Глава III. Тени Неаполя, пламя Парижа, отблеск Брюсселя.

В прошлой части мы подробно остановились на испанских событиях, как весьма ярком примере общего направления европейской политики 1820-х – жесткого, силового торжества реакции. Опущенными оказались события в Португалии, где дела в общем и целом были подобны образцу более крупного соседа. В сентябре 1820 года после восстаний в Лиссабоне и Порту в стране произошла революция с очень схожими с Испанией лозунгами и программой. Имелась, однако, и разница. Если Фердинанд VII отчётливо стремился к абсолютной власти и в целом был, как всё читатели должно быть помнят, той ещё личностью, то у португальцев король Жуан VI, сам по себе не столь плохой, просто физически отсутствовал в стране. После того, как ещё в ходе наполеоновских войн британцы вывезли правящую фамилию Браганса в Бразилию, тем самым не позволив французам взять их в плен, король так прочно осел в Новом Свете, что ни в 1814, ни в 1815 после окончательной победы назад так и не вернулся. Больше того, он официально преобразовал свою державу в триединое Соединённое королевство Португалии, Алгарве (исторически автономная составляющая той же Португалии – условный аналог очень долго фигурировавшие в давно единой Испании Кастилия и Арагон) и Бразилии, причём столицей стал Рио-де-Жанейро.

Флаг Соединённого королевства

Исторически это был очень мудрый ход, который мог позволить обречённой на превращение в третьестепенную державу Португалии обрести новую жизнь, а со временем, возможно, даже вырваться в первый эшелон, явив собой единственный пример успешного удержания прежней метрополией её колоний и синтеза с ними в новую общность. Но – не вышло. Во многом из-за несовершенства средств коммуникации начала XIX века. Атлантика была всё ещё слишком большой, чтобы можно было успешно и на равных администрировать владения на том и другом берегу океана, не создавая ни у кого ощущения ущемлённости в правах. Просуществуй детище Жуана VI хотя бы до изобретения телеграфа – и многое могло бы пойти по-иному. В реальности, однако, две составные части (Алгарве можно не брать в расчёт) раскололись и разошлись в 1822.

Собственно, в 1821 революционные события в Европе вынудили короля оставить Бразилию на своего сына дона Педру I (ох уж эти бразильские доны Педро!) и экстренно возвратиться в Старый Свет. Там монарх и застрял, из последних сил пытаясь выдержать балланс между силами, стремившимися, подобно испанским эксальтадос, углубить революцию и ультраконсерваторами, ведомыми младшим сыном Жуана – Мигелем и королевой Карлоттой. Старший же сын удержать ситуацию в своих руках не смог – и, чтобы всё же сохранить власть, 7 сентября 1822 года провозгласил независимость Бразилии. В 1823, чтобы избежать интервенции, Жуан VI отменил конституцию и разогнал созванные по ней кортесы, но реакционеры так разогнались, видя пример соседей, что в итоге отправили Португалию в штопор. Ультраконсерваторы жаждали крови “мятежников” – и в итоге сами подготовили форменный бунт против “излишне мягкотелого” правительства. Во главе с принцем Мигелем Брагансским они подняли восстание в провинции Траз-уж-Монтиш, пройдя путь от борцов с революцией до сил, окруживший в апреле 1824 королевский дворец и арестовавшей министров.

Король Жуан VI — на вкус автора обладатель возможно самой отталкивающей внешности среди европейских монархов своего времени

Предел успехам принца Мигеля положили британцы. Меньше всего из крупных держав ангажированные общим европейским поворотом к реакции, со своей сложной и обладающей богатой историей внутриполитической традицией, англичане здесь действовали из прагматического интереса: традиционно и уже много лет Португалия была их союзником и торговым партнёром, а мигелисты ориентировались на испанских, а в дальнем прицеле могущественных французских Бурбонов. Второй раз за два десятилетия флот Его Величества вывез с континента Жуана VI, чтобы тот, оказавшись в безопасности, сумел сплотить под своим началом страну. В целом так называемые Мигелистские войны закончатся только к 1832 году…

Затронули испанские события и Италию, особенно южную. Наверное из всех народов Европы именно для итальянцев Наполеоника была самым неоднозначным временем. С Италии началась большая слава Бонапарта. Он дрался там – но всё больше проливая австрийскую, а не итальянскую кровь. Наполеон, несомненно, грабил Италию – оттуда во Францию была вывезена масса ценностей, особенно же – шедевров искусства. Но массы народа этот процесс почти не затрагивал – отбирали у церкви, у аристократии, из закромов сметённых в прошлое государств. Люде же получили Гражданский кодекс, новые права, а их страна перестала быть тем, во что превратилась уже больше двух веков назад – захолустьем Старого Света, задний двор, едва ли не чулан Бурбонов и Габсбургов, которые даже отношения между собой предпочитали выяснять всё больше в Германии, да в Южных Нидерландах. В 1802 году появилась, а в 1805 – превратилась в королевство Итальянская республика. Первое в истории государство со словом Италия в названии. Да, оно не было по-настоящему независимым, французское влияние носило определяющий характер, королём был наполеонов пасынок Евгений Богарне (впрочем, показавший себя в этой роли вполне пристойным правителем). Да, Королевству Италия приходилось отправлять своих сынов в походы армий Императора, в том числе, например, и в Россию, участвовать в снабжении Великой армии. Но тем не менее…

Флаг Итальянского королевства. В дальнейшем современный флаг Италии унаследует от него сочетание зелёного, белого и красного цветов.

1814 и 1815 год показали, что итальянцы всё же не готовы идти за Богарне и Мюратом так, как французы идут за Наполеоном – как помнят читатели, высадка бывшего Неаполитанского короля окончилась плачевно – и в первую очередь из-за отсутствия видимой народной поддержки. Однако это отнюдь не означает, что Италия не желала в принципе сохранить ничто из того, что было привнесено в неё бурными переменами последних 20 лет. Тем более, что победители уготовали ей незавидную судьбу. Как и в других случаях, не осуществив реставрации в полном и единственно высоком смысле этого слова как точного восстановления довоенного положения, Коалиция триумфаторов опять превращала Аппенинский полуостров во владения Габсбургов, Бурбонов – и прослоечку Папской области посередке этого своеобразного бутерброда. В Италии, ликвидировав без каких-либо законных причин и видимых формальных оснований Генуэзскую и Венецианскую республики, выкроили государство для отставной супруги Бонапарта Марии-Луизы Австрийской, которой досталась Парма. Пармским Бурбонам – специально в порядке компенсации – создали и выделили герцогство Лукка. Ломбардо-Венецианское королевство напрямую вошло в состав Австрии (и оказалось в одночасье заполонено немецкими чиновниками). Габсбурги же правили в “независимой” Тоскане, моденское семейство д’Эсте находилось с Габсбургами в теснейшей родственной связи – отец правившего с 1814 года герцога был дядей австрийского императора Франца.

Ну а на юге после устранения Мюрата в новоучреждённом вместо Неаполитанского королевства Королевстве Обеих Сицилий правил Фердинанд I Бурбон (а вообще Фердинандо Антонио Паскуале Джованни Непомучено Серафино Дженнаро Бенедетто ди Борбоне, ох). Король был уже сильно немолод, правил он Сицилией и Неаполем с перерывами с 1759 (правда, в год вступления на престол Его Величеству было всего 8 лет). Сам по себе он всю свою жизнь составлял полный ноль как государственный деятель, интересуясь по большей части охотой и женщинами (причём тем и другим до самой старости – в 1813 уже за 60 монарх вступил в морганатический брак с любовницей Лючией Мильяччо). Большую часть Наполеоники он вместо со своим двором просидел на Сицилии, отделённый от Бонапарта и его союзников проливом и, прежде всего, силой британского флота. В 1812 году, надеясь подстегнуть силы итальянского сопротивления по сходному с Испанией образцу, именно англичане настоятельно посоветовали Фердинанду принять конституцию и дозволить участие народа в политике через институт парламента. Король не спорил, но, опять же, как и у испанцев, основной закон продержался недолго. Отличие было разве только в том, что в Мадриде сам монарх был локомотивом реакции, а в Неаполе она по большей части игнорировала его, позволяя заниматься собой и пользоваться всеми благами богатства.

Аристократия и церковь же были рады обратить реставрацию в царство белого террора – по самым скромным оценкам они радостно ухлопали за первые же годы не менее 10 000 человек, так или иначе сотрудничавших с французами, причём прежде всего в годы существования Партенопейской республики.

Народ, не столь сильно измотанный в военную годину, как в Испании, сопротивлялся. Именно на это время – с 1815 по конец 1820-х приходится расцвет подпольных организаций карбонариев (говорить о едином движении на деле никогда не приходилось). Если кто-то в большей мере пытался копировать масонов и играть в Великую Тайну, то другие партизанили со вполне отчётливыми политическими целями – и то и дело какая-то часть первых перетекала во вторых. Опыт был – не так давно их тайно поддерживали англичане против ставленников Бонапарта. Теперь карбонарии были сами по себе, но поддержка их массами только росла. В 1820 грянул – почти одновременно с испанским – взрыв. Степень взаимного влияния одних событий на другие – вопрос дискуссионный, но, так или иначе, 15 июня 1820 происходит восстание в Палермо, 2 июля — в Ноле и Авелино, 5 июля — в Неаполе. Уже на следующий день король вынужден был объявить о «даровании» конституции (неаполитанцы скопировали Кадисскую конституцию 1812 года, которая 13 июля вступила в силу.

 

Король Фердинанд I. По мнению автора представляет собой редкое единство формы и содержания — как внешне, так и внутренне очень похож на козла.

Не вдаваясь в подробности, скажем, что конец тоже был почти идентичным испанскому, только всё случилось ещё раньше – почти на два года. Тоже собственный монарх обратился к иностранным державам, выклянчивая у них стали и свинца для своих же подданных, также конгресс Священного Союза (Лайбахский – современная Любляна) одобрил интервенцию, только австрийскую, а не французскую. Австрийская армия, обладающая подавляющим превосходством в силах, вторглась на территорию Королевства обеих Сицилий, 7 марта армия парламента была разбита при Риети-Антродоко, 24 марта интервенты вошли в Неаполь. Тут же все ранее данные обещания были забыты – и восстановлена в полном масштабе абсолютная монархия. До 1828 года территория королевства была оккупирована австрийскими войсками, которые и воспринимались как враги-оккупанты, и население с разной степенью интенсивности и успеха вело против них герилью в сельской местности. В этом году умер Фердинанд I. Его сменил Франциск I – сын, не отличавшийся от отца, как кажется, ничем, кроме возраста и имени – пустое место на троне, интересующееся женщинами, вином и собственной безопасностью – король сильно опасался покушений. Под маской покоя (вынужденного, эдакой смирительной рубашки, надетой на нацию) в Италии начало вызревать новое поколение борцов – и вот они уже будут иметь самое прямое отношение к грядущей Весне народов…

Если Португалия располагалась на крайнем юго-западе Европы, Королевство Обеих Сицилий – на юге, то Греция – на крайнем юго-востоке. И там тоже покой мог только сниться и влиятельным фигурам, и обывателям. С 1821 года в Элладе шла национальная революция, в которой ещё суждено будет в дальнейшем отозваться после общей абстракции европейскими государствами Османской империи, громами Наваринского сражения, а затем сделаться составной частью Русско-турецкой войны 1828-1829 годов.

Наваринское сражение кисти великого Айвазовского. Автор уже писал, что имеет слабость к батальной маринистике?

Здесь самое место несколько слов сказать о Восточном вопросе, который, хотя и не имеет прямого отношения к главной теме цикла, всё же слишком важен, чтобы о нём умолчать, и, кроме того, по временам оказывал существенное прямое и косвенное влияние на политику многих государств Старого Света. В первую очередь – России и Британии.

Относительно момента начала османского кризиса существует много противоречивых мнений. Некоторые вообще берт за точку отсчёта поражение под Веной, после которого дотоле неудержимая экспансия Стамбула была остановлена и вскоре обращена вспять. Другие отмечают, что в начале XVIII века Высокая Порта была ещё очень сильна – в полной мере это смог испытать на себе, например, Пётр Великий во время Прутского похода. Тем не менее, к XIX столетию кризис был уже свершившимся фактом. Наполеон позволил себе предпринять Египетскую экспедицию, чтобы подорвать могущество англичан, высадиться на территории Османской империи, сражаться и побеждать там – словно бы некогда грозной державы вообще не существовало в качества серьёзного военного противника – так, место действия для франко-британского противоборства. Безусловно, в богатой биографии Бонапарта это была одна из самых выдающихся авантюр, уступающая разве только эпопее 100 дней, но всё равно эпизод более чем показательный.

Дальше генерал возвратится во Францию, чтобы стать Первым консулом, а затеи и Императором всех французов, и занять своей персоной всю Европу. Казалось бы, можно думать, что пока державы крушили друг друга в колоссальных баталиях Наполеоники, и уж точно после завершения Русско-турецкой войны 1806-1812 года, у османов было время, чтобы поправить свои дела. Однако кризис лишь усугублялся. К началу 1820-х султан Махмуд II де факто не контролировал значительную часть пашалыков, причём речь шла не только о сравнительно второстепенных, малонаселённых и бедных, вроде Янинского, но и громадных и имеющих стратегическую важность, вроде Египта. Что ещё, правительство почти утратило контроль и над армией – янычары отчётливо напоминали всем, знающим античную историю, преторианцев и были готовы скорее учинить новый бунт в столице, дабы их оставили в покое и добавили ещё привилегий, нежели маршировать в опасных и изнурительных походах на окраины. Империя страшно оскандалилась и потеряла лицо в исламском мире, допустив потерю Медины и Мекки в пользу движения ваххабитов – радетелей за “чистый ислам”, отказывавшим султанам в праве на статус халифа правоверных. Во главе инсургентов, подмявших под себя большую часть Аравийского полуострова, к слову, стоял предок современной саудовской династии – Сауд ибн Абдул-Азиз. Чтобы справиться с бедой пришлось идти на поклон к Мухаммеду Али – паше египетскому: именно его силы сражались и одержали победу в войне 1810-1819 годов. При этом в итоге усиливался не столько Стамбул, сколько Каир – египетские части заняли земли священного Хиджаза и оставались там до 1840 года. Вся разница между Судом и Мухамедом Али была в том, что второй готов был соблюдать необходимые формальности. До поры… В 1821-1823 годах османы оказались вынуждены воевать с Персией, причём опять же реально борьба началась по преимуществу по воле багдадского паши – и велась его силами. И в целом, хотя и, так сказать, по очкам, персидская династия Каджаров одержала верх.

В общем, не столь удивительно в этой обстановке, что европейские народы империи начали борьбу за лучшее будущее (связываемое, естественно, с национальным самоопределением). Пример Франции и Наполеона показал всем, что один сплочённый и воодушевленный народ во главе с по-настоящему талантливым и смелым лидером способен достигать потрясающих высот. Наконец, в годину Наполеоники, пусть краем глаза, сильные мира сего посматривали на Балканы – и эхо их планов продолжало гулять там уже много после того, как они сами и думать о том забывали. Иллирийские провинции Бонапарта, привитый в них Гражданский кодекс и общая активизация общественной жизни породили весьма долгоиграющее движение Иллиризма, который в свою очередь является самой ранней предтечей Югославизма. Поход на Средиземное море русской эскадры под командованием Ушакова подарил жизнь на целых 15 лет Республике Семи Островов с центром в Корфу, без русской активизации в регионе едва ли состоялось бы Первое сербское восстание 1804-1813 годов – не случись Отечественной войны 1812 года, отвлекшей и сковавшей Российскую Империю, уже в те годы Сербия обрела бы фактическую самостоятельность.

Практически синхронные выступления в Валахии и в Греции 1821 года дали старт почти десятилетию кровавого противоборства. Повстанцы, хотя и отважные, как правило, организовывали и планировали свои действия из рук вон плохо, рисковали куда чаще и серьёзнее, чем это когда-либо позволял себе несравненно более даровитый Маленький Капрал, и в целом были бессильны чем-то по-настоящему компенсировать османское численное превосходство. Но им хватало воли и умения, а идущим за ними народам – готовности к самопожертвованию, на то, чтобы никогда до конца не проигрывать. Очаг напряжения существовал и разрастался, заставляя грандов европейской политики определяться со своей позицией и, так или иначе, вступать в игру.

Изо всех держав разве только Пруссия, не имеющая практически вовсе военного флота, с минимальными объёмами морской торговли и отсутствием общих с османами границ не была вовлечена в кризис. Россию интересовали Проливы – это вещь настолько хрестоматийная для околоисторической публики, что здесь даже не стоит лишний раз заострять внимание. Разве только добавить, что помимо них не был равнодушен Петербург всё же и к Балканам и Кавказу. Британия оппонировала России, стремясь не допустить появления в её лице сильной морской державы, испытывая регулярные фантомные боли за Индию и вообще подозревая, что медведь в качестве большого континентального противника с претензией на доминирование в Европе может оказаться похуже орла Бонапарта. Франция, наученная горьким опытом, видела возможность сместить направление своей экспансии на заморское – и активно приценивалась к Египту и Леванту, где имела и коммерческие интересы. Наконец, Австрия, в прошлом долгие годы сдерживавшая натиск османов, со столицей, дважды оказывавшейся в осаде армии султана, казалось бы, могла бы теперь желать окончательного краха и гибели империи, управляемой из Стамбула. Но нет. Вене требовалась свобода рук для большой политической игры в Германии, где требовалось не уступать пруссакам, нужны были силы и неусыпное внимание для устойчивого контроля за итальянскими приобретениями, требовалось сохранять концентрацию в отношении Польши. Слабые османы не создавали проблем, в то время как обновление Балкан, давая известные возможности, генерировало и массу рисков. Позволить же себе быть в непрерывном напряжении буквально по всем своим границам Австрия не могла.

С 1821 года и до самого заключения Лондонской конвенции 1827 шёл сложный дипломатический балет – первый акт длинного спектакля под названием “Консилиум врачей у кровати Больного человека Европы”. Хотя, казалось бы, всё куда как просто – принципы Венского конгресса и постнаполеоновского европейского урегулирования однозначно требовали поддерживать легитимного государя, выступать единым фронтом против любых возмутителей спокойствия, тем паче революционеров. На деле Священный союз существовал и работал, когда это было выгодно для европейской реакции, но буквально в воздухе растворялся, когда затрагиваемый вопрос был ей безразличен – по крайней мере в достаточной мере, чтобы не желать платить ни кровью, ни золотом. А здесь требовалось именно это. Без реформ и наведения порядка в Османской империи новые раунды восстаний были неизбежны, несмотря на всю жестокость карателей (а в чём-то и благодаря ей) – и выйти из тупика можно было только или организовав интервенцию (что самое смешное – даже не суть важно против кого – инсургентов, или же самих турок), либо предоставив в руки султана финансовые рычаги. Делать этого никто не желал – греков, несмотря даже на наличие в их движении существенного элемента республиканизма, посчитали неспособными подорвать всеевропейские устои. В итоге каждая держава вела свою собственную реалполитик, причём очень быстро выяснилось, что в международных отношениях царит просто адское взаимное недоверие.

В какой-то степени это было объяснимо с той точки зрения, что свою роль играла начавшаяся во многих державах смена поколений. Лидеры, вершившие судьбы мира в Наполеонику, стали уходить. В 1818 первым умер Барклай-де-Толли (Кутузов, как известно, не дожил и до взятия Парижа). Год спустя за ним последовал старый фельдмаршал Блюхер, которому по праву должна, наряду с Веллингтоном, принадлежать честь победы при Бель-Альянсе/Ватерлоо (ну или, как минимум, так было принято считать в XIX веке в Германии). В 1820 скончался австрийский генералиссимус Шварценберг, командовавший союзными армиями в Битве народов под Лепцигом. Ну а в 1821 году, 5 мая, на далёком острове Святой Елены ушёл в мир иной Наполеон I Бонапарт.

Наполеон на смертном одре кисти Верне. Явно видны античные аллюзии — ну и некоторое преукрашивание действительности — лицо императора под конец жизни было заметно более одутловатым. Тем очевиднее символический посыл картины, созданной уже в 1826 году — всего через 5 лет после события.

Нет, современные историки считают, что он не был отравлен – причиной был рак, но, конечно, непростые условия ссылки подстегнули и усугубили развитие болезни. Есть громадный контраст в том, как можно оценивать это событие. С одной стороны, за тридевять земель от Франции на крохотном клочке земли посреди океана скончался после долгой и тяжёлой болезни во многом надломленный человек, пленник, лишённый какой бы то ни было власти, не имевший и шанса на то, чтобы возвратить себе былое могущество. С другой - не стало человека, которого, даже с учётом всего вышеперечисленного, не могла не держать в уме, не иметь в виду вся Европа – от венценосцев и до авантюристов. Пока Наполеон был жив, никакие предосторожности не могли казаться реакции излишними. Покуда был где-то на свете, пускай далеко-далеко, артиллерийский капитан – победитель и делатель королей, на излёте биографии едва не в одиночку свергнувший к чёртовой матери посаженного штыками доброй дюжины армий на трон Людовика XVIII, никакие надежды не могли казаться чересчур безумными.

Завершилась эпоха.

Веронский конгресс 1822 года стал последним у Священного союза – монархи, его составлявшие, перестали верить в Революцию с большой буквы, в возможность чего-то, что разом бы было способно пошатнуть и встряхнуть Старый Свет. Ну да, жил в Вене l'Aiglon - «Орлёнок», Франц, герцог Рейхштадский – и Наполеон II для бонапартистов, но его шансы что-то изменить были ничтожны.

Наполеон II. Что характерно — в австрийском мундире.

Франция, казалось, устоялась сама в себе. И без того не имевшая больших внешнеполитических амбиций Испанская революция была уничтожена. События в Португалии и Греции справедливо оценивались как локальные и контролируемые. Да, неугомонный Фердинанд VII хотел таки, чтобы усилиями держав ему привели к покорности нагло бунтующих (и ещё более нагло побеждающих) жителей американских колоний, он просил созыва нового конгресса – и даже получил на это принципиальное согласие влиятельного Меттерниха (об этом человеке ещё нужно будет сказать несколько подробнее). Временем проведения должен был стать 1824 год, но Великобритания из коммерческих соображений предпочла признать молодые страны Нового Света, чтобы упрочить свой и без того уже достигнутый статус ключевого торгового партнёра и посредника для Южноамериканского континента. Пруссии Америка была безынтересна, Франция не хотела опять одна сражаться и нести расходы за всех. Только воля Александра I –души союза – могла сдвинуть дело с мёртвой точки, но император Всероссийский заинтересованности не проявил. В эти годы его, сильно изменившегося со времён триумфального вступления в Париж 1814 года, интересовали в основном уже другие материи.

Смерть царя в 1825 году де факто стала и смертью Священного союза – никем официально не распущенный, он просто перестал действовать, утратил бытие. Тема российских событий, произошедших во время затянувшегося междуцарствия – выступления декабристов и его последствий слишком обширна и, слава богу, довольно хорошо известна, чтобы говорить о ней в рамках этого цикла. Николай I вступил на престол, получив крайне специфический урок, который оказывал косвенное влияние на всю его политическую биографию. Враг любого бунта, любитель упорядочивания и дисциплины, реакционер, не желавший и слышать об ограничениях самодержавно-абсолютной власти (но, отличие от мерзкого Фердинанда VII и разболтанного Людовика XVIII искренне воспринимавший её как крест и служение) - казалось бы, кому как не ему вдохнуть новые силы в Братский и христианский союз монархов? Но нет. Лично Николай не видел в этом смысла – персонально ему не нужны никакие бумаги, чтобы в случае необходимости договориться с тем правительством, которое будет нуждаться в его помощи – и начать действовать. А в целом Европа не желала больше продолжать эту игру. Исподволь в ней менялся баланс социальных сил. В том же 1825, когда в Таганроге испустил свой последний вздох Александр I, в Англии была открыта и приняла пассажиров первая в истории общественная железнодорожная линия Стоктон-Дарлингтон.

Индустриальная эра вступала в свои права, с каждым годом вливая силы в класс буржуазии. Однажды лёд должен был тронуться…

И произошло это снова во Франции!

Людовик XVIII скончался в 1824 году, позволив вступить на престол Карлу X – бывшему графу д’Артуа. Это был человек не в пример более активный, имеющий свою ярко выраженную позицию и кредо. Новый французский король был, наверное, самым большим консерватором в Европе. Любопытно, что им он являлся всегда – ещё до Великой Французской Революции, когда монархии казалось, что ситуация находится под контролем, он резко критиковал старшего брата – Людовика XVI. Последний, отнюдь не будучи демократом в каком бы то ни было смысле, и то относился к графу д’Артуа и его воззрениям не без иронии, как-то сказав, что тот стремится быть «большим роялистом, чем сам король». После взятия народом Бастилии Людовик попросил брата поскорее уехать из страны – о презрении графа к третьему сословию простолюдины отлично знали – и отвечали ему ненавистью.

Реконструкция использовавшегося на ж/д линии Стоктон-Дарлингтон паровоза №1. Пока ещё в нём не видна железная поступь прогресса — но дайте срок…

При сравнительно индифферентном Людовике XVIII д’Артуа становится де факто душой роялистской эмиграции, именно он писал за брата большую часть документов, и, что важнее, наполнял их своими смыслами. В 1814 году граф д’Артуа, получивший титул Месье, жил в Эдинбурге и поначалу не хотел переезжать во Францию: он считал брата безбожником, циником и отступником от идеалов монархизма, поскольку Людовик, согласился на конституцию и помиловал многих цареубийц. Набожный католик, тесно связанный с наиболее радикальным крылом римско-католической церкви – ультрамонтантским, граф и правда стремился, кажется, быть святее папы Римского. Да, он всё же возвратился на родину – но не взял обратно ни одного своего слова. Из всех деятелей реставрации никто больше не вызывал в массах большего отторжения. В 1820 году Луи Пьер Лувель – ремесленник и отставной артиллерист, придерживавшийся по разным данным бонапартистских или республиканских убеждений – решил убить герцога Беррийского, старшего сына графа д’Артуа. Своё намерение он воплотил в жизнь, пронзив цель шилом 13 февраля 1820 года – на следующий день герцог скончался. Лувелю отсекли голову на гильотине, но самый настоящий антагонизм между наследником престола и французской нацией стал лишь острее. Будущий Карл X не мог простить черни гибель любимого отпрыска. И раньше, а тем более теперь, с его стороны трудно было ждать приверженности старым компромиссам. Наполеона больше можно было не опасаться, тут и там монархи, опираясь на оружие интервентов, с лёгкостью отказывались от данных раннее слов и даже подписанных документов.

Король Карл X

Луи Лувель

На торжественном акте коронации, проходившем в точном соответствии с берущим начало ещё в средневековье каноном (так Карл X даже “излечивал” больных золотухой – с первого шага делая себя посмешищем в глазах всех образованных французов), король присягнул Конституционной Хартии, но что это гарантировало? Все ждали действий нового повелителя Франции. В сущности, в первые годы ничего особенно страшного не произошло. Хартия сохраняла свою действенность, не была вновь развёрнута, как в 1815-1816, кампания репрессий против всех причастных к смерти Людовика XVI и Марии-Антуанетты, кто ещё был на этом свете. Во внешней политике Карл, в общем и целом, исходил из интересов Франции и примата сохранения её великодержавного статуса – не было и близко никакого “выклянчивания вторжения”, как в Испании и Неаполе. Король всячески демонстрировал как вовне, так и внутри, что контролирует ситуацию в собственной стране. Поддерживая хорошие отношения с Россией и нейтрально-позитивные с другими сильными мира сего, Карл имел интересы и в Северной Африке (именно с него началась Алжирская эпопея Франции) и на территориях, титульно принадлежащих османам, и на Рейне (под конец царствования здесь вынашивались весьма амбициозные проекты вполне наполеоновского духа и размаха, согласно которым, например, предполагалось поделить Нидерланды между французами, которым отходила Бельгия, и пруссаками, получавшими Голландию). Одним словом, как будто достаточно взвешенная политика. Но…

Карл сделал последовательно несколько ошибок, каждая из которых не казалась критичной, но в сумме вызвала крах. Сперва истовый и верный католик король настоял на том, чтобы правительство разработало закон против оскорбления Церкви (предусматривавший наказания вплоть до смертной казни). Вообще клерикалы во Франции чрезвычайно усилились – ещё в 1821 году было создано специальное министерство духовных дел, которое, в отличие, скажем, от отечественного Святейшего Синода, не столько управляло церковью, сколько обслуживало её интересы в системе власти. Французов опутали всевозможные запреты и ограничения религиозного толка – к примеру, суровые наказания предусматривались за работу в воскресный день (sic!). Подобные меры, не давая никакого практического эффекта, который мог бы пойти на пользу правительству, создавали в обществе атмосферу непрестанного раздражения. Активно действовали иезуиты, репутация которых способствовала широкому распространению слухов о каких-то неопределённых ультрароялистских и клерикальных заговорах. Новый шаг Карла X навстречу церкви не мог не подогреть их.

Впрочем, куда важнее были манипуляции с избирательным законодательством. Собственно, он нём в целом тоже нужно сказать несколько слов. Голосование было открытым, т.е. позиция каждого избирателя в дальнейшем могла отозваться для него в случае несоответствующей линии властей позиции, неприятностями. Сами списки кандидатур составлялись избирательными коллегиями (которые уже имели промежуточный статус между формой объединения граждан и государственным органом), но, помимо этого, могли быть дополнены по представлению префекта – официального лица, прямо являющегося чиновником в системе исполнительной власти. Существовал имущественный ценз, причём как для избирателей, так и для избираемых (и для вторых даже выше, нежели для первых). Состоятельные господа продвигали во власть других богачей по согласованию с правительством – вот истинное лицо французской политики 1814-1830. Число граждан, наделённых активным избирательным правом, составляло в период действия Хартии всего от 88 000 до 110 000 человек против более чем 5 миллионов при Наполеоне. Для участия в выборах депутатов в качестве избирателя необходимо достичь возраста в 30 лет и платить не менее 300 франков прямых налогов.

Крупную буржуазию такое положение дел – компромисс со старой аристократией, не мешающей делать деньги, плюс отсечение от управления средних слоёв и особенно склонного к радикализму простонародья (прежде всего городского – новых санкюлотов, формирующегося пролетариата) - в целом устраивало. Не обладая всей полнотой власти, капиталисты имели её достаточно, чтобы защитить свою собственность от посягательств и по мере надобности демонстрировать правительству свою волю и чаяния. Ключевой вопрос о переделе земельных владений, или выплатах компенсаций в пользу эмигрантов и “врагов революции” всегда мог быть разрешен в том ключе, в котором это было желательно для буржуазии – пока действовала Хартия. И пускай премьер-министр в 1821-1828 годах Жан-Батист Виллель мог позволить себе в продолжение карьеры открыто призывать к восстановлению абсолютизма в полной силе и значении, но стоило ему предложить Палате пэров Франции (т.е. верхней – нижняя же в целом всегда была более оппозиционна) несколько законопроектов, согласно которым произошла бы частичная реституция, как они были немедленно отклонены, а давление на главу правительства стало таким сильным, что ему пришлось несколько месяцев спустя подать в отставку. К слову, король – тот самый непреклонный ненавистник парламентаризма Карл X её принял.

Но чего король не прощал, так это демонстративного неповиновения. Столкновения высших классов традиционно отозвались эхом в низах – которые как раз таки имели куда как больше поводов для недовольства. Как следствие на королевском смотре частей Национальной гвардии 29 апреля 1827 гвардейцы приветствовали Карла X виватами в честь Хартии, а возвращаясь со смотра, кричали: «Долой правительство!». Уже на следующий день по распоряжению совета министров, утверждённому королём, национальная гвардии была распущена. И вот это было уже очень серьёзно. По общему мнению позиция нацгвардейцев сдерживала ультрароялистскую группировку от жесткой силовой политики подавления и возобновления белого террора. После подобного шага короля и правительство немедленно заподозрили в стремлении с опорой на полицию, а то и армию уничтожить Хартию. И хуже всего для правительства было именно то, что в реальности подобных планов у него тогда не было. В гонке за временем оно начинает проигрывать стремительно мобилизующемуся обществу. Не стоит сбрасывать со счетов и того факта, что в одночасье лишилось заработка множество умеющих обращаться с оружием и уже до того достаточно решительно настроенных людей.

Жан-Батист Виллель

С 1827 года во Франции начинает реализовываться классическая схема эскалации, когда при тотальном взаимном недоверии каждый ход одной из сторон, который она сама воспринимает как попытку обезопасить себя и восстановить статус-кво, встречает ответ другой. Сразу после роспуска Национальной гвардии начинается резкий рост популярности заседающего в Палате депутатов Лафайета – её создателя, видного деятеля раннего этапа Революции, а ныне – одной из наиболее видных персон в стане оппозиции. Влияние либералов в парламенте увеличивается. На тот момент ещё не ушедшее, но уже ощущающее себя в неопределённо-подвешенном состоянии правительство Виллеля пытается организовать контрудар в форме своего рода интервенции в верхнюю палату – с тем, чтобы уж хотя бы она была всегда и во всём солидарна с властью. Новыми пэрами становятся сразу 72 человека – что само по себе создавало определённые вопросы к данной процедуре, её законность оказывается спорной. Но куда важнее другое. У старой аристократии оказывается очень узкая скамейка запасных – основная часть новых депутатов верхней палаты рекрутируетс<