Из ранних стихов, не вставленных автором в канонический текст «ЭТАЛОНА»

 

ТРОЛЛЕЙБУС РАЗЛУКИ

Осеннее солнце, застывшие звуки.

По улицам ездит троллейбус разлуки.

Он сам остановки себе выбирает,

и даже водитель об этом не знает.

 

И здесь не эффектная фраза, не ребус –

всех самых любимых увозит троллейбус.

Увозит троллейбус зеленые ветви,

июньское солнце и жаркое лето.

 

Я все еще вижу любимые лица,

но синий туман возле окон клубится.

Ко мне еще тянутся слабые руки,

но прочь уезжает троллейбус разлуки.

 

Как просто надеждой пустой обмануться!

Но знай, что они никогда не вернутся.

Осеннее солнце. Застывшие звуки.

По улицам ездит троллейбус разлуки.

 

1993

 

 

         * * *

 

         Сжатые пальцы всегда начинают дрожать.

         Кровь потечет, если чуть посильнее нажать.

            Странное время, как будто без драки никак.

         Трудно быть пальцем, когда они сжаты в кулак.

         Сжатые нервы всегда начинают болеть.

         Чуть посильнее - и можно совсем околеть.

         Людям, влюбленным как я, не сносить головы:

         Время несется, и нервные клетки - увы!

         Людям, живущим как я, очень трудно идти:

         Да, мне известно, что год стоит мне десяти.

         Знаешь, тебя полюбить - что все мускулы сжать...

            Сжатые пальцы всегда начинают дрожать.

 СКОРАЯ ПОМОЩЬ

Бывают моменты, когда ты считаешь, что тонешь.

Я все, что имею, отдал бы за скорую помощь.

Бывает, что ты у судьбы наконец-то в фаворе,

И тут вдруг приходит безмолвное черное горе.

И как ты его в некрологах и письмах ни ищешь,

Оно входит в тело твое, растворяется в пище.

И вот ты его поглощаешь в супах и консервах,

А скорая помощь приходит обычно к десерту.

И где бы ты ни был, будь небо пустым или звездным -

А скорая помощь приходит всегда слишком поздно.

Так что же? Решение просто, как пареный овощ:

Не стоит рассчитывать в жизни на скорую помощь.

И если мне плохо, в тебе лишь ищу я опоры -

 Я знаю, что скорая помощь приходит не скоро.

ОСЕНЬ

 

Все кончится в срок

цепочкой цветных кинокадров.

На этот урок

был задан четвертый параграф.

 

А через окно

я вижу опавшие листья

и знаю одно:

мне хочется в них раствориться.

 

Я встречу тебя

среди облетающей сказки,

и в небо дождя

мы будем смотреть без опаски.

 

Из сердца мы вновь

опавшие листья выносим.

Да будет любовь

прозрачной и чистой, как осень.

 

 

               ТРИ ЧЕТВЕРТИ ЖИЗНИ

 

         А в глазах ее я вижу усталость...

         Это все, что мне, навеpно, осталось

         От любви, что не заметил под носом,

         И от голоса с фpанцузским пpононсом...

 

         Я не помню ни одной нашей встpечи.

         Да неважно - не об этом и pечи.

         Я не мыслю ни секунды, ни века

         Без подобного ТЕБЕ человека.

 

         Я пока еще не встpетил похожих,

         А ведь четвеpть жизни я уже пpожил.

         Не могу тебе сказать "До свиданья" -

         Тебя нет еще в кpугу миpозданья.

 

         Остается... Мне искать остается,

         Ведь известно, что любовь создается

         Не довольствованьем теми, кто pядом,

         А скитаньями и пpистальным взглядом.

 

         Только, Господи, Ты путь укажи мне!

         Впеpеди еще тpи четвеpти жизни...

      

       

 

                            * * *

 

Вновь ложится на стол козырной, но не слишком, валет.

Опоздавши вот с этим твореньем на двадцать шесть лет,

я пишу все равно, ибо что мне еще остается.

Ибо этой ногой в злато стремя уже не вступить.

И ценою сих строчек я снова пытаюсь купить

то, что не продается.

 

По столешнице б вдарить башкой, да не стоит труда.

Все равно не поможешь печали своей никогда.

Хоть толки ее в ступе, дави, хоть дели ее на пять.

Ибо, как ни юродствуй, как душу свою не трави,

все равно, посмотри: не спасает стихи от любви

пятистопный анапест.

 

С замирающим сердцем пройти по холодным снегам.

Не дождаться ответа мне, словно уплаты - долгам.

Остается искать пистолеты большого калибра.

Ты не хочешь снимать паранджу с потаенной души,

и твой голос звучит в нашей темной, безбожной глуши,

 как бурленье верлибра.

 

Впереди - только ночь; и в ночи не дождешься зари.

Не хочу говорить, ибо что теперь ни говори -

вмиг найдется пиит, что сказал это сутками раньше.

Тяжело проживать в этом царстве бесспорных теней.

Не находится сил... не находится духу, верней,

чтоб послать их подальше.

 

Гой еси, моя радость - мы снова вернулись к концу.

Отошли меня лучше к какому-нибудь праотцу,

чем вот так вот терзать и глушить обнаженное сердце.

Отошли меня, радость, с присущей тебе прямотой.

Пусть потом панихидная песня звучит с частотой

одного килогерца.

 

Хорошо, хоть стихи я еще в состоянье писать.

И на этих устах никогда не пребудет печать.

Хорошо, хоть с чела Божий лучик страданье не стерло.

Лишь одна привилегия есть у нас, как ни юли.

Уж ее - не отнять. Это - дань беспощадной земли

пересохшему горлу.

      

             ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ

Здравствуй, друг мой, где и во сколько бы ни

обнаружил ты это письмо, мною опущенное в бутылку.

Я теперь потому во тьме, что не любил оставаться в тени,

потому на задворках жизни, что любил ее слишком пылко.

 

Беглый каторжник, в прежнее время я любил вино и кутеж,

знал немало красавиц, изъездил почти полсвета.

Друг неведомый, может быть, ты поймешь:

я поднялся так близко к солнцу, что был солнцем наказан

за это.

 

На скалистом острове, затерянном посреди

океанских волн, обожающих рушить счастье,

ожидая худшего впереди,

ощущая себя человеком, но лишь отчасти,

 

я сползаю по стенке, и скалы вокруг горды

тем, что хоть кого-то они смогут камнями засыпать.

Я когда-то сгорал в пустыне, моля о глотке воды,

а теперь вокруг столько воды, что вовек не выпить.

 

Я остался один; и, наверное, в этом прав

до сих пор не определенный хозяин всего творенья;

пережив сотню жизней и сотню раз умирав,

я судьбой теперь обречен на замедленное старенье.

 

Мне не нужно спасенья, мне и так слишком часто везло.

Пусть угаснет мой разум в безнадежном плену инстинкта.

Пусть докрутится, неизвестно кому назло,

моя жизнь, как заезженная пластинка.

 

В течение моих лет я разбрасывал много камней,

мне осталось их собирать да пилить опилки.

Но я не ищу состраданья - жизнь была щедрой ко мне.

Так же, как океан был щедрым к этой бутылке.

 

 

Стихи 1996 года

                      ПАУТИНА

 

 Вечереют ваши грустные лица,

 словно город мой, который томится,

 не найдя себе побратима.

 Над моей страной - паутина.

 

 О любовь моя, чего ты хотела?

 Задыхается прелестное тело,

 трепыхаясь в путах сатина...

 На твоем лице - паутина.

 

 Губы трогает несыгранный матчиш.

 Оттого ли ты, душа моя, плачешь,

 зная, что навеки - рутина,

путаясь в клубах никотина?

 

И в душе моей - паутина...

      

                     * * *

 

Тихо падает снег на исходе холодного дня.

Как по сердцу ножом ты не сможешь ударить меня.

То ли нож отупел, то ли сердце уже огрубело.

И не вспомнить уже ни проклятий, ни прежних проказ

никогда; и не станет уже твой привычный приказ

даже черным на белом.

 

...Вот и утро уже. Подползает подобьем ужа.

Слишком много ножей, чтоб зарезать тебя без ножа.

Острый нож мне твои разговоры об этом, забытом.

Посмотри: я к тебе отношусь все хужей и хужей.

Так воткни же мне в спину двенадцать холодных ножей,

и тогда будем квиты.

 

                   ЭКСПОЗИЦИЯ

 

               Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги...

                                                                        И. Бродский

 

Вечереет, и ветер свистит атональный мотив.

Настроение между "хреново" и "хрен его знает".

И не то чтобы впору бросаться под локомотив,

но и сбором нектара ты тоже как будто не занят.

 

Вспомни, как ты бродил у излучины мертвой реки.

Вспомни эту звезду, что последней навеки погасла.

Правда колет глаза. А у страха глаза велики.

И ЗАМЕСТО вина наливают машинное масло.

 

Туалет нашей жизни не знает уже берегов.                            

Мы испачканы в чем-то, что хуже оконной замазки.

Василиса Премудрая бродит в подкорке мозгов

и на все приставанья глаголет: "ты что? я из сказки".

 

Экпозиция жизни моей затянулась. Увы!

Кто теперь виноват, если первая ласточка - комом.

Если мат-небоскреб достигает моей головы.

Если люди вокруг, для которых не пишут законов.

 

Так что двигаться некуда. Шаг поперек - и кранты.

Да и прямо шагать - все равно что жениться на Белой...

Выход - мыслить такими вещами, как страх темноты,

мыслить розовым маслом, звездой в небесах, каравеллой,

 

изверженьем вулкана. Дрожаньем блестящей блесны.

Признавать над собой лишь одну диктатуру заката.

Тогда будет неважно, что хочешь "мгновений весны",

а по телеку крутят сугубо "Элен и ребята".

 

                   БОГ ЛЮБИТ ТРОЮ

 

                Ты устал выбирать.

                Оттого ли, что Бог любит Трою,

                он засыпал ее

                ярким пеплом осенней листвы,

                а чуть позже сровнял

                с невысокой песчаной горою,

                на которой стояла она,

                как пример для Москвы.

 

                Он ИЗБАВИЛ ее

                от тоски, от дежурного смеха

                и от всякой нужды

                посылать на врагов свою рать...

                Оттого ли ты здесь,

                на исходе двадцатого века,

       так чертовски устал переспрашивать и выбирать?

 

                Оттого ли, что поздно

                менять что-то в этом пейзаже,

                что устал изучать

                биографию белых бычков,

      что не можешь лететь со слепыми в одном экипаже,

                невзирая на то,

                что и сам полуслеп без очков.

 

                Ты устал выбирать.

                Оттого ли устал, что героев

                среди нас не найти -

                нас заставили просто служить.

                Ты устал выбирать.

                Оттого ли, что БОГ ЛЮБИТ ТРОЮ

                и ее мертвецов,

                а не нас, обреченных на жизнь.

 

         

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Наступил тот праздник, который не все коту.

И февральский ветер, обходя меня за версту,

рассказал деревьям, небритым с прошлой весны,

как разменять на шорохи золото тишины.

 

Дальний родственник людям, рожденным под знаком пи",

я пою колыбельную, я шепчу тебе: "Спи...

Под местным наркозом моих немудреных слов

тебе привидится много чудесных снов.

 

Тебе привидится небо, неяркий свет,

тебе привидится город, где тебя нет,

избушка из серых бревен, в которой живем не мы,

и на кронах деревьев - головные уборы зимы.

 

Ты увидишь колосья, уснувшие на корню.

Спи спокойно поэтому. Спи. Я тебя храню..."

Небо настежь раскрыто, и сны влетают гурьбой.

Я пою колыбельную, засыпая вместе с тобой.

 

Я пою колыбельную, и ты, отходя ко сну,

станешь ласточкой. И она сотворит весну.

НА НОСУ ЛИСЫ

Заметает зима, и нервно дрожат усы

колобка, насилу сбежавшего от лисы.

Вопреки преданию, сказке наперекор

он оказался довольно сметлив и скор

и, укатившись вовремя, ныне живет в лесу,

но уже без риска вновь повстречать лису.

Звоном в ушах - летевший по январю

окрик: "я тебя съем и переварю!"

 

Заметает зима. Повернувшись на левый бок,

дремлет в сугробе черствеющий колобок.

Эх, дуралей! На сметане ты был мешен

и от бабули ушел - как ты, дружок, смешон!

Никому не желаю - будь то враг или друг -

участи колобка, отбившегося от рук.

О Лиса - и есть лишь одно, для чего в лесу

стоило жить - это песнь на ее носу.

 

Твой, колобок, пример - для других и впредь.

Спев эту песню, ты должен был умереть!

Теперь ты засохнешь и будешь хрипеть - судьба! -

"Я... на смета... по сусе... по амба... от ба..."

 

Нет на земле твоего, лиса, колобка...

 

      

Стихи 1997 года

 

    ИЗ ЦИКЛА "ШАГАЮЩИЕ ПО ВОДЕ"

 

 

                                      1

 

Лишь единственный раз оступился шагающий по воде.

Это было странно, безвыходно, против правил.

Это было семечко, неуместное в борозде.

"Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?"

 

Человек поддался захлестнувшей его волне.

Лишь минута плоти, торжествующей над обетом!

Просто очень больно, да чего угодно больней -

нагишом висеть на кресте.

                    Да еще и символом быть при этом.

Но минуту спустя, когда уксус потек вином

и завеса разодралась от Голгофы и до заката,

мир на миг показался судном с пробитым дном,

и никто не вспомнил, что так было уже когда-то.

 

Но уверовал каждый зрячий, а незрячий открыл глаза:

сотник, римский конвой, фарисеи и кровопийцы...

Если именно так и было две тысячи лет назад -

со Вторым пришествием можно не торопиться.

 

 

                                2

 

                            Мне не кажется трудным

                                      до неба дотронуться.

                                                                   Сафо

 

    - Ты зачем опять пошел по воде?

                         Говорю тебе, не кощунствуй!

    Посмотри - машины, народ везде,

                         возвращайся скорее в чувство!

    Ты же всем им виден издалека,

                         что мне делать с тобою? Горе!

    Здесь тебе, между прочим, Москва-река,

                         а совсем не Мертвое море.

    Что мне делать с ним? Опять - по воде...

                         А вчера исцелил слепого...

    А на той неделе недоглядел -

                         так он шасть до реки - и снова!

    Жаль, года не те, недостанет сил -

                         непременно бы надо высечь!

    Вот недавно на рынке батон купил -

                         накормил восемнадцать тысяч!

    Ты, лунатик, чудо, речной трамвай,

                         вылезай, нагулялся, хватит!

    Вот сюда, к причалу, давай, давай!

                         Нет, меня с ним кондратий хватит!

    Боже мой, он руки к небу воздел...

                         Перестань обращаться к небу!

    Лишь один человек гулял по воде,

                         да и тот человеком не был!

    Ты зарос щетиной, а он был чист,

                         как вода из ручья, и светел,

    как пронзенный солнцем кленовый лист,

                         что творишь ты? И он ответил:

    - Я и сам не тускло могу гореть,

                         что мне Яхве, Исус и Хронос?

    Я на солнце не щурясь могу смотреть,

                         если надо, то и дотронусь!

    Я иду по воде, я иду смеясь,

                         хоть меня о том не просили,

    и ты, кажется, видишь и сам, что я

                         это делаю без усилий.

    - Боже мой, я хрипну, а что с того?

                         Все видали уже воочью!

    Ну давай, пожалуйста, Бог с тобою, гуляй.

                               Только лучше ночью...

 

                             

                             3

 

Посмотри на мужчину в вывернутом пальто.

Раньше он был комендант, а теперь никто.

С точки зрения мирозданья, как оно есть,

человек существует до тех пор пока он ест

и имеет званье, зарплату, семью и дом,

а иные названья понятны ему с трудом.

 

Поэт! Ты не брюху, а духу готовил пир –

смотри, как тебя отторгает реальный мир.

Некто по имени Петр идет по воде, и что?

 

Раньше он был рыбак, а теперь никто.

 

 

Д.Р. (ДРЕВНЕРИМСКОЕ)

 

Не осталось любви моей ни вздоха,

только строчки на выдохе, без рифмы –

преступления против парадигмы,

погрешения против алфавита.

Не осталось любви моей манипул,

легионом центурию зову я.

Да и в этой центурии едва ли

наберется хотя б десяток храбрых.

Все измучены, битвами избиты,

смельчаки же легли на поле боя.

А какое когда-то было войско!

Храбрецы, и один разит десяток!

В поднебесной когда-то они были

всех сильней, не грозили только небу.

Как у Регула войска половина

в Карфагене погибла в непогоду,

так и сердце растерзано, убито,

еле бьется одною половинкой.

 

О любовь моя! Видишь, как страдаю!

Легионы изрублены в капусту,

и центурии без центурионов,

и от ал только след остался алый…

Шесть веков я любви твоей взыскую!

Шесть веков я с твердыней неприступной

вел войну, но теперь прошу пощады.

Ведь с любовью единственной сражаться –

все равно что разбить свое же сердце,

в грудь себя поразить мечом фригийским.

Не осталось любви моей ни вздоха,

ни центурии, ни центуриона,

только консул на лошади бесхвостой.

 

Вот стою я – один на поле боя,

без шелома, в разодранной рубахе,

и в руке у меня – бутылка водки.

Вот и пью я – а что мне еще делать,

что еще остается делать,

Даша?

 

30 мая 1997

                              МУЗЫКА

 

    Мне снится: нет ни языка, ни церкви, ни скорбей.

    О Боже, только музыка приводит нас к Тебе.

    Чему Ты нас учил еще, чего не превозмочь?

    Три девушки в училище проводят эту ночь.

    Готовятся к экзаменам, рояля дома нет;

    и вот - звучит Рахманинов, горит неяркий свет.

    Уже ничем не скованы, срываются с руки

    тяжелый шаг Бетховена и Моцарта прыжки.

    Чайковский появляется, шагает налегке,

    и время растворяется, как сахар в молоке.

 

    Девчонка тренируется, чтоб через два часа

    доверить однокурснице ночные голоса.

    Спеленута материей, светящейся, живой,

    творит свою мистерию, уходит с головой

    в напевы нереальные... Не Ты ли ей вождем?

    И клавиши рояльные пропитаны дождем.

 

    Пока одна готовится, роялю не стихать,

    а две из этой троицы ложатся отдыхать.

    И в том, что больше некуда, интрига не Твоя ль?

    Ложатся - сколько смеху-то! - на старенький рояль.

   Почти как небожители, не светятся едва -

    усталые служители ночного божества.

    Что сладостней для узника, рожденного страдать,

    чем лечь лицом на музыку, и слиться с ней, и спать?

 

    Сквозь ночи тени мрачные, смотри - горят вдали

    Твои чертоги брачные, врата Твоей земли!

    И нет уже ни языка, ни церкви, ни скорбей...

    О Боже, только музыка приводит нас к Тебе.

 

                                           26 октября,

                                           5 ноября 1997г.

               

    

       ДЛЯ ДЕТСКОГО ВОЗРАСТА

           (Из Салтыкова-Щедрина)

 

    Мальчик, столоначальник губернской казны,

    мелкий служащий, пишет бумаги,

    а ночами бумага такой белизны

    и такими волшебными кажутся сны,

    что, покажется, хватит отваги

 

    подкатиться к девчушке пятнадцати лет

    на балу, на рождественской елке,

    и вручить ей нескладный, неловкий куплет

    и бесценный, таинственный тот амулет,

    что надежно запрятан на полке.

 

    И он вступит в томленье, в волненье, в весну...

    А слова растянулись во фрунты,

    от тупой канцелярии клонит ко сну:

    вот купец Воскобойников просит казну,

      "а о чем, тому следуют пункты".

 

    Ах, Надежда! Она так юна и мила!

    Эти руки, и ножки, и плечи!

    И когда слышны звоны - в окошке - стекла,

    ему кажется, что это колокола,

    и что вносят венчальные свечи.

 

   И на следующий вечер, на пышном балу

    с милой Надей, красавицей, феей

    ему выдастся счастье шептаться в углу

    и украдкой таскать для нее пастилу,

    а признаться - признаться не смея.

 

    А потом, от волненья, вина и тоски

    распалившись, страдая и млея,

    он помчится к столу, где сидят игроки,

    обратится к отцу и попросит руки

    милой Нади, красавицы, феи.

 

    И отец будет долго глядеть на него

    в состоянии шока и транса -

       мол, юнец, щелкопер, за душой ничего,

    а потом отмахнется - гляди, каково! -

    и уйдет к свему преферансу...

 

    А к утру посетит сновиденье юнца:

    на балу, где веселье и фрукты,

    в упоенье собой, в предвкушенье венца,

    он стоит среди залы и просит отца,

    а о чем, тому следуют пункты...

 

                           18 октября 1997г.

                     

                РЕМЕСЛЕННИК

 

В душе твоей - темнота, не найти огня.

В душе твоей струна не споет звеня.

Погашен твой свет, богатство твое - в золе.

Ремесленник проходил по твоей земле.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

Бродяга, поэт, собирающий старый хлам...

Так вспомни: к обедне вошел он в твой светлый храм.

Две темных луны сверкали в его кудрях,

и пастор умолк, увидев его в дверях.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

И в церкви все совершилось наоборот:

от пастора повернулся к нему народ,

а он, золотой сестерций зажав в руке,

заговорил на неведомом языке.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

 И был тот язык не зол и не милосерд,

 и был тот язык - не жизнь, но и не смерть.

 И был он и не дорога, и не стена,

 и был он не Бог, но также не Сатана.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

 И каждый услышал, что бьется в его груди.

 А он замолчал и вышел, всех впереди,

 касаясь перил, храня на лице печаль...

 А кто повторил - всю жизнь потом молчал.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

И, мальчик, ты побежал за ним, ты один,

поскольку язык тот был непереводим,

но в душу твою так врезалась его волна,

как в землю пустую падают семена.

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу.

 И он, обернувшись, сказал тебе десять слов.

 И ты закричал, ибо знание было зло.

 Но поздно! Вокруг все уже косила его коса.

 И ты поседел в ближайшие полчаса...

 

 И вот уходил прошедший все семь небес

 в обитель свою, в глухой, как Бетховен, лес.

 

        Уста его - руки, причастные ремеслу,

        искусству не шить, но нить продевать в иглу,

        не чистить стекло, но глаза открывать стеклу...

 

1997г.

 

 

          БЫЛИНА

 Ни друзей у нас с тобою, ни сродников.

Сковородки наши - без сковородников.

 

Чертовщина, снохожденья, окурочки...

Годовщина разрождения курочки

 

золотым яичком пробы невиданной.

Парни хмурые да девки на выданье-

 

Ни аршина нам с тобою, ни сажени.

Смотрит зеркало в замочную скважину.

 

Да потемки за окном смотрят гречнево,

Но ответить им теперь тоже нечего.

 

И трухи да мусора у нас - просто полный шкаф.

Ой ты, гой еси, красно солнышко!

 

Ой ты, гой еси, почивший тимуровец!

И какой теперь к чертям Илья Муромец.

 

Выносите и святых, и угодников...

Сковородки наши - без сковородников.

 

1997

 

                ПЕСНЯ ВАКХАНКИ

 

    Ах любовь, ты не советуешься с разумом!

    Полюбила я сатира одноглазого.

 

    Как шагала Дионисова процессия,

    помню, он в ее конце на жеребце сидел.

 

    Голос громкий у него - как у радио,

    пел он песню и жевал виноградину.

 

    И окутывался весь дымом камфары,

    и потягивал спиртное из амфоры.

 

    Как познала я его тирса медного -

    полюбило враз его сердце бедное.

 

    Не внушает он, конечно, мне доверия,

    ну да что там, ведь любовь - не жандармерия

 

    и не жертвоприношение субботнее,

    а иное дело - милое, свободное...

 

    Но настало время - я ему прискучила,

    и влюбился он в наяду трескучую.

 

    Говорил, что тяжело ему свой горб нести,

    упрекал меня в антропоморфности.

 

    Если б знала я, что он такая гадина -

    не кормила б я его виноградинами,

 

    не поила бы вином пуще прежнего,

    не дарила бы ему ласки нежные...

 

    Ох, огрела я его по лбу лоханкою

    и живу теперь печальною вакханкою.

              _____________

 

    Как посмотришь на сугробы на российские -

    вспомнишь сразу пляски те дионисийские...

 

    1997

        

 

                  ЭЛЕГИЯ

                                                         П. К.

 

         Ты, подружка, спишь, как она спала,

            когда ночью, вставши из-за стола,

         за которым долго ее рука

         прикасалась к градусам сорока,

         мы ложились спать. В небесах светил

         бесполезный рой даровых светил,

         и смешней всего было в этот час,

         что в квартире кто-то есть кроме нас.

         Да, ее подружка мешала нам,

         когда мы, подобные двум волнам

         на морском песке, позабыв о сне,

         извивались ночью на простыне.

         На полу валялся в пыли камзол.

         Боже мой, как я на нее был зол,

         Боже мой, как страстно, потея, злясь,

         я хотел вступить в половую связь!

 

         С той поры прошло - пропускаю - лет,

         но еще теперь, когда твой штиблет

         в час, когда ты спишь, так фрейдистски пуст,

         и еще там где-то вздыхает бюст,

         и еще... ну ладно, так вот тогда,

         осознав, как быстро течет вода,

         вспоминаешь снова про эту грудь

         и жалеешь, словно б умел вернуть.

         Говоришь внезапно, почти смеясь:

         "Я хотел вступить в половую связь!"

         Ты, подружка, здесь ни при чем, ты спишь

         и во сне, наверное, видишь мышь,

         и не ты раскалишь меня добела...

 

         Просто ты вот спишь, как она спала.

              

         1997

         

БАЛЛАДА ПРО ЗОЛУШКУ

 

Ни дворика и ни колышка,

                           ни кожи и ни лица.

И разве порою Золушка

                           еще появляется.

На станции, скажем, Тульская

                           иль как-то на букву «мэ»

потеряна женская туфелька

                           фасона «жамэ-жамэ».

Она отливает розовым

                           в бюро забытых вещей,

меж банкой с соком березовым

                           и сеткою овощей.

Билет до станции Черусти,

                           пустая бочка без дна,

и даже вставные челюсти

                           (вернее, всего одна),

ключи от замка с секретом

                           (обычный и запасной), -

чего только не заметишь

                           в бюро находок весной.

 

Но мне не нужны ни пуфики,

                          ни лыжи, и свет постыл

без парной розовой туфельки,

                          которой и след простыл.

Предметы обезображены,

                          утрачен былой уют,

и ключ не находит скважины,

                          и челюсти не жуют,

и паутина наискосок

                          заплетает дверной косяк,

и некому пить березовый сок,

                          и все наперекосяк.

Над миром мурлычет солнышко,

                          богато, как Кочубей,

а где-то торопится Золушка

                          кормить своих голубей.

Пусть это звучит безделицей,

                          не стоящей траты дня,

но туфелька без владелицы,

                          а Золушка без меня.

 

 

Бессильно, без слов и жестов

                          по городу, как костюмер,

брожу я с туфелькой женской,

                          тридцать второй размер.

О, если ты знаешь, милая,

                          как я стремлюсь к тебе сам,

с какой безнадежной силою

                         взываю я к небесам,

как ручку я в пальцах тискаю,

                          строча свои буриме,

и как попугай Вертинского

                          горланит: «jamais, jamais»...

 

1998

                

                 УЗНИК Я

           (Из Жуковского)

 

    Жил на свете удалой да молодой.

    Дни тянулись вереницей, чередой,

    ловко зверя убивал он наповал,

    по невстреченной любимой тосковал.

    Говорил он с искривленным болью ртом:

    "Узник я, моя темница - этот дом.

    Отворите мне темницу (На-на-на),

    дайте мне мою девицу - где она?"

 

    Но однажды, ибо дерзок был и смел,

    в настоящую темницу загремел.

    И - о чудо! Там услышал голос той,

    что давно уже была его мечтой.

    Ее песня в легком воздухе плыла.

    Она тоже, тоже узницей была.

    По ночам над миром светится луна,

    разделяет их кирпичная стена.

    Что поделать - век тот был солен и лих.

     Только песен звуки связывали их.

    Говорил он и во сне, и после сна:

    "Узник я, моя темница - вот она!

    Отворите мне темницу, Боже мой!

    Дайте мне мою девицу за стеной!"

 

    Но печален век, печален наш рассказ.

      Голос милый почему-то там угас.

    Захандрила, заболела - вот дела!

    И однажды, перед Пасхой, умерла.

    Не умею передать его тоску.

    Так тоскует только степь по рысаку,

    только небо по мерцающей звезде,

    только берег, только берег по воде.

    Но судьба ему судила поворот:

    отворилась дверь темницы через год -

    он свободен! Здравствуй, вольное житье! -

    Но зачем ему свобода без нее.

    Говорил он, подновляя трафарет:

    "Узник я, моя темница - белый свет.

    Отворите мне темницу (На-на-на),

    Дайте мне мою девицу - где она?!"

 

    Но недолго он по волюшке гулял,

    зайцев, белок и охотников стрелял.

    Все мы смертны - от старухи не уйти,

    и скосила его язва или тиф.

    Вот летит его душа на небеса,

    одолевши долгий путь за полчаса.

    Где же милая? А милой не видать!

    Знать, и здесь ему приходится страдать.

    Может быть, переселяется душа,

   и живет она в обличье алкаша,

!   или птички, или травки, или пса...

    Но сансару отрицают небеса.

    Говорит он, от печали полосат:

    "Узник я, моя темница - райский сад.

    Отворите мне темницу (На-на-на),

    Дайте мне мою девицу - где она?!"

 

    Где она? В каком затерянном краю?

    И куда ему нести печаль свою?

    Может быть, она в геенне, у врага?

    Но апостол говорит, что ни фига.

    Где-то нынче продолжает она петь,

    но ему за ней, конечно, не успеть.

    и ни охнуть, бедолага, ни вздохнуть!

    Выше некуда - терпи уж как-нибудь.

 

    1998