Хозяйка, что за волшебные ароматы

чуяли мы из жарко кипевшей кухни!

Как мы любили миг, когда ты, хозяйка,

нас позовешь – чтоб разом к столу помчаться!

 

Боже! Но час настал – ты ушла из дому,

даже не завернувшись ни в плащ, ни в шубку.

Долго еще не видать нам твоих пельменей

и не вкушать твоих макарон по-флотски…

 

Долго еще нам похрустывать сухарями,

долго еще глотать, пополам с печалью,

жалкие маринованные консервы

да иногда обедать в чужих столовых.

 

8 апреля 2000

 

 

* * *

 

Петр Павлу перестал быть товарищем.

Прет от Павла на Петра перегарищем.

Больше, видно, никогда не сходиться им:

не по воле и любви – по традициям.

 

А ведь как им хорошо было ранее –

ведь порыв, а не бумагомарание,

и весна была – с зеленым дрожанием…

Смотрит Павел на Петра с обожанием.

 

«Моя жизнь исковеркана, спутана, –

говорит ему – и кажется, тут она,

а глядишь через секунду – и нет ее,

улетела в море тусклой монетою…

 

Ты пойми, что это все не ломания:

не творенье жизнь моя – графомания.

В этом чертовом жилье, где все смешано,

стала жизнь моя жестоким посмешищем.

 

Пока жили мы с тобою, касатиком –

был я даже одаренным писателем.

А теперь, после такого ранения, –

полюбуйся на мои сочинения…

 

Я пока еще надеюсь на лучшее.

До тех пор, пока с тобой мы разлучены –

я питаться должен водкой анисовой,

и стихи должны быть плохо написаны».

 

18 апреля 2000

 

 

ЛЮБОВЬ

Кончился сон к прошлой субботе. Что же, прости -

дальше тебе жить на свободе, мне – взаперти.

Дальше тебе – теплое лето, свежесть зари,

мне навсегда – строчка вот эта, черт подери.

 

Мне навсегда – шею тянуть подбитым гусем,

глядя вослед стае твоей: как это все

было давно – звонкая зелень летних полей…

Да мне все равно, лишь бы тебе было светлей.

 

Пусть за кормой – битая птица, мусор, стекло.

Боже ты мой, сделай, чтоб ей стало светло!

Дай же ей свет – ярче, чем мой, белее, чем мел.

Пусть ей споет кто-нибудь так, как я не умел.

 

А мне навсегда – здесь до конца и дальше,

 во тьму, –

все одному, все одному, все одному…

 

3 мая 2000

 

 

* * *

 

Какая прекрасная вещь стоит в глубине квартала!

Пахнет сирень. Ее нам и не хватало.

Не хватало еще зари, пикника на даче

для того, чтоб теперь расстаться с твоей подачи.

 

Помнишь грозу? Ночь на ступеньках школы?

Красные карусели в ближайшем парке?

Помнишь себя – в длинном и синем платье:

все, что теперь вызывает у сердца сжатье?

 

Я научусь не пить, заводить амуры,

я научусь сторожить у брегов Амура…

Все я пойму – до тех пор как в затылке проседь.

Не пойму одного – как это можно бросить.

 

Говори, говори. Так же, но только дольше.

Или сыграй -- andante, но только dolce.

Время не то. Ты от меня устала…

Но какая прекрасная вещь стоит

 в глубине квартала!

 

7 мая 2000

 

ПРОРОКИ

 

Господи, Боже мой!

Идем, покажи мне место,

где раньше рядом со мной

                   стояла моя невеста.

 

Как это было давно!

                   Вышли уже все сроки.

Плачьте, кто пьет вино,

                   о виноградном соке.

 

Чем больше были нежны,

                   тем нынче грешны беспробудней.

Зачем субботы нужны,

                   если такие будни?

 

Где раньше через ручей

                   переправлялись бродом –

сад тот давно ничей,

                   и виноградник продан.

 

Кто дошел до конца,

                   кому больше нет надежды –

рвите ваши сердца,

                   а не ваши одежды.

 

В стане твоих врагов,

                   в дальнем, чужом чертоге –

кто забывал богов,

                   хотя они и не боги?

 

Ты же своей судьбе

                   противишься, смотришь мимо –

что я сделал тебе,

дочь Иерусалима?

 

Сокровища ваши – тлен,

                   перед ними вы – на коленах.

За то пойдете вы в плен

                   во главе всех пленных.

 

Смерчей и катастроф

                   я грозно брови нахмурю:

сеятели ветров

                   всегда пожинают бурю.

 

Повиснет без сил рука,

                   и в чреве зачнешь ты горе,

ибо рана твоя велика,

                   как Мертвое море.

 

Станешь страной огня,

                   зноем и злом палима…

 

Слышишь ли ты меня,

                   дочь Иерусалима?

12 мая 2000

 

 

* * *

 

В мире есть красота, с которою страшно.

Кто вкушал досыта медовое брашно,

кто ощущал в крови вьюгу с туманом –

знает, как от любви тянет обманом.

 

После Чистых прудов, зелени лета,

после цветных садов – каторга эта!

Вьюга белей, чем мел, бледнее перины –

блажен, который сумел все это отринуть.

Бесцветье и пустота герою награда –

но в мире есть красота, которой не надо.

 

23 мая 2000

 

 

ЭЛЕГИЯ

Некому дребезжать в стеклах оконной рамы

в комнате, где порой плакали до утра мы

и удивлялись первым лучам зари

два с половиной года, считай, что три.

Снова заря. В небе, конечно, просинь:

на золотые поля наступает осень.

В нашем календаре это было уже, смотри,

два с половиной раза, считай, что три.

 

Чем тебя позабавить? Ну разве этим:

Цветной бульвар теперь для меня бесцветен,

водка моя – практически без воды,

и аппетит приходит после еды.

Раньше мы жили вместе, но неформально,

а теперь ты живешь одна, и тебе нормально.

Вышло, что я тебе выпал в поводыри

на два с половиной года, почти на три.

 

А напоследок, когда – я и не заметил,

ты умудрилась поднять ураганный ветер,

ветер с вершин, собравший мою грозу…

Вот он, сучок, заметный в твоем глазу.

То ли сучок, а то ли куриный хрящик.

Наша любовь, понимаешь, сыграла в ящик.

На поминках я выпил, черт меня подери,

два с половиной литра, считай, что три.

 

В пьяной ли смуте – вспомни о Калибане! –

или с другой – позабуду без колебаний

руки твои, походку, твои слова.

Ведь живая собака лучше мертвого льва.

С тобою мне было счастливо, тоскливо, вьюжно

в два с половиной раза дольше, чем нужно.

Ведь любовью горели к тебе у меня внутри

два с половиной сердца, считай, что три.

 

За время, пока ты меня забывать училась,

много всего смешного со мной случилось.

Ну а теперь – не взглядывай на часы:

температура достигла точки росы,

хватит, прочитан Вертер, на сердце вьюга,

мы на земле не можем любить друг друга…

Так разойдемся – в сердце своем сотри

два с половиной счастья, считай, что три, –

 

как будто их и не было.

 

27 мая 2000

 

 

ДЕВУШКА В ДЛИННОМ ПЛАТЬЕ

 

Вечер в разгаре, солнце к закату пятится.

Девушка в длинном платье, сегодня пятница.

Уже два часа, отражаясь в глазах-оливках,

я говорю о коротких стрижках и взбитых сливках.

 

Уже два часа ты глядишь заинтересованно,

и ради меня лицо твое разрисовано,

и моя рука к твоей прикасаться учится

и уже умеет и, кажется, все получится.

 

Только хватит, уже пора, посмотри на часики,

я уже любил, как говорили классики,

я тоже спешил на свиданье, как все любовники,

но губы ее в тот день были в тутовнике.

 

По ее вине не идется мне и не едется,

словно в небе погасла альфа Малой Медведицы.

Все в Господней руке, женщины разные,

но, обжегшись на коньяке, дуешь на красное.

 

И поэтому мне теперь в эти игры резаться

все равно что не побриться, а лишь порезаться.

До свиданья, прелесть. Неважно, что ты мне

нравишься.

Целоваться лучше не надо – еще отравишься.

 

Все равно ведь и я – вовсе не с выставки;

не собираюсь скрывать склонности к выпивке,

легко могу обижать, даже куражиться,

и потребую от тебя больше, чем кажется.

 

18 мая 2000

 

 

* * *

 

Это что за балаган да разбойный гам?

Кто там мчится над перекатами?

Это Федька-каторжанин к своим долгам

добавляет побег из каторги.

 

Как в иголку исхитрился пролезть верблюд?

Из тюрьмы не сбежать и зайцу!

Умудрился облапошить служилый люд

и солдатку увез, красавицу.

 

Надоело душегубам поклоны класть

да обедать в поле с воронами.

Вот и счастье вроде есть, да уже не всласть,

потому что оно воровано.

 

Кто-то в сердце непосильный разжег огонь

и наполнил гневом да ропотом.

Оттого теперь уходишь ты от погонь

бездорожьем, кривыми тропами.

 

Эх, по пристяжным да по коренной!

Чтобы пыли – не ниже неба!

А не будет тебе счастья с чужой женой,

как с чужими деньгами не было.

 

23 марта 2000

 

СТУЧИ, ГОСПОДЬ!

 

       Пограничный Господь стучится

 мне в дверь.

                                               Б.Г.

 

Благодатный день получается у меня,

все мечты сбылись до последней толики:

приходили адвентисты седьмого дня,

а за ними протестанты и аж католики.

 

Приходили, говорили: давай, сынок,

напряги-ка душу свою беспечную,

поднатужься – и скорее, не чуя ног,

шагом марш ко Господу в жизнь вечную!

 

Ты говно говном, а Господь премудр,

хватит предаваться блуду да зелию.

Потому бросай скорее своих лахудр –

попадешь в эдем, весь покрытый зеленью.

 

Говорит Господь тебе: не хочу

зуб за зуб выбивать – не нова пословица.

Потому Я у дверей стою и стучу:

кто откроет Мне – тому и обломится.

 

Ну а если будешь пить да стишки кропать

и посмеешь заглянуть в дела Благодетеля –

прикажу тебя в геенну живьем закопать,

ибо на хрен Иегове нужны свидетели.

 

Отвечал я адвентистам седьмого дня:

мне ваш спич, конечно, зело понравился.

Но несчастный день был вчера у меня:

я к любимой ходил, да назад отправился…

 

Я как-то и не думал о начале начал.

Мне казалось, мы горели в едином пламени.

Потому я у дверей стоял и стучал,

но она не отворила, а прогнала меня.

 

До свиданья, адвентисты. Уж коли сгорим –

всё равно сгорим не вместе с моею дамою.

До свидания, католики. Приедете в Рим –

передавайте привет Папе с мамою.

 

Извините, протестанты, в дом не зову.

Сколько можно блефовать – на ошибках учатся.

До свиданья. Отправляйтесь крестить мордву –

это, может быть, быстрее у вас получится.

 

Отправляйтесь-ка подальше дудеть в свой бамбук,

не заманите меня никакою силою.

А что в начале было слово из пяти букв –

это и без вас мне известно, милые.

 

Ты рассеял то, что было едина плоть,

и в геенну вверг. Что ж, и это скушаю,

как все то, что было раньше. Стучи, Господь!

Хорошо я слышу, да плохо слушаю.

 

20 июля 2000

 

 

* * *

 

У этой реки вообще не растет трава.

Как я отчетливо помню ее слова,

дыханье и шепот ее в тишине ночной…

Женская память подобна глади речной.

Где бы он ни был – в отчаянье ли, в беде –

любое по силам шагавшему по воде,

кроме одной пустяковины, ерунды –

искусства, пройдя по воде, оставлять следы.

 

25 июля 2000

 

 

ЭЛЕГИЯ

                   Если бы вы знали, что значит:

                   «милости хочу, а не жертвы»…

                              Евангелие от Матфея

…И делишь наконец мой пламень

поневоле.

                                          Пушкин

Сентябрь первоначальный, который впереди,

Напомнит, как печально весну я проводил.

Глотал вина и дыму, питался как Гаврош

и стал своей любимой не мил и не хорош.

 

Глядит вполоборота фонарь ночной звезды

на Красные Ворота, на Чистые пруды.

Здесь раньше в самом деле клубился дым и гам

и мы с тобой бродили по этим берегам.

 

И в тот же самый космос ракеты шли на старт…

Но, видно, високосным случился прошлый март.

Теперь, в густую полночь, утратившему пыл,

мне больше не припомнить, когда я счастлив был.

 

Я знал: уходит жар твой с ущербною луной –

от слабости, из жертвы останешься со мной.

И ночью будет душно. А вечер будет мал…

И как же малодушно я жертву принимал!

 

На плечи лишний камень. Не всем он по плечам.

какой уж, к черту, пламень, когда ты по ночам

кривишься, как от боли, не слышишь ничего

и даже поневоле не делишь моего.

 

13 августа 2000

 

 

НА СМЕРТЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ

       (почти из Петрарки)

Раньше вот этот прах назывался «плоть».

Но получилось так, что прибрал господь:

я обожал твой смех и тебя саму,

а теперь все это принадлежит ему.

 

Помнишь (я не забуду даже скорбя),

как я хотел влюбиться, причем в тебя?

Вот и влюбился – построил свою тюрьму,

ведь теперь все это принадлежит ему.

 

За одну ночь поседеешь с таким житьем.

Ты увлекалась пением и шитьем,

курила взахлеб, пропадая в густом дыму,

а теперь все это принадлежит ему.

 

Милая, не поверишь, как ночь длинна…

Одна ты была на свете, всего одна –

и нету. И в царство Плутона уводит нить.

А туда доехать дешевле, чем позвонить.

 

Вот… И теперь ты ни в августе, ни в мороз

не вернешься в комнату, замшевую от роз,

со всеми своими «еще бы» и «почему» –

ведь теперь все это принадлежит ему.

 

Господи, ты ведь знаешь: во тьме ночей

как же мне было светло от ее очей!

как же она светила моей судьбе!..

А теперь все это принадлежит тебе.

 

Меццо ее похитил твой хищный бас.

Тоже, нашелся мне маркиз Карабас!

А для чего? – Нелепость, простая блажь…

Мне что прикажешь делать, всесильный наш?!

 

Мне остается табачного дыма кольцо,

на фотопленке старой ее лицо,

эта страничка, потрепанная сума

и в июльской жаре понемногу сходить с ума.

19 августа 2000

 

ЯПОНСКИЙ БОГ

                  

                       1

Японский бог был суровым, но справедливым.

Он хотел одного – послушания. Он был строг.

И если кто-нибудь был чересчур сварливым –

он давал по шапке. И знали: японский бог.

 

Это касалось и нищих, и лиц сановных,

было известно свободным и взятым в плен.

Японский бог никогда не карал виновных –

он просто гнобил их род до семи колен.

 

Он любил иногда поразвлечься по мелочевке:

ронял маслом вниз бутерброды, сжигал пирог,

отключал электричество или воду, резал бечевки

или сети. И говорили: японский бог!

 

Японский бог не хотел ни войны, ни мира –

он был как Троцкий, ему было наплевать.

Но если вдруг где творили себе кумира –

сразу слал цунами. И знали: несдобровать.

 

Это он, японский бог, потопил «Титаник».

Вавилон и «Челленджер» – тоже его дела.

Он не любил ни вызовов, ни восстаний,

поэтому сразу встревал, и его брала.

 

                       2

Японский бог вообще был не слишком зрячим,

притворялся тупым и круглым, как колобок.

Но коль от него попробуем что-то спрячем –

потеряем сами. И взвоем: японский бог!

 

Это он насылает засуху на посевы,

на людей – понос, золотуху или грибок,

это он отравляет водку или консервы

пятилетней давности. Это японский бог!

 

Это он выносит спирт через проходную.

Это бог японский тырит бензин и газ,

это он подписал фальшивую накладную,

позвонил в ОБХСС, а потом не спас.

 

Это он всегда устраивает нам пьянки

и приводы в милицию, и ржет за левым плечом:

это бог японский кидает нам все подлянки,

а потом притворяется, будто он ни при чем.

 

Это бог японский по-разному нас пинает,

зажимает нам кислород, не дает нам жить:

веры хочет японский бог. Но никто не знает,

как ему поклоняться и чем ему услужить.

 

22 июля 2000

 

                                       

МЕТАМОРФОЗЫ

 

Из истории библейской

сделали слона.

Просто в Кане Галилейской

не было вина.

 

Снисходителен к народу,

прям и вдохновен

был Господь, который воду

превратил в портвейн.

 

Шутки в сторону. За то, что

даришь вещим сном

и что кровь моя истошным

сделалась вином —

 

обложил суровой мздою,

и уже давно

обращается водою

все мое вино.

 

На чужбине и в отчизне,

всюду, где мой след, —

песни песнями, а жизни —

жизни нет как нет.

 

Словно Ты в порядке ссуды

песню даровал,

но в стеклянные сосуды

нас замуровал.

 

Вязну прочно и на совесть,

прямо на бегу,

по колено и по пояс,

с головой в снегу.

 

Оттого-то, прикасаясь

кожей к декабрю,

я всегда и ужасаюсь,

и благодарю.

 

Потому что дух свободный

заключен в стекло,

потому что снег холодный,

а под ним тепло.

 

25 августа 2000

 

СВИРЕПАЯ РАДОСТЬ

(август 2000 – июль 2001)

 

 

* * *

 

Мелким осенним ситом было просеяно

на остров родной возвращение Одиссеево.

Холодно, горько, ветер по дому шляется,

оцепеневшие листья в грязи валяются,

бурые, пестрые, холодом опаленные,–

а когда я уезжал, они были зеленые.

 

Рушится мир, и приказать нельзя ему,

дохнут собаки прямо у ног хозяина.

Все, пролетел маскарад, развязались бантики,

переменились воды твоей атлантики –

катят на берег, свинцовые и соленые, –

а когда я уезжал, они были зеленые.

 

Дом обветшал, и старый посох колодника

искривился в руках мореплавателя и плотника.

А ведь шагать осталось меньше, чем пройдено…

Что же, взгляни мне в глаза, дорогая родина,

что в них? усталые, серые, воспаленные…

А когда я уезжал, они были зеленые.

 

10 ноября 2000

 

 

* * *

 

Легкостью схожая с бабочкою лимонницей,

красавица наделила меня бессонницей,

и из нашего напряженья и притяжения

всякий раз выходила хозяйкою положения.

 

На нее заглядевшись, впору было зажмуриться.

Сколько раз, проходя с нею рядом по разным улицам,

бороздя тротуары, булыжником замощенные,

я ловил на ней взгляды протяжные, восхищенные! –

 

Никому никогда не позволяла лишнего.

Красавица, если б был я родня Всевышнего,

если б я чародеем был, а не сплошь поэтом, –

видит Бог, я сумел бы сделать тебя предметом

 

не бесплодной страсти, умствованья напрасного, –

я бы сделал тебя служительницей прекрасного.

Чтобы впредь ты была воспета моей цевницею

не весталкой и не вакханкой, а чаровницею.

 

Повсюду будить обожание, вожделение,

и чтоб все мужское взрослое население,

завидев тебя, не сводило глаза с экранов,

и поезда тормозили в десять стоп-кранов.

 

Не связанная ни сметой, ни расписанием,

доступная только взглядам, но не касаниям,

царевна из дальних стран, лето звенящее,

проходила бы ты, недоступная и манящая,

 

чуждая смерти, старости, одряхления,

через мосты, сердца, через поколения,

яркостью излученья подобна цезию, –

через века, через всю на свете поэзию.

 

Ноябрь 2000

 

 

* * *

 

Спал, положивши руку тебе на грудь.

И пока эта ягодка тыкалась мне в ладонь —

медленно, тихо комната тронулась в путь,

словно купейный полупустой вагон.

 

И поплыла — скорее всего, туда,

где обрывается лето и гаснет свет,

где уже не ходят, видимо, поезда,

в город на речке, которого, в сущности, нет.

 

В комнате было душно, а там, в окне,

пестрые листья качались под фонарем.

Так ты во сне прижималась тесней ко мне.

Так в эту ночь я не верил, что мы умрем!

 

Мы не умрем. Дорога моей души,

рельсовый путь волнений, нелепых ссор!

Сердце мое — наполненный всклень кувшин —

не расплескает качка твоих рессор.

 

Мы за пределом полуночной полосы.

Кончилась летняя ночь, настает рассвет.

Громко стучат прожорливые часы,

и мы с тобой умираем, а смерти нет.

 

5 января 2001

 

 

ПОРТВЕЙНЫ

                              Памяти Аполлинера

 

Заря утомилась в немытом стекле таверны,

сменилась туманом; может быть, и дождем.

Сгущается ночь. Мы скоро уйдем, наверно,

но здесь непременно эту ночь проведем.

 

Над нами гроза висела, как меч дамоклов,

и как нам хотелось бокалами позвенеть!

Но для того, чтобы сохнуть, надо быть мокрым,

и надо сперва быть трезвым, чтоб опьянеть.

 

Я свой бокал подымаю благоговейно

за горячий воздух наших пьяных ночей,

ибо трезвости мы не терпим: даешь портвейны,

и закаты, и сегидилью, и звон мечей.

 

Эх, юнга, дружок, пора бы уж научиться,

воздыхатель нежной девушки из Виши:

любовь и тоска похожи, как мед с горчицей,

и обе так же плохи, как хороши.

 

Вон чьими-то там духами еще повеяло...

В небритом стекле таверны встает заря.

Не все ли равно, какие тянуть портвейны,

в какие еще завтра идти моря...

 

7 января 2001

 

 

* * *

 

Полгода на рассвете

вскипают облака:

«Белей всего на свете

была ее рука».

 

Но нечего поделать,

осколков не собрать.

И умереть хотелось,

но страшно умирать.

 

Теперь я понял, к счастью,

что под любой луной

была ты только частью

того, что было мной.

 

И, на исходе мая

и пачки сигарет,

теперь я вспоминаю

не твой автопортрет,

 

не полумрак постели –

пиши о нем сама –

а только эту зелень,

сводящую с ума;

 

не поцелуи эти

и не любовь пою,

но липы на рассвете

и молодость мою.

 

28 февраля 2001

 

 

* * *

 

Если некуда идти,

если, как назло,

кем-то заняты пути,

если тяжело

 

в колесе твоем кружить,

в салочки играть,

если мне противно жить,

страшно умирать, –

 

сладко думать мне тогда,

что в цепи годов

существуют города

вместо городов.

 

Вместо листьев, облаков,

следствий и причин,

вместо умных, дураков,

женщин и мужчин,

 

вместо радости земной,

правды и вранья

есть какой-нибудь иной

способ бытия.

 

28 января 2001

 

 

ЗАКРОМА РОДИНЫ

                                                      Б. Г.

 

Отпусти мне, Господь, немного тьмы и света,

сколько там заслужил – тебя не обмануть,

только дай мне умереть на исходе лета,

чтобы летом напоследок на Родину взглянуть.

 

Гнет березу до земли ветер непосильный,

сохнет пшеница прямо у реки.

А закрома Родины богаты и обильны,

да на всех закромах – пудовые замки.

 

А рябины на холме – одна другой красивей,

только сам я с лица белый, словно мел.

Научил бы Господь, как рулить Россией,

ежели б собой я вырулить умел.

 

Воровство и Зависть, Равенство и Братство,

Зимние Звезды да Привычка К Вранью –

налетайте, вот оно, Русское Богатство,

все, что имею, не глядя отдаю.

 

Моль В Шкафу, Одноразовая Водка

и Девять Чемоданов Отборного Дерьма,–

и я молюсь, как могу, чтобы тихо и кротко

Родина открыла нам свои закрома.

 

1 марта 2001

 

 

ДЕВИЧИЙ АЛЬБОМ

 

С такими позорными взглядами ты

вечно будешь одиноким и несчастным.

                                          Вен. Ерофеев

 

На песенке распахнут твой девичий альбом,

как звезды нежно пахнут на небе голубом.

Записываешь тихо, украдкой, по ночам:

«Ужасная трусиха», – косички по плечам.

 

И прелесть мирозданья в сиянье томных струй,

и первое свиданье, и первый поцелуй.

Веселые картинки, печальные стихи,

старинные пластинки, невесты, женихи.

 

И стужа не остудит того, что так горит.

А дальше так и будет, как песня говорит:

сатиновое платье, сбываются мечты,

и встречи, и объятья, и письма, и цветы.

 

Вот так и вас с сестренкой во времени любом

цепляет шестеренкой ваш девичий альбом

в сиянии белесом слащавого стишка

к натруженным колесам, вращающим века.

 

Гори любым накалом – известно наперед:

по рельсам, по лекалам судьба твоя пойдет.

Любовь уже привычка, печаль уже беда,

а дальше – как обычно, а после – как всегда.

 

И дети так же ахнут, упершись в стену лбом:

так вот куда распахнут твой девичий альбом!

...Но где-то есть картинки, печальные стихи,

старинные пластинки, невесты, женихи…

 

6 апреля 2001

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

В больших городах не бывает совсем темно.

Образумься, это случилось давным-давно —

сколько можно писать стихи ей?

Одичав без тебя, понимаешь через года,

что на этой земле, где по небу плывет вода,

ты была четвертой стихией.

 

Невзирая ни на ласку, ни на укор,

все мне стремилась делать наперекор,

непреклонно и непременно.

То ли каприз, то ли слишком была горда

(то есть как так нет? а я говорю, что да),

то ли месть за мои измены.

 

Это был вызов мне и сплошная боль,

противоборство сил, поединок воль,

сухопутное и морское,

это война невзирая, что дело дрянь,

безнадежно старая сказка про инь и янь,

это женское и мужское.

 

Странно, как нас обоих не доконал

этот веками отточенный арсенал,

пространный, словно Ригведы.

Существовала, как нынче понятно мне,

только одна прореха в твоей броне

и причина моей победы.

 

Сторонясь, обижаясь и, может быть, не любя,

ты всякий раз забывала саму себя

только в страсти, слепой, топорной.

Я ведь помню, какие слова ты шептала мне,

задыхаясь рядом со мною на простыне, —

вот когда ты была покорной!

 

19 апреля 2001

 

 

ОТЪЕЗД С ХИММАША

 

Автобус наш опять миновал кювет.

И мотор гудит, и, кажется, все в порядке,

но обрывается лето, и гаснет свет,

и осень, дружок, обнажает все наши прятки.

Позавчера шепнул мне один старик,

что воды Инсара — как рукава Ла-Манша.

Видно, пора отправляться на материк.

Проще сказать, пора уезжать с Химмаша.

 

Ну чего еще не видел я от тебя?

Слезы, истерики, счастье, сирень и солнце,

и катился наш автобус, вовсю трубя,

и на вино не хватало всего червонца.

В последнее время, милая, даже в вине

истины я не вижу. И знаешь, Маша,

я представляю все, что ты скажешь мне,

а мне не привыкать уезжать с Химмаша.

 

Много теней и света в мире моем,

и где я только, бывало, не находился.

А потому — ну что мне этот район,

за исключеньем того, что я здесь родился?

Последнее, что от Икара слышал Дедал,

глядя, как тот в зените крыльями машет:

“Мне наскучило раньше, чем я ожидал.

Видно, отец, пора уезжать с Химмаша”.

 

4 мая 2001

 

 

POISON

 

За твои глаза, зеленые, как газон,

и за то, что не жду от тебя ни вреда, ни пользы,

я дарю духи под названием “Poison”,

что по-русски — яд, а по-английски - “Пойзон”.

 

Чтобы ты знала, что нам было дано,

и чтобы во сне мое ты шептала имя —

отравлено будет отныне твое вино

и каждый миг в одиночестве и с другими.

 

И пусть они испугаются и замрут.

Я дарю тебе четырнадцать грамм отравы,

чтобы тебе, прекрасной, как изумруд,

кроме меня, вовек не найти оправы.

 

Чтобы о наших встречах помнил любой.

Чтобы знали все, от Гренады и до Севильи,

до чего же я был измучен тобой, тобой,

и как твои поцелуи меня травили.

 

Золотое мое по самому сердцу шитье,

и движенье левой руки неизвестно правой —

чтобы сама ты знала, счастье мое,

какой по ночам ты поила меня отравой.

 

Чтобы ты всякий раз отводила взгляд

при любом чужом на тебя обращенном взгляде,

эти стихи называются просто: “Яд”,

и от него не бывает противоядий.

 

6 мая 2001

 

 

ОЛЯ И СВЕТА

 

Оля живет где-то в районе Свиблово.

Оля противоречит себе, как Библия.

Вон лежат на трюмо шпильки и брошь ее,

потому что Света плохая, а Оля хорошая.

 

У Светы, напротив, волосы светло-русые,

как негатив. Мне совсем не нравится вкус ее,

ее оговорки, обиняки и косности

и юмор ее, неуместный, как крылья в космосе.

 

А ведь это уже судьба, а не развлечение:

Оля — счастье мое, а Света — мучение,

одна из них — моя радость, вторая — дрожь моя,

и, значит, Света плохая, а Оля хорошая.

 

Если бы не был я связан приметою —

ох, разобрался бы я с этою Светою!

Кошмар в моей голове, мыслей роение,

Оля и Света, два моих настроения.

 

Но кто это мне сказал выше страницею,

что на границе поется лучше, чем за границею?

Сестры они, а потому — Боже, не трожь ее!

Света, наверно, плохая, но Оля хорошая.

 

6 июня 2001

 

ИЗ АННЕНСКОГО

 

Больше не может быть речи

про свет неземной

после короткой встречи

с полной луной.

 

Омут ее пьянящий,

день выходной,

прогулки под настоящей

полной луной, —

 

быстро и ненатужно,

то есть — вдвойне,

ей стало этого нужно

больше, чем мне.

 

Против обычных правил,

к горечи муз.

А как же я много ставил

на этот союз!

 

Смотрят в окно безучастно

тополь и клен.

Ах, если б я был несчастно,

несчастно влюблен!

 

Здесь уже не поможет

ни Пушкин, ни Блок,

ошибки не уничтожат

рифма и слог,

этого быть не может,

это подлог!

 

И это еще не последний

подвиг судьбы:

пусть некий юноша бледный,

один из гурьбы,

 

из этих, чей вдох неровен —

now it`s his turn! —

будет ей очарован

и отметен.

 

Она его подытожит,

внесет в каталог,

в кармашек его положит,

словно брелок,

этого быть не может,

это подлог!

 

И пусть он застынет, плача,

построив себе тюрьму:

что для меня — удача,

горе — ему.

 

Пусть он железо гложет,

грызет потолок,

пусть он тогда отложит

Твой декалог,

ведь этого быть не может...

 

 

САТЕЛЛИТЫ

 

В этом белом, тенистом, теннисном,

задыхающемся, живом,

в этом длинном облаке перистом,

в этом облаке кучевом,

в этой белой, кофейной, розовой,

золотистой моей пыли,

в этой роще почти березовой

одуванчики отцвели...

 

Был когда-то и я любителем

жизни в солнца густом меду

и молился лесным обителям:

“Предскажите мою беду!”

Вопрошал я листву ли, воду ли,

птиц небесных, жуков в пыли —

никогда мне знака не подали,

потому что и не могли.

 

Наших предков и их правителей

занимала пустая блажь:

отыскать себе покровителей

среди тех, кто суть антураж.

Вы, созданья земли-праматери,

я не верю вашей гурьбе,

потому что все вы — предатели,

всяк гуляет сам по себе.

 

Вы, соцветья вида ампирного,

с выражением на лице,

ничего такого надмирного

нету в вашей густой пыльце.

Так стоять вам, луной залитыми,

и увянуть в известный час —

объявляю вас сателлитами

 и отказываюсь от вас.

 

12 июня 2001

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

Издалека заводим речь:

весна, свобода.

Она – и время наших встреч,

и время года.

 

Она на ранних поездах

весь день каталась

и в отцветающих садах

навек осталась.

 

Сулила кончиться добром,

неслась верхами

и пахла глиною, костром,

дождем, духами.

Как Пасха следом за Страстной

приходит слепо,

теперь за прожитой весной

настало лето.

 

Забьется медленно в висках,

и ясно станет:

само потонет в облаках

и нас потянет.

 

Оно, как ангел номер шесть,

стоит с трубою

и погребает все, что есть,

и нас с тобою.

 

1 июля 2001

 

 

* * *