Глава IV. Орёл белый против орла двуглавого – Польское восстание и война 1830-1831 годов.

В прошлой части мы остановились на том, что, подобно кругам на воде от брошенного камня, или даже, пожалуй, взрывной волне расходилось по Европе эхо Парижа, Трёх славных дней июля 1830, Революции, которая взломала ледники реакции, сковывавшие Старый Свет.

При этом в самом эпицентре всё было отнюдь не благополучно. Грандиозное воодушевление и мощный замах обернулись изменениями, которые, если бы не их моральное значение, можно бы было даже назвать точечными. Были свергнуты Бурбоны – и возведена на трон в лице Луи-Филиппа Орлеанская династия, фактически бывшая боковой ветвью всё те же Бурбонов, отделившаяся от них в середине XVII столетия. Подобным образом дела обстояли и в других сферах, символически рифмуясь с перетасовкой на престоле. В более лёгком, причёсано-приглаженном и, конечно же, обильно сдобренном патриотической и либеральной формате большинство французов обнаружило, что для них всё осталось почти что по-прежнему. В предыдущей главе уже говорилось о Хартии 1830 года (даже здесь не полностью новый документ, но лишь обновленный) и её содержании. 240 000 богатейших французов и поставленный ими монарх управляли государством с 33,5 миллионами жителей. Состоятельные господа получили, наконец, возможность делать свой бизнес, позабыв о страхе реституции. Они добились этого, выступив против правительства. Но допускать какие-либо возмущения против самих себя – нет, это ещё зачем? И, к примеру, законодательный запрет на стачки, существовавший при Реставрации, сохраняется и при Орлеанской династии.

Луи-Филипп с семьёй в палате депутатов Парламента Франции

Эра полновластия капитала открывалась с лицемерия и предательства. Массам предстояло ещё узнать на собственном горьком опыте – готовая на всё во имя сохранения и упрочения собственных прав и прерогатив, крупная буржуазия отнюдь не желает делиться ими, а пламенные призывы к Свободе легко и быстро сменяются твёрдыми и холодными требованиями Порядка. Тот же Тьер, ставший членом Государственного совета и Палаты депутатов парламента проделает этот путь ещё до конца 1831 года. В 1835 все республиканские движения во Франции будут запрещены...

Осознание пришло не сразу. Умело водила за нос принадлежащая финансовым тузам пресса, не позволяла трезво смотреть на вещи первоначальная победная эйфория, была жива память о прежней Великой Революции, которая развернулась в полную сули отнюдь не сразу, но постепенно переходила от ступени к ступени. И, конечно, политики призывали людей к сдержанности из-за крайне опасного международного положения (коротко о степени реальной опасности для Франции её внутренних пертурбаций и возможности интервенции мы уже тоже беседовали ранее). Уже в 1831 году начнутся вооруженные выступления против новой власти, которые вспыхивая здесь и там, не окончатся до 1834. Глубокое же внутреннее напряжение не пропадёт никогда, делая неустойчивой всю конструкцию Июльской монархии и предуготавливая её крах 1848 года.

К французским событиями нам ещё непременно предстоит возвратиться – они стержень истории Европы описываемого периода. Но эта часть всё же в основном будет повествовать о другом. Если сами французы поначалу не очень ясно представляли себе чего же к конечном счёте добились, то за границами Франции этого не понимали и подавно. Но ощущение чего-то громадного, невероятно важного сделалось очень скоро повсеместным. Кого-то страша, но куда чаще вселяя надежду. Бельгия, Италия, Германия – скованные 16 лет общественные силы приходили в движение. Генрих Гейне – не только поэт, но и идеолог движения Молодая Германия (которое будет создано в 1834 году – и нам предстоит познакомиться с ним, его составом и целями, наряду с другими главными акторами грядущей Весны народов) так написал о получении первых известий об Июльской революции: "Это были лучи солнца, завёрнутые в газетную бумагу". Тысячи людей могли бы подписаться под этой максимой.

В августе-сентябре 1830 начались выступления и протесты в целом ряде германских (Саксонии, Баварии, Гессене, Брауншвейге и других более мелких) и итальянских государств. Скверно организованные, порой – откровенно слабые, иногда – в большей степени подражательные, нежели имеющие чётко сформулированную политическую платформу, тем не менее они были – и вынудили многих монархов внести поправки, либо вовсе переиздать конституции своих государств. В крупных державах подобных проявлений вроде бы не было – но отсутствовали и гарантии того, что всё не переменится в обозримой перспективе. Естественно, данное обстоятельство оказывало прямое влияние на политику в отношении Франции и перспективы вмешательства в её дела. Внутренняя нестабильность с одной стороны подталкивала к тому, чтобы разделаться с источником "заразы", а с другой стороны сдерживала от авантюр – силы могли потребоваться дома.

Николаевская Россия была одним из самых архаичных в смысле социально-политического устройства крупных государств Старого Света. Не существует (и никогда не было) ни представительного органа, ни конституции, а главное – в полной силе сохраняется крепостное право. Тем не менее, даже в нашей стране умонастроения образованной общественности были совершенно однозначно на стороне революции. Так Пушкин, например, полагал, что министры последнего полиньяковского правительства Карла X должны быть казнены как государственные преступники – и даже отстаивал эту позицию в переписке с Вяземским. Лермонтов откликнулся на парижские события стихотворением, в котором называл Карла X тираном и прославлял «знамя вольности», поднятое парижским народом. Горячо радовался Трём славным дням июля Герцен и его круг друзей по Московскому университету.

Генрих Гейне

Стоит напомнить, что всё это происходило в период существования и активной работы III отделения, которое часто практиковало перлюстрацию почты. Соответственно об умонастроениях масс оперативно становилось известно и государю. Он, судя по всему, мог быть удивлён реакцией подданных на заграничные новости – во всяком случае нотки изумления слышатся даже в официальных жандармских бумагах. «Общий голос в России вопиял против Карла X, — читаем в одном документе III отделения. — От просвещенного человека до сидельца-лавочника все твердили одно и то же: хорошо ему, поделом. Не соблюдал закона, нарушил присягу, так и заслужил то, что получил». Агенты III отделения с тревогой сообщали своему шефу, графу Бенкендорфу, что «самый простой ремесленник» осуждает поведение Карла X, что все те, «кому терять нечего», встретили известия о революции во Франции «с какою-то радостью, будто бы в ожидании чего-то лучшего».

Николай I лично воспринял падение и отречение Карла X крайне болезненно. В его первоочередных мерах видится больше озлобленного-раздражения, нежели осознанности. Кронштадтский военный губернатор вице-адмирал Рожнов получил уже 5 августа следующее приказание: "По случаю возникшего во Франции мятежа и перемены существовавшего правительства государь император высочайше повелеть соизволил ни под каким видом не допускать кораблям сей нации, плавающим под флагом трехцветным, а не белым, вход в Кронштадтский порт. Но если бы усиливались войти в оный, то останавливать их действием оружия…" 17 августа 1830 царь получил точные сведения, не оставлявшие никаких сомнений в том, что революция во Франции победила и старая династия низложена. Тут же французскому поверенному в делах предложено было немедленно оставить Петербург, царский посол во Франции генерал Поццо ди Борго получил приказ покинуть Париж со всем персоналом русского посольства. Всем находящимся во Франции русским подданным также предписано было выехать из нее. Въезд в Россию французским подданным был временно запрещен. Иными словами произошёл полный разрыв дипломатических и иных контактов. Пребывающим в России французским гражданам не разрешалось носить трехцветные повязки и кокарды и говорить в присутствии русских о событиях в своей стране. Французские газеты, даже монархические, почти совершенно не допускались в Россию. Из русских газет известия о политических событиях во Франции могли теперь печатать только две самые консервативные: "Северная пчела" и "Сын отечества" - и лишь с разрешения цензора.

Всё это – резкости, жесты и своеобразная информационная самооборона. Ключевым же был, естественно, вопрос о войне. Французский дипломат барон Бургуэн, проигнорировав требования царя (что было довольно рискованно), сумел настоять на аудиенции, где состоялся весьма откровенный разговор, многое объясняющий в последующих политических раскладах 1830-1831 годов. "Когда я вошел, - рассказывает Бургуэн, - император встретил меня на самом пороге и, став предо мной, произнес мрачным, но резко отчетливым голосом следующие слова:

- Ну что, имеете ли вы известия от вашего правительства, от господина наместника королевства? Вы уже знаете, что я не признаю никакого другого порядка вещей, кроме прежнего, и считаю его единственно законным, потому что он основан на законной монархии.

- Признаюсь, государь, - отвечал французский дипломат, - я крайне удивлен, что ваше величество смотрите так на вопрос, отныне бесповоротно решенный моим отечеством, которое всегда умело отстаивать то, что сделало.

- Да, таков образ моих мыслей: принцип легитимизма - вот что будет руководить мною во всех случаях, - заявил Николай и, сильно ударив рукой по стоявшему возле него столу, воскликнул - Никогда, никогда не смогу я признать то, что случилось во Франции!

- Государь, - возражал Бургуэн, - нельзя говорить никогда, в наше время слово это не должно произноситься: самое упорное сопротивление уступает силе событий.

Далее он указал на то, что разрыв дипломатических отношений между Россией и Францией неминуемо приведет к войне, что это будет война европейского масштаба и что ее исход может оказаться роковым для новой антифранцузской коалиции. "Мы уже не истощенная Франция 1814 года, а вы уже не объединенная Европа 1815 года", - заявил француз. И был чертовски прав! Частично об этом уже говорилось ранее, но есть смысл подчеркнуть это ещё раз – как состояние Франции на 1830 было много лучше, чем то, что она имела в 1790, или 1814 в смысле обороны, так и политическая конфигурация Европы успела, хотя части и почти незримо, плавно, но радикально перемениться по отношению к концу Наполеоники. Так Бургуэн добавил, что если Россия займет враждебную Франции позицию, то последняя сблизится с Англией. В своё время подобное бы было просто немыслимо – Альбион был самым твёрдым из врагов Революции и Бонапарта, творцом большинства Коалиций. Теперь же не политическая, но промышленная революция окончательно превратила Британию в буржуазно-либеральную страну, которой идеологически обновленная Франция была куда ближе России. Что же до политики интересов, то тут опять же Николай I куда больше подходил на роль диктатора Европы, нежели Луи-Филипп Орлеанский, а Российская Империя и её возможность сделаться континентальным гегемоном, равно как и проникновение Петербурга на Ближний Восток страшили Лондон куда больше сугубо гипотетической французской экспансии.

Разрыв дипломатических отношений в итоге был избегнут. Император де факто взял свои слова назад. Бургуэн остался в Петербурге и, как подлинный дипломат, чтобы угодить Николаю, продолжал вместе со всеми чинами посольства носить белую кокарду. Приказ о недопущении в порты империи французских судов под трехцветным флагом был отменен под тем предлогом, что правительство наместника королевства "утверждено" Карлом X. Куда важнее же были непубличные решения. Касаясь вопроса о том, какова должна быть политика России в связи с июльской революцией, Николай I писал (например своему брату Константину), что пока революция ограничивается пределами Франции, он не намерен вмешиваться в ее внутренние дела, и его оппозиция к происшедшему в ней перевороту "будет только моральной". Это решение, спасительное для европейского мира, было принято Николаем ещё в конце лета 1830. Но имелась и потенциально очень опасная оговорка. Если, - добавлял царь, - революционная Франция захочет вернуть себе свои прежние границы, - это совершенно изменит наши обязанности: трактаты укажут каждому из нас его роль, и дело должно будет решиться с мечом в руках, отчего да избавит нас бог. Сообщая Константину о принятых им мерах военного и политического порядка (о прекращении отпусков для военнослужащих, об организации "тщательнейшего наблюдения за настроением умов" и т. д.), Николай, признавался, что боится "нового взрыва в Бельгии, а затем, возможно, в Италии и Испании". В этом смысле Бельгия, где, как мы помним, несмотря на первоначальную неудачу Виллем I был полон решимости сохранить единство своего королевства силой оружия, приобретала громадную значимость. Любое вмешательство французов могло запустить процесс необратимого скатывания к глобальному конфликту. Но и оставаться безучастным Парижу было очень непросто по совокупности причин прежде всего внутриполитического характера. Бельгийцы протягивали руку французскому народу - войти в состав Франции хотело даже больше людей, чем обрести независимость. И охваченные энтузиазмом массы французов были готовы эту руку принять, а по необходимости – сражаться за единство и дружбу.

3 ноября в Бельгии состоялись выборы в Национальный конгресс. Право голоса, к слову, получили лишь 46000 налогоплательщиков мужского пола старше 25 лет, что составило 1 % населения. Первое заседание нового Национального конгресса в составе 200 человек состоялось 10 ноября 1830. На нём была утверждена независимость бельгийских провинций за исключением Люксембурга, находившегося в составе Германского союза. Но – и только. Не было пока ни конституции, а значит и ясности с формой правления в будущем государстве, монархия это будет, или республика, ни вообще твёрдой уверенности, что страна сохраниться на карте, а не вольётся таки в состав южного соседа. Виллем I копил и формировал силы взамен разгромленных и дезертировавших. А европейская дипломатия показывала, чему научилась за последние полтора десятилетия.

Хотя 1830 год и похоронил Священный Союз окончательно, несмотря на то, что в целом его влияния не судьбы стран и народов континента трудно оценить положительно, как минимум одно хорошее следствие у его существования имелось. Коллегиальный способ разрешения кризисов, сотрудничество в этом деле (пускай часто и с весьма натянутыми улыбками) всех великих держав превратились в традицию, общепринятый метод. Венский конгресс 1815 не стал исключительным, неповторимым событием – в меньшем масштабе и с меньшей же шелухой, суетой и дороговизной – рандеву ведущих государств Европы продолжались и далее. Мы помним конгресс Священного Союза. Чуть позже аналогичным образом они организовывались по Восточному вопросу, в частности 3 февраля 1830 в Лондоне была достигнута договорённость и подписан Протокол, в котором Россия, Англия и Франция официально признавали независимость Греции – и де-факто выступали гарантами её дальнейшего суверенного существования от возможных османских реваншистских посягательств. Вот и теперь вновь в столице Британии конференция держав собралась в октябре 1830, чтобы разрешить всё сложности, вызванные Бельгийской революцией. К ней было приковано всё внимание и…

Французская карикатура «Лондонская конференция»: конь — Пруссия, медведь — Россия, обезьяна — Австрия, лисица — Британия, кролик — Франция, индюк — Бельгия, собака — Голландия, женщина на полу — на неё обратите особое внимание — Польша

Николай I справедливо опасался возможности революционного взрыва в странах Южной Европы – мы помним, что с ними было в 1820-х годах. Но грянуло в другом месте. 17 ноября по старому и 29 – по новому стилю вспыхнуло Польское восстание – и разом перевернуло всё. Автор в своём цикле сознательно хотел уйти от сюжетов, связанных с Россией (равно как и с Англией). Эти две страны, их историческая повестка, слишком широки и своеобразны, чтобы вписываться в общую европейскую канву (надеюсь, читатели не забыли о пространных авторских рассуждениях во Введении). Но Польша – не Россия. Она выделялась даже входя в состав Империи. И теснейшая связь её выступления 1830 года с Июльской революцией во Франции невозможно отрицать. Равно как и мощного ответного влияния польских событий на центральную и западную Европу. Так что о Польском восстании нам поговорить всё же придётся.

Те, кто давно уже следит за моим творчеством и знакомы с другими циклами знают, что при анализе любого явления у меня есть склонность к достаточно пространным экскурсам в историю. Пока я не вскрыл всю подоплёку происходивших событий и не донёс это до читателя, я не чувствую свою задачу вполне решенной. Но здесь рассказ о Польше и её борьбе с неизбежностью будет отсылать нас к Разделам, а объяснение в свою очередь их причин и особенностей – в глубины формирования и развития польской государственности, XVII век и даже более ранние эпохи. По зрелом размышлении решено было взять за точку отсчёта 1814 год, лишь самым беглым образом проскакав по польской Наполеонике и истории Герцогства Варшавского. Что до Разделов, то автор позволит себе нагло высказать свою точку зрения вообще без аргументов: хотя в некоторых аспектах поляки могут считать, что с ними обошлись несправедливо, в своей основе они сами накликали на себя свои дальнейшие беды. Полонофилы, доставайте свои гнилые помидоры, я готов!

Ну а теперь более серьезно и без отступлений в лирику. Наполеон Бонапарт достиг в своих завоевательных походах территорий Польши в ноябре-декабре 1806 года, разгромив в короткой войне Пруссию. В следующем году за счёт земель побежденной державы и в рамках Тильзитского мира было образовано Герцогство Варшавское.

Герцогство Варшавское — на карте в границах на 1809-1815.

С этого момента поляки являются одними из наиболее преданных союзников Бонапарта. Собственно, уже с 1795 года и последнего раздела их надежды были в основном связаны с Францией. И вот – сбылось… На деле дано было не так уж много – в качестве герцога выступал король Саксонии Фридрих Август I, т.е. речь шла об унии, причём преобладающим, по крайней мере по началу, французам виделся скорее немецкий элемент. Даже употребление слов Польша и польский в политическом смысле в герцогстве не допускалось. Одновременно специфическое государственное образование было ещё и французским протекторатом, так что степень зависимости его была полной. После введение в силу Гражданского кодекса Наполеона возникла и пошла в народ следующая острота: «Княжество Варшавское, король саксонский, армия польская, монета прусская, кодекс французский».

Зато император много обещал и ему хотелось верить. Помимо прочего не стоит забывать и о таком факторе, как яркая влюблённость Бонапарта в Марию Валевскую. В 1809 году польская дворянка забеременела и, хотя ребёнок и не мог получить официального признания в качестве наследника Наполеона, было очевидно, что тот не обделит сына. Приёмный Эжен Богарне с 1805 года правил Италией, что давало определённые представления о возможных масштабах владений для будущего родного отпрыска. Польские части в это же самое время, сражаясь на стороне императора, в том числе и очень далеко от дома – в далёкой Испании – стяжали себе славу своей отвагой и преданностью.

Атака польских улан в битве при Сомосьерре (Испания), решившая дело.

По совокупности факторов Бонапарт стал проникаться к любившей его почти как сама Франций Польше искренней симпатией.

Но важнее было другое. С самого своего возникновения Герцогство Варшавское было острым раздражающим фактором для России. Приобрётшая наибольший по размером кусок территории в результате Разделов, она обоснованного опасалось польского реваншизма – и возможности его поддержки могущественными французами. Пока Наполеон верил в возможность долгосрочного соглашения и мира с Александром I, он был склонен сдерживать амбиции поляков, но когда в 1811 году стала очевидной неизбежность разрыва вымученного Тильзитского согласия между державами и встала на повестку дня необходимость окончательно обезопасить выстроенную в Европе систему от русского влияния, император всех французов напротив обратил на фактор Варшавского Герцогства самое пристальное внимание. Собственно, начиная кампанию 1812 года Наполеон отнюдь не стремился к полному завоеванию России – он вполне отдавал себе отчёт в том, что это малореальная цель. Бонапарт желал наказать Петербург и вынудить его силой сменить политическую линию на профранцузскую, коль скоро этого не удалось в полной мере добиться мирными средствами. И лучшим способом виделось воссоздание Польского государства. Практически априори враждебное России и довольно сильное само по себе, оно должно было стать надёжным буфером, отделяющим русских от Европы, где господствовал Маленький капрал, задавать ей, в сочетании с трёпкой, которую надеялись дать французы, иное направление экспансии. Это мог быть Ближний Восток, Дальний Восток, или даже Индия, что было бы особенно выгодно Наполеону в свете его противостояния с Англией. Дипломатическая подготовка польского возрождения шла вовсю – 14 марта 1812 года был заключён Парижский франко-австрийский союзный договор, в котором особо оговаривалась возможность восстановления в ближайшем будущем Польского государства, причём Австрия в этом случае хотя и сохраняла Галицию, но документ намекал на то, что возможна будет её обмена на Иллирийские провинции, либо другие территории по дополнительному соглашению. 28 июня 1812 - через 4 дня после пересечения Великой армией русской границы - было объявлено о провозглашении Генеральной Конфедерации Польского Королевства, однако Наполеон не желал давать процессу ход без личного контроля и участия, что откладывало всё до конца кампании. Каким он был в итоге – известно…

Как-то вот так…

С 1813 года Герцогство – под оккупацией и временным военным управлением России. Несмотря на это польские войска бьются на стороне Бонапарта, в том числе прекрасно проявляют себя в Битве народов (в чём-то даже лучше самих французов, в итоге сражение таки проигравших). Именно при Лейпциге гибнет маршал Понятовский, которого Наполеон в дальнейшем называл наиболее вероятным претендентом на польский трон, если бы в его власти было кого-либо на него посадить. Но вот 1814 год, победа (естественно о 100 днях тогда никто знать не мог), Венский конгресс определяет будущее Старого Света. Польский вопрос, наряду с Саксонским, был одной из наиболее сложных и бурных тем. Александр I с самого начала и практически до самого конца… настаивал на восстановлении единого Польского государства.

Что это было? Чего здесь на самом деле больше? Эмоциональный порыв, или хитрый расчёт? Как это часто бывало у Александра, видимо, то и другое в смеси – и только он сам мог бы сказать, чего же больше. С одной стороны, несомненно, царь мог ожидать крупного политического и стратегического выигрыша. Единственным кандидатом на престол единой Польши был он сам, а это означало унию с Россией, причём соседство должно было сделать её достаточно тесной. Только у Петербурга из трёх участников Разделов хватало населения и территории, чтобы абсорбировать Польшу целиком, переварить её. Для Пруссии или Австрии это была задача явно непосильная. Добейся Александр в этом деле успеха – и Россия могла сделать широкий шаг к гегемонии в восточной, а может и центральной Европе. Именно по этой причине, собственно, против первоначального его плана на конгрессе образовалась довольно крупная коалиция противников. Англия не желала чрезмерного русского усиления, Австрия не хотела оказаться стратегически охваченной по все линии северо-восточной границы, а Франция выступала против, поскольку Польский вопрос был тесно связан с Саксонским: пруссаки поддерживали Россию в обмен на то, что царь в свою очередь был готов одобрить их притязания – и с последними по ряду причин Талейран мириться не желал.

Фактически окончательную точку поставило только второе пришествие Бонапарта – компромиссное решение Польского вопроса было окончательно закреплено на практике. Россия получала львиную долю, но не все. Герцогство Варшавское (за исключением некоторых его частей) обращалось в Царство Польское – и об этом образовании стоит сказать подробнее.

Флаг Царства Польского

Собственно, именно принципы и формы его существования заставляют признать романтический аспект в побуждениях Александра. В 1815 году полякам была дарована конституция. Это само по себе говорит о многом с учётом того общеизвестного факта, что в основной России её не было – и никто и не собирался её вводить. Но вчитаемся в суть документа. Да, только что созданное государство являло собой наследственную монархию, «навсегда соединенную с Российской империей». Но этот самый монарх назначал наместника, каковым мог быть лишь поляк; исключение делалось только для членов Императорского Дома. Король обладал всей полнотой исполнительной власти, но законодательную власть осуществлял Парламент, состоящий из двух палат – Сенат и Палата общин (гмин). «Римско-католическая религия, исповедуемая большинством жителей Царства Польского», должна была быть предметом особого попечения правительства, без малейшего, однако, ущерба для свободы иных исповеданий. Декларировалась свобода печати.

Главное же - весь аппарат формировался на базе национальных кадров, поскольку польский язык объявлялся языком администрации, суда, войска и т.п. Все должности должны были замещаться только одними поляками. В полной мере касалось это и армии, которая у Польши была своя, что вообще не имело в истории европейских государственных уний Нового времени прецедентов. Армия Царства Польского имела свою собственную форму и знаки различия, знамёна, ордена, оклады жалования (существенно более высокие, чем в армии русской) и даже сроки службы (до 8 лет вместо идущих на остальной территории империи ещё от Петра 25 лет по рекрутскому набору). Командный состав лишь просили выучить русский на минимально необходимом для взаимодействия с непольскими подразделениями в случае военных действий уровне.

И что это были за командиры! В значительной мере офицерский корпус был укомплектован людьми, ранее сражавшимися под знамёнами Бонапарта, в том числе против России. Некоторые из них формально вовсе могли считаться изменниками, поскольку на момент присоединения к французам числились в русской правовой юрисдикции и были подданными Российской Империи. Всё это было оставлено в прошлом. Ключевую роль в организации армии Царства Польского сыграл Ян Генрик Домбровский, дивизионный генерал (без пяти минут маршал) Великой армии – и генерал от кавалерии русской службы с 1816 года!

Если всё вышеперечисленное – не автономия, то автор не знает, что такое автономия! Иное дело, что Александр в духе своего характера и во отношении Польши был истинным "хозяином своего слова". Причём, никогда не покушаясь на дарованные свободы в целом, он с лёгкостью попирал их в частностях когда это виделось ему удобным и выгодным. У автора вообще весьма специфическое отношение к личности внука Екатерины II – много более критичное, чем у большинства мейнстримных историков, описывающих данный период, так что, дабы избежать предвзятости, просто пройдусь по фактам.

До 1820 года между поляками и царём существовало полное согласие. Проводились реформы, в польских массах росли и надежды на более широкое национальное возрождение – распространение действия польской конституции на территории, отторгнутые Россией по Разделам. В 1816 году был учреждён Варшавский университет. В 1817 году в Польше государственных крестьян освободили от многих средневековых повинностей. В 1820 году барщину стали заменять оброком. Но в дальнейшем по мере изменений умонастроений царя в сторону мистицизма преобразования замедлились – а польские деятели посмели своевременно не уловить перемену ветра в голове у венценосца. В 1820 году согласно конституции был открыт второй сейм – началась работа новоизбранного состава парламента. Вопреки надеждам Александр выступил на церемонии с консервативно-охранительской речью об опасности либерализма. Объявлений о каких-либо новых позитивных для Польши новациях не было. Зато император внес законопроекты, менявшие порядок судопроизводства в Царстве Польском. Под влиянием оппозиции разочарованный сейм отклонил его на том основании, что он упразднял гласность судопроизводства, отменял суд присяжных и нарушал принцип «никто не будет арестован без решения суда». Разгневанный царь после этого грозился… отменить вовсе конституцию! В дальнейшем он остыл и намерения своего не исполнил, но его политика начала меняться на глазах. Вопреки конституции, установившей созыв сеймов каждые два года, третий сейм был созван только в 1825 году. Предварительно была издана добавочная статья к конституции, упразднявшая гласность заседаний сейма, и арестован, невзирая на неприкосновенность депутата, вождь оппозиции Викентий Немоёвский. С последним произошла особенно унизительная история. Его дважды избирали – и дважды под жестким нажимом Петербурга проводили повторное голосование, придираясь к процедурным вопросам. Немоёвский всё равно прошёл – и, как уже было сказано выше, сразу же оказался под стражей. Александр I с по-своему гениальным высокомерием и иезуитством объявил, что поскольку он является автором конституции, то ему же принадлежит и приоритетное и исключительно право толкования данного документа. А потому нарушения – никакие не нарушения. Это просто поляки чего-то не поняли.

Естественно всё вышеперечисленное вызывало раздражение, переходящее в ярость в широких слоях польского общества, а особенно – высших и образованных. Возникли первые подпольные организации, некоторые из которых вступили в контакты с русскими обществами декабристов. Тем не менее, пока ещё до кризиса было далеко. Поляки очень существенно укрепили свою экономику с 1815 года и жили в среднем много богаче основной массы населения русских губерний. Образовался финансовый профицит (а у Царства Польского – чуть не забыл добавить – имелась и сепарированная от общеимперской казна!), население возросло до 4,5 миллионов человек. Когда лично предубеждённый против собственного детища Александр I умер, то могло показаться, что обстановка будет лишь улучшаться, нормализовываться. На деле вышло иначе…

Тут необходимо остановиться на личности Константина Павловича Романова.

У нас о нём говорят почти исключительно в приложении к сюжету о Декабристском восстании – именно действия Константина, его отказ от власти, произведённый, однако, невнятно и небрежно, и возникшая вследствие этого суета, во многом сделал выступление на Сенатской площади возможным. Между тем биография цесаревича тесным и определяющим образом переплетена с судьбой Польши. Когда в начале 1814 года с разрешения Александра началось формирование армии будущего Царства Польского, то, наряду с Домбровским, о котором мы говорили выше, Константин выступил ещё одним ключевым соорганизатором и, в конечном счёте, возглавил новосозданную армию в апреле месяце. И в этом статусе цесаревич оставался вплоть до самого Польского восстания, т.е. примерно 15 лет. Все эти годы он в основном жил в Царстве Польском, наместником которого считался генерал Зайончек. Последний по своему статусу был много ниже цесаревича, бывшего по бездетности Александра I наследником престола, а потому в подавляющем большинстве случаев перечить в чём-либо Константину был не готов. Иными словами де факто можно говорить о том, что командующий армией был соправителем официального наместника и был погружён не только в военные, но и мирные аспекты жизни региона. Князь, как кажется, был достаточно тепло настроен к полякам, во всяком случае, поначалу. Имелась здесь и причина особого рода.

 

Константин Павлович на парадном портрете кисти Д.Доу.

В 1815 году на балу у князя Зайончека великий князь впервые увидел Жанетту Грудзинскую – польскую аристократку средней руки, которая вскоре покорила сердце Константина. В 1820 году дело окончилось морганатическим браком, причём уже женатый великий князь для этого развёлся, чем придал делу полную – и скандальную –известность. Зачастую именно этот неравный союз называют в числе причин отречения Константина. Дескать, сила любви была так велика, что вероятность развода с драгоценной для себя женщиной навсегда отвратила великого князя от мыслей о престоле. На деле всё куда сложнее. Отречение Константина произошло в 1823 году, т.е. уже спустя немало времени после брака и огласки. Жанетта к тому моменту была уже успешно произведена в княгиню Лович, что в существенной мере скрашивало первоначальный мезальянс – собственно, первая супруга великого князя была всего лишь дочерью герцога пускай и независимого, но крохотного Саксен-Кобург-Заальфельда. Но даже окажись необходим развод – ничто не мешало при этом формально холостому императору всё равно регулярно видеться с возлюбленной в статусе фаворитки.

Княгиня Лович

В реальности за решением цесаревича стоял целый комплекс причин, причём некоторые из них довольного красноречиво говорят нам об особенностях его характера и психического состояния. На Константина большое воздействие оказала несчастная судьба его отца. Современные историки продолжают спорить о степени осведомлённости и вовлеченности в заговор против Павла I его старшего сына, но для Константина, похоже, всё было вполне очевидно. Автору представляется, что Константин Павлович долгие годы опасался своего венценосного брата – и на то были некоторые причины. По-хорошему, особенно после павловского упорядочивания вопроса о престолонаследии, трон должен был переходить по прямой мужской линии, т.е. от отца к сыну. Но Александр всё никак не мог обзавестись мальчиком. У царя рождались только девочки, да и те умерли в первые годы жизни, практически в младенчестве. Именно отсутствие сына у императора делало наследником Константина. Однако Александр практически до самых последних лет не переставал надеяться на обретение ребенка мужского пола. Впервые идея отречения в письменных источниках фигурирует в письме от Константина к Александру от 2 февраля 1822 года – в силу чего зачастую подаётся как инициатива первого. В то же время любому, знакомому с текстом, очевидно, что речь там идёт о предмете, который ранее предварительно уже был устно обсужден. Первое же ответное письмо Александра, которому он придаёт название и статус рескрипта, тоже наглядно показывает это. Автор предполагает, что идея отречения вызрела у Константина не без давления со стороны старшего брата – и в частности, поэтому была документально оформлена ещё при жизни последнего. Интересно и то, что Константин отрекается в пользу анонима – не Николая, а некоего “того, кто должен быть после меня”.

Нужно отметить, что имела определённая партия, которая позитивно отнеслась бы к занятию Константином трона – и речь отнюдь не идёт о декабристах. Тот же генерал Милорадович, генерал-губернатор Петербурга, в 1825 году буквально заставил Николая пройти через все возможные формальные процедуры подтверждения его прав во время междуцарствия. И войска по его настоянию первоначально присягали именно Константину. Сам же потенциальный наследник говорил о своих перспективах в случае восшествия на престол так “Меня задушат, как задушили отца”. Последнее утверждение стоит дополнить тем, что Константин отнюдь не был трусом – он не без успеха сражался в войнах империи ещё с Итальянского и Швейцарского походов Суворова.

Но вернёмся на по<