирующаяся на внешнеполитических вызовах (Бельгийский кризис, а в дальнейшем – Польский вопрос) при всех своих несомненных плюсах имела и существенный минус. Если долго кричать “Отечество в опасности!” и “Вот-вот начнётся наш поход под знаменем свободы!” – но ничего не делать, то ваш авторитет неминуемо будет проседать, так что фактически ключевой задачей момента было с максимальной отдачей использовать внутриполитическую паузу для всемерного укрепления новой системы перед лицом выступлений с разных сторон, которые следовало счесть неизбежными. Даже при искреннем стремлении к дальнейшим реформам правительство не смогло бы удовлетворить разом всех.

В чью же пользу был сделан стратегический выбор? Кто в полной мере вкусил плоды Июльской революции, как своей победы? Сразу после провозглашения герцога Орлеанского королем политик и банкир Жак Лаффитт проронил многозначительную фразу — «отныне царствовать будут банкиры!». И пророчество его сбылось. Во-первых, лично для самого предсказателя: после завершения периода суеты и “толкучки” у ключевых кресел Франции в ноябре 1830 Лафитт сделался премьер-министром (президентом правительства). К слову, сменщиком его, следующим главой французского кабинета также станет банкир – Казимир Пьер Перрье. Во-вторых, что куда важнее, именно финансовый капитал сделался доминирующей силой в рамках французского социума. Июльская монархия – эра всемогущества ростовщика, биржевика и спекулянта. Со всеми легко представимыми последствиями этого. Именно банкиры были куда теснее, нежели промышленники, связаны с прессой, сыгравшей столь видную роль в июльские дни 1830. Они имели куда больше свободных, легко извлекаемых средств для лоббирования и откровенного подкупа политиков.

Жак Лаффитт

Когда после Реставрации монархия маневрировала между старой, в основном возвратившейся из эмиграции аристократией и новыми богатыми, то в центре всего по-прежнему находилась земельная собственность. Теперь куда менее самостоятельный король должен был вести совершенно другую игру. Призраки возможной реституции, которыми когда-то пугал и держал в относительном повиновении новых богатых Людовик и Карл (но в итоге на этом же и прогорел) были навеки развеяны. Луи-Филипп должен был создавать оптимальные условия для вольготного существования финансового сектора рынка – и потихоньку, исподволь именно на этом поле обретать собственные рычаги управления. В конечном счете, король-гражданин отыщет их, но они окажутся весьма специфическими, и Франции придётся - вполне буквально – немало за них платить.

К этим сюжетам мы ещё вернёмся. А пока что – начало 1832 года. Польское восстание подавлено (и в западную Европу, а особенно как раз таки на французскую территорию, в блистательный Париж устремляется полная революционных идей и жажды реванша эмиграция), Бельгийский кризис в основном разрешён. Как мы помним, ещё в середине августа 1831 французский экспедиционный корпус пересёк границу на севере и одним своим появлением покончил с голландской интервенцией до того уверенно маршировавшей на Брюссель. Победа? Блестящая! Но политические плоды её для только-только становящейся на ноги системы орлеанизма имеют горький привкус. Патриоты, часто бонапартистского толка, недоумевают, почему по прошествии полугода на карте всё ещё существует отдельная Бельгия, а не новые департаменты Франции? Республиканцы и нео-якобинцы видят, что вступившая в силу 26 июля 1831 года бельгийская Конституция куда более либеральная и свободная, нежели Хартия, что 1815, что 1830. И никакая война и угрозы самому её существованию не помешали Бельгии этот документ принять.

Меж тем Виллем I, хотя и отвёл войска, избегая схватки с французами, по-прежнему отказывается формально признать Бельгию. И, надо сказать, играет при этом достаточно тонко. Складывается следующая ситуация. Заставить голландского монарха можно только силой – и для этого потребуется (попутно разрушив до основания политическую концепцию легитимизма, стоящую на прямо противоположных позициях) пленить его, взяв с боем столицу. Сделать это могут только французы. Издержки для европейской стабильности от такого шага огромны. Державы и так оказали очень большое доверие Парижу, позволив Франции выступить. Для того же Николая I, развязавшегося с польскими делами, марш колонн под трёхцветным флагом на Гаагу – вещь совершенно неприемлемая. Явно не вызовет такое развитие событий энтузиазма и у Пруссии (французы вот-вот рывком смогут выйти к Рейну), и у Австрии (а что мешает Франции так же начать обращаться с королями, скажем, в Италии, где тоже недовольство носит перманентный характер и кризис, подобный Бельгийскому, может разразиться в любой момент). Одним словом, гранды европейской политики разрешения Луи-Филиппу не дадут и маршал Жерар не выступит. А, раз так, то затягивание времени – в интересах голландцев. Французы сидят без дела и смысла, тратят деньги и несут внутриполитические издержки. Им придётся таки однажды уйти – и вот тогда, когда одни солдаты будут маршировать по Фландрии и Валлонии с севера на юг, другие смогут прийти им на смену. Голландские войска показательно занимали крепость Антверпена. Не атаковали. Но и не уходили. Крепость довольно сильная. При гарнизоне в почти 6000 человек с налёта, штурмом взять её непросто. А если французы пожелают установить осаду – что ж, милости просим. Несколько месяцев новостей о возне под стенами, потерях и прочем сопутствующем явно не пойдут на пользу правительству в Париже, так сильно нуждающемся в упрочении своего положения…

План Виллема, хотя и не без некоторой доли наивности и надежды на авось, мог сработать. Во Франции становилось всё интереснее и горячее буквально не по дням, а по часам. Воодушевление в массах стало сменяться разочарованием. И кто только не был готов ловить рыбку в этой мутной воде! Первыми выступили ультраконсерваторы, поскольку их единственным шансом повернуть историю вспять было сделать это быстро. Карл X, стоит это напомнить, отрекался отнюдь не в пользу Луи-Филиппа, но внука – сына герцога Беррийского. И, поскольку тот был малолетним, бразды правления должны были перейти к регенту – его матери Марии Каролине Бурбон-Сицилийской. Последняя была женщиной весьма смелой, амбициозной, а за счёт родственников имела ещё к тому же недурные связи в Италии. Если поначалу она отправилась вслед за Карлом в Шотландию, то вскоре перебралась на Апеннины. Здесь за 1831 год вокруг неё сгруппировались приверженцы, которые убедили её сделать попытку высадиться во Франции и поднять знамя своего сына, короля «Генриха V»! Ну то есть буквально повторить подвиг Бонапарта с которого начались его 100 дней, только под белым с лилиями знаменем! Казалось бы, авантюра и форменное безумие, но Мария Каролина, даром что никогда не бравшая в руки оружия женщина, а не прошагавший через весь Старый Свет во главе своих армий император, решается на этот шаг!

Мария Каролина с сыном, 1828 год

В апреле 1832 герцогиня совершила высадку близ Марселя. Одновременно роялисты-заговорщики в городе подняли восстание 30 числа. Достаточно быстро и без привлечения крупных сил центром оно было подавлено, но… Мария Каролина умудрилась тайно пробраться в некогда прославившуюся борьбой против революции и приверженностью династии Вандею (sic!), чтобы оттуда рассылать прокламации с требованием изъявить ей покорность, как законной регентше. Право, твердолобое упорство и ханжеская наглость поздних французских Бурбонов иногда неожиданно обретает оттенки отваги… Только после серии боёв (хотя и не слишком сложных) силы орлеанистов сумели арестовать герцогиню в Нанте 8 ноября 1832. Вот только даже в качестве пленницы она не переставала быть политической проблемой. От своих и сына прав Мария Каролина не отказывалась, а нарастающий хаос и ощущение предательства тех, в кого прежде верили, вполне могли толкнуть народ на сторону её стойкости (и, надо добавить, формальной законности). Убило политические перспективы герцогини то, что… она была слишком женщиной – за время своего пребывания в Италии у регентши появился любовник, маркиз Луккези Палли, от которого она и понесла ребёнка. Французское следствие обнаружило этот факт январе 1833 и незамедлительно придало его огласке. Это заявление сразу лишило герцогиню политического значения: в глазах легитимистов, а, что ещё важнее, масс, из вдовствующей французской принцессы она становилась итальянской маркизой и иностранной подданной, которая не имела прав стать регентом французской короны. В итоге французское правительство даже сочло возможным освободить её немедленно по разрешении от бремени дочерью 10 мая. Герцогиня сперва отправилась на Сицилию в Палермо, чтобы навсегда сойти со сцены в качестве игрока, но зато прожить вполне счастливую и довольно долгую семейную жизнь. Палли, к слову, до конца дней именовал Марию Каролину в их личной переписке Ваше королевское Высочество.

Впрочем, действия ультрароялистов были, пожалуй, наименьшей из угроз в перечне правительств Лаффитта и Перрье. Бонапартисты и особенно республиканцы были гораздо опаснее. Первые внезапно оказались летом 1832 года обезглавлены уже упоминавшийся в нашей серии внезапной смертью ещё совсем молодого герцога Рейхштадтского – Наполеона II. Не то со вторыми. Тут следует сделать небольшое отступление и сказать о том, как потерял свой пост Жак Лаффитт. В феврале 1831, когда и Польский, и Бельгийский кризисы были ещё в разгаре, Луи-Филипп счёл возможным утаить от премьера дипломатические бумаги – депешу от посла в Вене, тон которой был таков, что можно было предполагать скорую неизбежность войны. Мотивы короля однозначно определить сложно. Считал ли он, что банкир будет менее осторожен, чем он сам, и спровоцирует вооруженный конфликт, или просто хотел прощупать свои возможности и пределы самостоятельности – неясно. Вот только Лаффитт обо всём узнал – и с этого момента его отношения с монархом начинают резкое пике вплоть до глубокой взаимной неприязни. И вот тут глава кабинета просчитался. Он полагал, что король – марионетка, и в тот момент оно, в общем, так и было. Вот только не лично Жака Лаффитта, а всего класса финансистов! Которым в свою очередь проще найти замену премьеру, нежели с трудом найденному податливому и готовому к сотрудничеству королю. В мае Лаффитт уходит – не потому, что монарх волевым решением отправляет в отставку не сумевшего сработаться с ним чиновника, а потому, что коллективные воротилы французской политики и экономики, подыскав ему замену (как мы помним, другого банкира), ясно указали, что лишают действующего главу кабинета поддержки.

Но амбиции Лаффитта на этом не окончились. Он начинает понемногу группировать вокруг себя оппозицию. Пройдёт не так много времени, и эта группа начнёт действовать. 22 мая 1832 года тридцать девять оппозиционно настроенных депутатов, в большинстве своем разочаровавшихся режимом правления Орлеанского дома, среди которых также несколько республиканцев, собираются у Жака Лаффитта и принимают решение опубликовать доклад-обращение к своим избирателям с целью подвести итоги своей деятельности и обосновать свои действия, в том числе участие в голосованиях. В действительности же документ представляет собой обвинение, выдвинутое против кабинета министров, возглавляемого Перрье, а в какой-то мере и самого Луи-Филиппа.

Часть подписантов была, по сути, клиентами Лаффитта, другие преследовали цели укрепления своей известности и авторитета, но имелись и такие, кто вполне искренне ратовал за перемены. Например, одним из 39 был Лафайет. Напомню, как раз в это же время покровительствующий перебравшемуся во Францию основателю Молодой Италии Джузеппе Мадзини. Но назад к Докладу. Хотя напрямую монархия как институт в нём и не осуждается (наоборот, делается заявление, что «по мнению Франции 1830 г., как и по мнению Франции 1789 г., она не была непримирима с принципами свободы, так как была окружена демократическими институтами”), впервые внятно, людьми, имеющими вес и свои каналы распространения информации, перечисляются обещания, которые были даны в июле 1830, а затем забыты и не исполнены. Формально мишенью выступает только правительство Перрье, но все всё понимают. В какой-то мере даже слишком хорошо – Доклад вызвал более широкий отклик, чем рассчитывали сами его авторы. Он должен был стать скорее элементом политического шантажа, но вместо этого всколыхнул и так растревоженную нацию. Франция находилась в состоянии серьёзного экономического кризиса. Прежние общественные отношения претерпевали ломку. Особенно мощно прогрессировала безработица, создавая питательную среду для массовых выступлений. Кроме того в стране свирепствовала эпидемия холеры. Хотя страдали от неё и верхи – так 16 мая 1832 от болезни скончается даже сам премьер Перрье, что сильно скажется на ситуации и ослабит управляемость, но всё же низам доставалось гораздо сильнее.

Казимир Перрье

В Докладе имелись строки о том, что «Реставрация и Революция готовы вступить в войну; старая борьба, которая, как нам казалось, закончилась, возобновляется». Авторы вероятно имели в виду Марию Каролину, но парижане не особенно сильно беспокоились её провалами на юге и новыми попытками добиться своего из диковатой и бедной Вандеи. Они видели тут Луи-Филиппа и никого иного. Завершался документ патетическим призывом «Мы, объединенные преданным служением великой и благородной цели, за которую Франция сражается уже сорок лет, […] мы посвятили ей свои жизни и мы верим в её торжество». При том, что нигде в Докладе нет и слова о Республике, очень многие увидели призыв к её установлению – именно она и была той заветной целью, за которую велась 40-летняя борьба.

Активизируются тайные общества, решив, что в среде депутатов и вообще властьпридержащих, есть фракция, которая готова их поддержать. Пропаганда заговорщиков, ложащаяся на благодатную почву, всё сильнее воспламеняет народ. Даже ультрароялисты-легитимисты по мере сил потворствуют республиканцам – потому что надеются на то, что в столице окончательно восторжествует хаос, на фоне которого деревня и вообще провинция будут мечтать о прежних мирных временах и с восторгом встречать регентшу. Особое значение приобретают похоронные церемонии. Из-за холеры довольно часто хоронят знаменитых людей. Большие толпы народа, собирающиеся на подобных мероприятиях, можно легально пытаться распропагандировать через надгробные речи и эпитафии, причём последовательно развивая тему от одной церемонии к другой. 2 июня 1832 года на похоронах убитого на дуэли математика-республиканца Эвариста Галуа оппозиционные настроения накалились настолько, что стало понятно – в следующий раз вполне можно достигнуть градуса кипения и спровоцировать бунт. Руководители тайных обществ, в частности нео-якобинского общества Прав человека, ждут, чтобы выступить 5 июня. В этот день должны состояться похороны генерала Ламарка — одного из виднейших деятелей республиканской партии, скончавшегося от холеры.

Республиканцы безошибочно рассчитали, что похороны генерала привлекут огромное количество народа. В итоге похоронная процессия прошествовала по Большим бульварам до моста Аустерлиц, где, возглавляемая республиканцами с красными флагами, превратилась в демонстрацию, вылившуюся в вооруженное столкновение с войсками, которые были командированы для устранения беспорядков. Часть солдат национальной гвардии переходит на сторону восставших…

Дальнейшие события хорошо известны – в том числе тем, кто знаком с “Отверженными” Гюго, так что действительно подробно останавливаться на них мы не будем. Главной причиной провала восстания стало, прежде всего, то, что 39 депутатов, составивших Декларацию, вовсе не были его реальными лидерами организаторами и даже не стремились ими сделаться по ходу действия. Да, если бы власть прямо вложили им в клюв, они едва ли отказались бы от неё, но и только. Вечером 5 июня депутаты, которые, как Лаффитт или Барро, подписали Доклад-обращение, снова собираются у Лаффитта – и так и не решаясь принять ни одну из сторон, они в итоге принимают решение утром 6 июня направить своих представителей к Луи-Филиппу с требованием изменить политический курс страны и тем самым прекратить кровопролитие. Король действует при этом весьма смело (куда решительнее, чем когда-либо до или после), поскольку чувствует поддержку крупной буржуазии. Лаффитт для неё, хотя и излишне беспокоен, по-прежнему респектабелен. Он свой. Его лидерство – это возможная опция. А вот друзья народа из общества Прав человека, которые могут ввести в случае победы всеобщее избирательное право, а то и вообще создать нечто вроде нового издания Комитета общественного спасения – нет. Армии умело стравливается информация об отдельных контактах ультрароялистов с республиканцами, выставляя их всех единой кликой бузотёров, которые желают не перемен, но просто власти. Солдаты видят прямо перед собой своего монарха, а вот о восставших нельзя сказать, чтобы они могли ясно назвать лидера, чем авторитет был бы непререкаем. Бои на баррикадах. И число, и опыт, и вооружение – на стороне карательных армейских частей. Итог – 93 погибших, 291 раненый, примерно 1500 арестованных и провал восстания.

Генерал Жан-Максимин Ламарк. Начал карьеру как волонтёр национальной гвардии в 1793 году — и отбарабанил в сражениях весь период войн до самого 1815 года.

Оно не станет последним, отнюдь, практически весь период Орлеанизма будет осенён либо непосредственно массовыми выступлениями, либо их угрозой. Но оно было очень показательным. Луи-Филипп подчёркнуто мягок. Не он, но суд присяжных приговаривает к ссылке и к смерти лишь 82 человека из полутора тысяч, причём монарх ещё и милует всех семерых потенциально казнимых, меняя их меру пресечения. Король-гражданин многократно публично клянётся в верности Хартии. И тем самым придаёт ей статус священной коровы. Вплоть до самого 1848 года всякие попытки ревизовать её будут восприниматься группирующимися вокруг трона элитами в штыки. Мечта о республике должна быть забыта навсегда. Причин для недовольства и желания перемен как бы не существует, они не признаются и не обсуждаются. Лаффитт в итоге всё же выбрасывается собственным классом из политики, причём в соответствующей манере. Как то вдруг резко выясняется, что банкир – банкрот ещё с 1831 года. Свои финансовые дела он сумеет капитально поправить только ко второй половине 1840-х, а к тому моменту его влияние окончательно и бесповоротно обнулится. Вместо Перрье на долгий срок главой кабинета показательно назначается маршал Сульт. Хотя ключевые решения принимаются совсем другими людьми, прославленный и весьма жесткий полководец демонтирует силовую составляющую правительства, страна знает его как человека, который подавил первое восстание ткачей-пролетариев в Лионе в конце ноября – начале декабря 1831. Довольно жирный намёк. В 1834 маршал уйдёт в отставку с поста, однако уже в 1839 вернётся вновь, чтобы с небольшим перерывом в 1840 оставаться премьер-министром до 1847, получив под конец прозвище “Король Николя”, постепенно заменившее другое, наполеоновских времён - “Железная рука”.

Памятник жертвам восстания на кладбище Пер-Лашез

 

Маршал Сульт в годы премьерства

Реально ведущими политиками стали двое – Адольф Тьер и Франсуа Гизо. Первый, бывший когда-то пламенным журналистом во главе National, теперь превратился в министра и, что весьма иронично, организовывал судебное преследование собственного прежнего издания, чей новый главный редактор позволял себе с прежней резкостью критиковать уже другого монарха. С лисьим чутьём, будучи несомненно и полностью системным человеком, требуя в документах самых жестких мер по отношению к бунтовщикам во всех восстаниях, которые следовали за июнем 1832, Тьер в рамках самого кабинета считался умеренно-левым – и таким же конструктивным реформистом слыл и в салонах, и даже на улицах. Гизо был из другого теста. Это был доктринёр, удивительно точно улавливавший и оформлявшей в виде своеобразной теории, которой следовал и сам – причём, судя по всему, при этом искренне, основные умонастроения господствующей социальной силы. Т.е. крупной буржуазии. Гизо удивительно откровенно постулировал многие вещи, о которых другие ещё не догадывались, либо не смели заикаться. Например, наличие классов и борьбу между ними. Именно в таком ключе он - одним из первых - осмелился интерпретировать и оценивать даже Великую Французскую Революцию. Несомненно, не прекратилась классовая борьба и после июля 1830. Только вот предпочтения министра были отнюдь не на стороне пролетариата, который он считал люмпеном, обреченным на вечную роль пасомого стада, а собственников. Идеал Гизо - республики Античности, сущность которых он постиг весьма точно: полуолигархические, с избирательным правом, ограниченным уровнем вносимых в государственную копилку налогов.

Выборный ценз сделался ключевым вопросом в политической повестке Орлеанской монархии. Левые требовали его полной отмены. Центр - смягчения. Правые - сохранения в неприкосновенности. Гизо был рупором последних. Примечательно, что это отнюдь не роднит его с презирающими чернь консерваторами-аристократами эры Реставрации. Если человек сумел стяжать состояние, то его происхождение не играет никакой роли. Поощряет Гизо и образование, а не страшится его возможных плодов, как многие министры и политики времён Людовика и Карла. Когда 1832-1836 он занимает пост министра народного просвещения под его руководством, а в дальнейшем развиваясь в заданном им направлении, число начальных школ во Франции достигло 23 тысяч за 15 лет. И, что даже важнее, меняется сам характер образования, оно делается гораздо более светским по своему духу, одновременно становясь и гораздо более практичным.

В области экономики Гизо выражал политику заправил Орлеанской монархии наиболее полно. Определённые ограничения для ускоренно развивающейся промышленности - чтобы контролировать стремительно возрастающий численно рабочий класс, некоторая поддержка землевладельцев - чтобы они не превратились в оппозиционную силу, и преимущественная - торговле и особенно финансам. Общая линия: государство с минимальной социальной ответственностью и свобода рынка - Laissez-faire - само словосочетание имеет, стоит напомнить, французское происхождение и переводится как «позвольте-делать». Невмешательство. Ночной сторож - и во Франции этого времени принцип проводится в жизнь последовательнее, чем где бы то ни было, даже в Британии. Разве только США при президенте Эндрю Джексоне, правившем в 1829-1837 годах, могут дать небольшую фору.

Лично Франсуа Гизо при этом не был негодяем. Родившийся в гугенотской семье и получивший соответствующий набор догм в основе своей религиозного свойства, он соединил протестантскую этику с новыми воззрениями, начиная от горячо любимого его матушкой Руссо и заканчивая собственными идеями в единое целое, где полная несправедливости, противоречий и запретов Июльская монархия казалась царством свободы, в то же время, не скатывающееся к опасной анархии. Гизо, одной рукой предельно упростив трудовое законодательство и позволив нанимателям в любой момент выкидывать своих рабочих на улицу, другой боролся с рабством в колониях, неоднократно поднимая на высшем уровне этот вопрос, и пытался запретить труд детей до 8 лет на фабриках. С подачи Гизо соответствующий закон был принят - и не исполнялся, поскольку всё он же выступал ярым противником создания государственной трудовой инспекции, которая могла бы за этим следить...

Франсуа Гизо

Именно Гизо, к слову, является автором знаменитой фразы-слогана “Обогащайтесь!”. Здесь ситуация чем-то похожа на ту, что ранее в рамках цикла автор описывал применительно к Варшавянке: в России по ряду исторических обстоятельств гораздо более известна не первоначальная, а вторичная версия. В СССР периода НЭПа высказался, по большому счёту перефразируя француза, Бухарин на собрании актива Московской партийной организации 17 апреля 1925 года, так что “Обогащайтесь!” у нас прочно ассоциируется именно с НЭПманами и 1920-ми годами. На деле лидер правой оппозиции в ЦК ВКП(б) и был то зашикан современниками в первую очередь из-за известного достаточно хорошо образованным старым партийцам историко-политического контекста. Гизо ораторствовал в 1843 году в парламентской речи, широко разошедшейся в дальнейшем среди французов, и полностью цитата звучала так: “Теперь, используйте эти права, предоставленные вам правительством: укрепляйте свои институты, просвещайтесь! обогащайтесь! улучшайте моральные и материальные условия в нашей Франции…”.

Палата депутатов в 1843 году

Темой, как нетрудно догадаться, выступал имущественный ценз, установленный Хартией и жалобы на его слишком большой размер. По совокупности фактов и нюансов момента ответ следует считать издевательством до степени толстого троллинга. Да, конечно же, зажатые тисками безработицы рядовые французы только то и делали, что обогащались!

Безусловно, сам Франсуа Гизо, если и не был искренен, то, по крайней мере, полагал, что благосостояние страны в целом растёт, а раз так, то большинство вполне может быть удовлетворено положением дел и не лезть, напирая, в политику. Реальность была иной. Да, в период Орлеанизма отдельные экономические показатели Франции продемонстрировали достаточно неплохой прирост. Например, инфраструктура - велось железнодорожное строительство, причём такими темпами, что можно говорить даже о буме. Обороты внешней торговли в 1827 году составляли 818 млн франков, в 1847 году — 2 437 млн франков. Но почти все плоды доставались крупной буржуазии, а ещё конкретнее - финансистам, закредитовавшим всю страну. И, причём практически все 18 лет Июльской монархии, увеличивалось число безработных при весьма скромных, едва ли не самых низких в Европе, темпах прироста населения. Всё более активное внедрение паровых машин вышибало с мест тех, кто раньше трудился по преимуществу вручную, а на новые фабрики они устроиться не могли, поскольку тех не возникало в адекватном количестве. Зачем, если платёжеспособность населения в среднем низка и новые товары не найдут сбыта? Гизо пытался подменить политические права индивидуальным хозяйственным преуспеянием, но только последнего то и не было! Это была фикция, трюк, обман!

Возвращаясь ещё раз к Бухарину, в известной степени то же можно сказать и про НЭП. "Обогащайтесь!" - не рассчитывая на глубинные перемены и реальное движение к социализму. Кто и как сможет. Не покушаясь на правительство, которое в свою очередь дозволит отращивать живот и кошельки новым буржуям. А? Что? Остальные не очень обогатились? Жаль, жаль... Если в СССР с такими разговорами очень скоро покончили, заставив Бухарина извиняться, а в дальнейшем с началом коллективизации и индустриализации Сталин быстро свернул "Бухарчику" шею как большому политику, то во Франции, конечно, всё было не так. От общих политических положений, описанных на примере наиболее... мгм, не то чтобы яркого - как раз таки это был довольно блёклый человек и совершенно нулевой оратор (особенно на фоне Тьера), но буквально сконцентрировавшего в себе дух эпохи Гизо, мы переходим опять к хронике событий.

Испытания 1832 года не окончились летом. В конце 1831 - начале 1832 основная часть французских сил вернулась из Бельгии домой. Как оказалось, преждевременно. Голландцы и не думали оставлять Антверпен, а бельгийцы очень жестко почувствовали на себе его экономическое значение. Основные морские морота молодой страны были закрыты на замок. Нервничали и британцы. В Лондоне очень хорошо понимали важность одного из крупнейших портов Старого Света и были недовольны сохраняющейся неопределённостью. И вот французы возвращаются! Под началом всё того же Жерара армия в 66 450 человек и 14 300 лошадей с 72 полевыми и 80 осадными орудиями 15 ноября 1832 года перешла бельгийскую границу, чтобы уже 5 дней спустя приступить к осаде крепости.

Осада Антверпена на полотне Ораса Верне

Естественно этот тяни-толкай, где вместо революционной войны теперь явственно просматривалась перспектива позиционного сидения за чужие интересы, не вызывала большого энтузиазма во Франции. Помогло Луи-Филиппу и подвело Виллема I военное искусство французских солдат и офицеров. Те принялись за дело очень споро, организованно, и продемонстрировали, что всё ещё являются лучшими бойцами Европы. Под руководством генерала Аксо французы развили постепенную атаку по всем правилам искусства. Первая параллель была заложена в 300 метрах от люнета Сан-Лоран и в 450 метрах от гласиса бастиона II. Одновременно приступили к постройке, частью впереди, частью сзади параллелей, 12 батарей. За месяц всё было кончено, крепость Антверпена пала 23 декабря. Потери французов и бельгийцев составили 108 человек. Пи этом не следует считать, что обороняющиеся были неумехами, или трусами. Нидерландцы сдали цитадель тогда только, когда в ней остались одни развалины. Церковь, лазарет, казармы, магазины — всё было разрушено бомбами или истреблено пожаром. Атакующие сделали за время осады 68 000 артиллерийских выстрелов. Последний из них можно считать и сигналом окончания Бельгийского кризиса. Король Виллем - уже из чистого упрямства и самого абстрактного толка надежды - отказывался признавать действительность до 1839 года, но в конечном счёте все же был вынужден подписать Лондонский договор, демаркируя границы и смиряясь официально с существованием Бельгии.

Османской артиллерией в сражении командовал член прусской военной миссии в стране капитан Гельмут фон Мольтке, которому в дальнейшем сужено будет стяжать блистательную репутацию и славу. Но в 1839 даже его присутствие армию Ибрагима-паши не спасло. На картине Мольтке побуждает командующего начать решительную атаку.

Международное положение Франции в 1830-х годах было довольно прочным, но, в то же время, малопродуктивным для внутренней политики. Страна сражалась в Алжире, и, если начиналось все весьма успешно, то со временем реальностью стала вязкая, затяжная война без громких побед, но с довольно заметными затратами. В 1839 году вновь обострился Восточный вопрос. Султан Махмуд II счёл себя достаточно сильным, чтобы попытаться добиться реального повиновения от Мухамеда Али Египетского, двинул свои войска, спровоцировав египтян на силовой же ответ и требование полной независимости. 24 июня 1839 года османы потерпели полное поражение в битве при Незибе.

Если бы война шла, так сказать, в вакууме, это бы был конец. В реальности - лишь начало. Европа опять испугалась, что вот-вот Порта рухнет и развалится бесконтрольно. Франция поначалу поддерживала Египет. В армии и администрации Мухаммеда Али было довольно много французов. Со времён Бонапарта Париж испытывал интерес к региону, имелись и довольно весомые торговые интересы в принадлежавшей египтянам зоне Леванта. Однако, когда стало понятно, что это покровительство чревато войной, возможно не только на Ближнем Востоке, но и в Европе, причём при стремительном охлаждении отношений с Англией, Луи-Филипп отступил. Это, к слову, стало причиной правительственного кризиса в 1840. На итог французы приняли символическое участие в в общеевропейской "миротворческой" миссии, где первую скрипку играл британцы, принудившей Египет к изъявлению покорности Стамбулу. В общем, довольно бесславно. Нет, ничего особенно позорного и унизительно, но... Столица Франции за время Июльской монархии неожиданно для самой себя лишилась статуса негласной столицы Старого Света (а во многом и мира). Теперь ею был Лондон. Британцы на другой стороне Евразии более чем скромными силами принуждали громадную Китайскую империю к сотрудничеству на выгодных для себя условиях в ходе Первой Опиумной. А что же Франция? Да как-то ничего...

Без побед и великодержавия страну не переставало трясти внутри. В 1834 - мощное восстание в Лионе. Политических требований поначалу мало. Это не Париж. Доведённые до ручки труженики решили, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца: стачка - жесткие полицейские меры в ответ - и исступленная реакция, вылившаяся в вооруженный бунт. У восставших не было ни единого революционного центра, ни единого командования. Постепенно восстание выработает свою программу, поднимет - считается, что впервые в качестве символа революционной борьбы трудящихся - красный флаг, но очень скоро утонет в крови, продлившись всего неделю. К вечеру 14 апреля 1834 войска захватили господствующий над Лионом холм Фурвье.

Бои на улицах Лиона

С марта 1835 по январь 1836 года тянулся в палате пэров процесс 164 обвиняемых за участие в апрельском восстании (к слову, за время затянувшегося процесса аж 28 обвиняемых, в том числе Кавеньяк и Арман Маррас, бежали из тюрьмы). Суд обсуждала вся страна, он, против желания властей, превратился в трибуну, где противники режима излагали свои взгляды. И они находили в народе свой отклик. В том числе и в душах суровых и решительных.

28 июля 1835 года, когда Луи-Филипп возвращался по бульвару Тампль с военного парада, из одного дома раздался страшный залп адской машины, состоявшей из 24 ружейных стволов. Король и один из его сыновей были лишь слегка оцарапаны, но 12 человек из свиты (в том числе наполеоновский маршал Мортье) были убиты и множество людей ранены. Покушение подготовил Жозеф Фиески, корсиканец, человек довольно интересной и бурной судьбы. Происходил он из бедной семьи, к которой, стоит добавить, принадлежало несколько разбойников. Служил в неаполитанской армии, вместе с Мюратом участвовал в его авантюрной высадке, был взят в плен и приговорён к смертной казни, но помилован и вскоре бежал. В дальнейшем странствовал по Корсике и по югу Франции, промышляя то работой на заводах, то службой в полиции, то воровством. За последнее в 1819 г. приговорён к десятилетнему заключению в тюрьме. После Июльской революции прибыл в Париж и с помощью фальшивых документов сумел получить от правительства денежное пособие как человек, подвергавшийся политическим преследованиям при предшествовавшем режиме. О мотивах главного действа его жизни спорят до сих пор. Фиески не был республиканцем, не имел он и оснований для личной ненависти к Луи-Филиппу. При этом психически он был вменяем - по крайней мере по оценкам специалистов его эпохи. Судя по всему основным мотивом было стремление к своеобразной геростратовой славе - во всяком случае, такое впечатление складывается из поведения Фиески на суде.

Однако, в любом случае показательно, что именно убийство короля стало целью такого человека, а не скажем, сожжение собора Парижской Богоматери. Концепция тираноборчества и стремление к республике проникали в общество всё глубже и шире. Уже в следующем, 1836 году, на монарха покушался Луи Алибо, разжалованный