Письмо 6 Редакция журнала «Theosophist» 25 июня 1882 г. Бомбей

Я пишу это письмо в крайне угнетенном состоянии духа, что вызвано двумя причинами: во-первых, боюсь отказа, во-вторых, я никогда не просила ни за себя, ни за других. Терпеть не могу играть роль попрошайки, но больше всего опасаюсь, что вы подумаете, мой дорогой князь, что едва завязалась наша переписка, как я уже эксплуатирую ваше доброе отношение ко мне. Однако приключилось столь неприятное происшествие, что кроме как у вас мне не у кого искать спасения. Еще перед вашим назначением на Кавказ хотела я написать Великому Князю, но он даже не взглянул бы на мое прошение. Дело обстоит следующим образом.

У меня есть единственный брат, на десять лет младше меня. Едва он появился на свет, как умерла наша мать; отец же, мне думается, сына совсем не любил, и тот рос по существу сиротою. Мальчика воспитывал дед; он же и определил внука, помнится, в Гакке, в одну из тифлисских школ, после окончания, которой, юноша поступил в Дерптский университет и закончил учебу уже в Москве в 1860 году выпускником юридического факультета. Зовут брата Леонид Петрович Ган. Учебу он закончил с отличием. Он всесторонне развит, хорошо образован и даже эрудирован; такое редко встречается среди государственных чиновников. Хорошо знает и латынь, и древнегреческий, а в юриспруденции мало кто разбирается так, как он. По окончании университета он поступил на службу в Департамент управления государственным имуществом в Тифлисе, а вскоре был назначен судьей в Ставрополе.  

 Леонид так хорошо справлялся с обязанностями судьи, что за восемь лет пребывания на этом посту на него не было ни единой жалобы. Он честнейший человек, что может засвидетельствовать вся Ставропольская губерния, и простые люди любят его за острое чувство справедливости и беспристрастность. В молодые годы он не прочь был слегка развлечься, но кто из вас, государственных мужей, в юности сторонился развлечений? Однако он давно оставил все это, стал уравновешенным, остепенился. И вот тут-то и приключилась эта беда.

Мой брат потерял место из-за того, что суд в то время переезжал из одного здания в другое, а пьяный привратник возьми да и потеряй папку с документами. Как раз в это время в Тифлис пожаловал начальник департамента гражданских дел Квушин, которой, как мне рассказывали многие жители Тифлиса, по всей России прослыл бешеным псом. В Тифлисе его неоднократно пытались поколотить, никто с ним не здоровался, и вообще он творил такие безобразия, что через год его выгнали. Начал он с того, что уволил несколько сот служащих (а ведь многие из них были прекрасными людьми и ценными работниками) и заменил их своими людьми, всякими проходимцами.

  Моя сестра пишет, что именно тогда мой брат лишился места из-за пропажи той злополучной папки и сам предстал перед судом. Для него были закрыты все возможности кроме как устроиться адвокатом, что он и сделал. Дело его слушалось в Тифлисе, и суд его полностью оправдал, но должность ему так и не вернули, ибо на Кавказе у него нет поддержки, поскольку все его родственники умерли.

И, тем не менее, сам Оголин, председатель суда, сказал моей сестре (Желиховской): «Леонид Петрович Ган был нашим лучшим судьей». Но когда сестра моя, Вера, спросила: «Так почему же его не восстановят в должности?», — Оголин ответил, что Квушин так оклеветал Леонида перед Великим Князем, что теперь его трудно переубедить. Однако сестра пишет, что все дело в лени и безразличии Оголина, который просто позабыл о Леониде, и в этом истинная причина. Все хвалят моего брата за ум, образованность и огромную преданность. Об этом мне писали мой кузен, полковник Александр Юльевич Витте из Ставрополя и генерал Броневский (мой родственник). Последний, начал хлопотать за Леонида, но, не успев ничего добиться, умер.

Вот и вся история, правдивая, но грустная, поскольку брат мой женат и у него есть семья. Мне сообщили, что он с семьей чуть ли не умирает с голоду. Вот почему, мой дорогой князь, я пишу вам в надежде, что вы устраните несправедливость, учиненную по отношению к бедному, но честному человеку. Мне говорили, что вы обладаете всей полнотой власти на Кавказе, во всяком случае, там ваше слово — закон.

Я не прошу ни о чем кроме справедливости, и я бы, не осмелилась, просить вас о таких мелочах, сложись все по-другому. Вам легко провести расследование и выявить истину. Я в таких делах ничего не понимаю, но верю, что в вашей власти спасти невинного человека от гибели. Он давно заслужил пост члена губернского суда, но, если в данный момент нет вакансии, его можно было бы, по крайней мере, назначить помощником прокурора или даже снова судьей, ибо у него нет иного желания кроме как служить и не прислуживаться.

Прошу вас, дорогой мой князь, не сердитесь за то, что я вам написала, так же как и Бог (О Господи! Если бы только можно было поверить в Его существование!) не должен сердиться, когда бедные люди просят Его о помощи. Сделайте это доброе дело, и я умру спокойно, благословляя вас и вашу семью, и вечно буду служить вам в этой жизни и после смерти. Если это не зависит от вас, значит, зависит от кого-либо другого, но вы можете распорядиться, и все будет устроено.

 Я напишу брату, что я говорила вам о нем, чтобы у него оставалась хоть какая-то надежда, и попрошу его написать заявление или как это у вас называется. Во всяком случае, я посылаю это письмо вам, чтобы напомнить, кто он такой, если вы вдруг о нем позабудете; ведь не можете же вы помнить всех мелких чиновников! Думаю, мой дядя Вячеслав хотел представить вам Леонида, но, по-моему, у дядюшки было мало шансов на успех. Одному аллаху известно, почему за всю жизнь дяде удалось дослужиться лишь до чина генерал-майора.

Нет, удача обходит нашу семью стороною, мы, что называется, прокляты. И ведь все такие благочестивые, истинные, ревностные христиане! А каков результат? Разве у них больше счастья, чем у меня, жалкой безбожницы? Разве Бог любит и защищает их больше, чем меня? Я согласилась бы на двадцать лет страданий, я с готовностью приняла бы жизнь, полную физических мучений, если бы могла вернуть простую, горячую веру моей ранней юности! Моя вера умерла вместе с тем, кого я любила больше всего на свете. Так пусть же, по крайней мере, не погибнет мой единственный брат! В вашей власти, мой дорогой князь, совершить это благодеяние, если оно справедливо, в чем вам будет нетрудно удостовериться. В любом случае и невзирая ни на что вечно вам признательная Елена Блаватская

Письмо 7 25 июня [1882 г.] Бомбей

Получила ваше любезное письмо, мой дорогой князь, вместе с еще одним письмом и чеком на сумму в одну тысячу сто восемьдесят пять рупий две анны и одиннадцать пайсов[346] (1185 р. 2 а. 11 п.). Все ваши указания будут исполнены. Многое из того, чего вы желаете, уже заказано, и я сделаю все, что смогу, чтобы вы остались довольны.

Вот только даккский муслин[347] неизменно продают отрезами по десять ярдов, и каждый такой отрез стоит от десяти до двухсот пятидесяти рупий. Манчестер своим дешевым хламом убивает подлинное искусство, и очень скоро даккский «муслинпаутинку» можно будет увидеть лишь пылящимся среди экспонатов забытого искусства в «Утраченных искусствах и науках древности». Но, с божией помощью, у меня есть такая возможность, и я смогу приобрести или специально заказать эту ткань, причем любое количество отрезов и по той цене, которая меня устраивает. Тут вы недоверчиво усмехнетесь. Вы пишете о «пятидесяти аршинах даккского муслина», но по какой цене? Пять отрезов по десять ярдов (вернее, четыре, потому что аршин короче ярда) обойдутся вам в 40 рупий за один «совершенный отрез», то есть в 1000 рупий за «все самое прекрасное» (как принято выражаться у коммивояжеров), а в таком случае нам не хватит на остальное. Надеюсь как можно скорее получить ваш ответ по этому поводу.

У меня есть друг, брахман из народности маратхи[348] — потомок Шиваджи (этого индийского Ильи Муромца), героя XVII века, который нанес поражение Аурангзебу и положил конец правлению в Индии династии Великих Моголов. У моего брахмана (а не у Шиваджи — тот давно помер) имеется небольшая, предметов двадцать, коллекция старинного оружия. Это единственный человек в Индии, которого не лишили оружия, ибо согласно «Закону о хранении оружия» англичане отобрали у всех своих счастливых подданных даже перочинные ножи и кухонные вертела, которые хозяева держали дома. Я не знаю ничего о самой стали, но по форме эти клинки весьма необычны.

 В прошлом году я купила несколько штук и еще несколько послала своей тетке в Одессу для ее коллекции. По-моему, дядюшка Фадеев пришел от них в восхищение. Но по внешнему виду, по красоте это оружие уступает кавказскому, превосходя последнее лишь оригинальностью своей формы; кажется, там есть образцы с двойным и тройным лезвием — простите меня, я догадываюсь, что хотя и являюсь «перевоплощением», но уж, конечно, не Брюллова[349]. Еще есть прозрачный щит из кожи носорога и другие виды оружия, неизвестные в Европе.

Через месяц, а то и раньше я сама поеду в Бенарес и по пути загляну в Дели и Агру, чтобы купить там все, что вы заказали. В противном случае меня могут просто надуть. Я только что вернулась из Мадраса и, как только улажу все дела, связанные с журналом «Theosophist», собираюсь на два месяца в северо-западную провинцию Индии, затем в Дарджилинг, Бутан, Ассам и как можно дальше в Тибет, куда не добраться англичанам. Там меня специально встретят ламы из монастыря Тонг-Дум. Поскольку может случиться все что угодно, и я могу не вернуться из Тибета (перейдя в нирвану), то я постараюсь успеть закупить все вещи до отъезда и попрошу двух моих самых верных сотрудников — полковника Олькотта, президента Теософского Общества, и Дамодара К.Маваланкара, управляющего журналом «Theosophist», — выслать все вам. Я уезжаю только на два месяца и если не умру, то сама организую идеальную пересылку, но в предвидении возможных событий нельзя рассчитывать на исключительную точность.

На будущей неделе вышлю вам обещанный талисман — зуб, точнее, нарост под хоботом священного слона. Можете носить его как простой брелок, если не верите в его силу, или повесить его на шею, если так же, как и я, уверуете в его действенность, — ведь вы ни во что не верите самостоятельно, а верите лишь в то, во что верят другие. Я же верю сама по себе.

О дорогой мой князь, вы были не правы, браня меня за мое «издевательство» над религией, в которой я родилась и последователем которой вы являетесь. Никогда в жизни я не смеялась над тем, что для других свято; я лишь высмеивала «тартюфов» от религии, которых от всей души презираю. В протестантизме почти сплошь заправляют подобные «Тартюфы», а о католичестве и говорить нечего. Если бы вы знали, чего я только не натерпелась от этих «последователей Христа», вы бы поняли, что я издеваюсь не над религией Христа, а лишь над ее внешней оболочкой, над лицемерием так называемых христиан, которые гораздо хуже иудеев каждое мгновение распинают Истину и сам идеал Христа. Я не буду лгать и притворяться, но мне нет необходимости оправдываться, ибо я не несу ответственности за отсутствие в моем уме определенного конформизма — это вина Матери-Природы, к которой поговорка «велика Федора, да дура» подходит гораздо лучше, чем к России. Ergo[350], это не я сама, а мой мозг обратил меня из христианства в буддизм. Я даже не буддистка, а некая странная смесь, нечто непостижимое.

Я устала от жизни, мой дорогой князь, вот и все. Нравственные страдания сделали из меня, то же, что физические — из Гейне, хотя я и не Гейне. Внутренние переживания иссушили меня до глубины души, а смерть все не приходит, вот и все. Знаете ли вы, что я была в сто раз счастливее в те дни, когда голодала и ютилась на чердаке? Тогда, еще всецело придерживаясь веры своих отцов, я гневно накричала на католического священника, предложившего мне свое покровительство и сто тысяч франков, если я соглашусь использовать свои «необычные медиумические способности» для оккультных феноменов, призванных обратить египетского хедива[351] в католичество.

 В ту пору я еще во что-то верила — по крайней мере, в русского Бога; теперь же, когда я живу в относительной роскоши и мне поклоняются язычники, равно как и глупцы-англичане, я перестала во что-либо верить. Я не верю ни во что, кроме человеческой глупости. Все мои идеалы исчезли навсегда, и у меня теперь нет причин жить ради чего-нибудь или кого-нибудь. Однако я живу, потому что жизнь не оставляет меня в покое и потому что самоубийство — вещь постыдная. Ну вот, начала за здравие, а кончаю за упокой. Простите меня. Все это вам вряд ли интересно.

Хотела у вас спросить: вы никогда ничего не слышали о некоем князе Александре Дмитриевиче Любавском (в Вязьме и в Гродно), который подписывается «Герцог Никотерский» и пишет о себе, будто бы он награжден 2 800 медалями и знаками отличия и принадлежит к 1 300 обществам? Он сумасшедший или просто дурак? Он отправил по письму во все наши отделения и филиалы нашего Общества на Корфу, в Лондоне, Австралии и Америке; уже из двадцати двух отделений Общества в Индии нам прислали его прошения о приеме его в члены Теософского Общества. Посылаю вам экземпляр этой его хвастливой писанины; направляю его прошение также Аксакову, вице-президенту нашего Общества. Может быть, этот странный человек — просто большой чудак, а может, и кое-что похуже. Он забрасывает меня письмами.

Боюсь, мой дорогой князь, что утомила вас. Когда у вас выдастся свободная минутка, прочтите мое прошение, мое скромное прошение. Вы мне пишете, что всю жизнь старались «делать добро». Охотно вам верю; я еще не утратила веры в вас и обращаюсь к вам с полной уверенностью, поскольку убеждена в вашей доброте, а более всего — в вашей справедливости.

Ваша вечно преданная слуга Е. Блаватская