Из стихов, не вставленных автором в канонический текст

GALLERY

ШАГАЮЩИЙ ПО ВОДЕ-4

Не пойду я. Мне некуда. Бог с вами, ветер вам вслед.

Я уже не учитель вам, братья. Христа больше нет.

Жизнь безлика, как смерть, и целить мне уже не с руки.

О холодные воды истерлись мои башмаки.

 

Я устал. Я останусь. А дальше идти вам самим.

Через несколько дней мне на плечи обрушится мир.

Вы в нем будете первыми. Все, мне осталось два дня...

Боже Мой, Боже Мой, почему Ты оставил Меня?!

 

Но идите как прежде. Живите в любви, как семья.

Через тысячу лет к вам придет Тот, кто лучше, чем я.

Он спасет вас. А я... мне уже не подняться с колен.

Я был Грядый во Имя Господне, а ныне я - тлен.

 

Я теперь как смоковница, коей уже не зацвесть.

Боже Мой, пустота мне до века, а дальше - Бог весть...

Приготовьте путь Господу. Я никуда не пойду.

Он простил меня. Он меня спас

в Гефсиманском саду.

 

22 февраля

 

 

* * *

 

Я повстречал человека с глазами Будды.

Перед ним толпился народ у большой реки.

И какой-то мальчик сказал ему:

"Сделай чудо!

А иначе и ты, и жизнь наша -

пустяки".

 

И народ не знал, откровение это

или потеха,

когда он, не прикрыв рукой просветленных век,

собирал людей из деревни и делал эхо.

Эхо.

Потому что чудо есть человек.

 

ЛЕТНИЙ СУМРАК (июнь – октябрь 1998)

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

Желтый жакет обжигал ее плечи,

легкий жасмин трепетал в рукаве

запахом сладким, а «ж» в ее речи

было так мило похоже на «в».

Жутью и жизнью, жасмином и жаром,

бежевой, желтой и нежной луной

было наполнено все, что задаром

происходило в то лето со мной.

 

В самозабвенье шептал я про это,

голову в теплое небо задрав:

«Вот тебе, милая, жаркое лето,

желтое солнце, журавль и жираф.

Жердочка, жернов, железо и лужа,

желтые жабы в кустах, посмотри!..»

Вожжи и дрожжи, и лето снаружи,

лето снаружи и лето внутри.

 

Как же мне было печально и дико

после увидеть, что лето прошло!

Ах, можжевельником и ежевикой

все-то с тех пор поросло, поросло...

Зелено, жарко индейское лето,

этот прилипчивый, цепкий мотив.

В самозабвенье шепчу я про это,

сгорбясь и голову вниз опустив.

 

Жизнь моя, милая, нежная женщина,

вот и рассвет пролетел по траве.

Без твоего серебристого жемчуга

«ж» мне не «ж», да и «в» мне не в

радость...

            И будет сплошным обещанием

жизнь, под ногами шуршанье камней,

лета пришествие, с летом прощание...

Будет.

       Но ты не вернешься ко мне.

 

8 июля 1998

 

ГУСЬ

(подражание Рабле)

                                                                             Л. П.

Гусь мой пусь, гусь лапчатый, гусь створчатый,

гусь узорчатый, гусь оборчатый, гусь белоснежный,

гусь нежный, гусь снежный, гусь прилежный,

гусь пушистый, гусь лохматый, гусь душистый,

гусь мохнатый, гусь лопушистый, гусь оранжевый,

гусь радужный, гусь маленький, гусь прекрасный,

гусь напрасный, гусь вихрастый, гусь инфракрасный,

гусь несравненный, гусь молодой, гусь бессменный,

гусь седой, гусь гнедой, гусь вороненый,

гусь беленый, гусь соленый, гусь перченый,

гусь крученый, гусь ученый, гусь умиленный,

гусь разоблаченный, гусь бережный, гусь прибрежный,

гусь небрежный, гусь белопенный, гусь нетленный,

гусь сиреневый, гусь отменный, гусь редкий,

гусь меткий, гусь глазастый, гусь ушастый,

гусь ужасный, гусь забавный, гусь давний,

гусь неравный, гусь грецкий, гусь немецкий,

гусь советский, гусь мутный, гусь путный,

гусь грустный, гусь изустный, гусь вкусный,

гусь жаркий, гусь светский, гусь в парке,

гусь разрешенный, гусь капюшонный, гусь умалишенный,

гусь пшенный, гусь бессонный, гусь жареный,

гусь ошпаренный, гусь отоваренный, гусь белый,

гусь смелый, гусь растабаренный, гусь дебелый,

Гусь-перегусь, гусь-недогусь, гусь-бабусь,

гусь-берегусь, гусь-бегусь, гусь-могусь,

гусь-мокрусь, гусь-груздь, гусь-дотебядоберусь,

гусь сохатый, гусь в сале, гусь в мыле,

гусь-приплыли, гусь мой, гусь зимой,

гусь летом, гусь с билетом, гусь с приветом,

гусь зеленый, гусь с пистолетом, гусь паленый.

Гусь растревоженный, гусь разлохмаченный,

гусь смоченный,

гусь скособоченный, гусь просроченный, гусь сизый,

гусь с визой, гусь-сгусь, гусь-вгусь,

гусь-перегнусь, гусь-торгусь, гусь-дорогусь,

гусь ночами, гусь с плечами, гусь с харчами,

гусь с чайником, гусь с носом, гусь с начальником,

гусь с просом, гусь в Рязани, гусь с глазами,

гусь замечательный, гусь с образами,

гусь окончательный.

 

СТАРШИЙ БЛИЗНЕЦ

 

Десять лет назад во вторую смену

я учился в школе -- и шел домой

как на очень длинную перемену,

что казалась длинной себе самой.

 

А в моем портфеле лежала книга,

и, идя домой, я -- я не шучу -

напевал про себя мелодию Грига,

чьи слова и в данный момент шепчу.

 

А березы и вправду шептались рядом

и, до них дотрагиваясь рукой,

я ловил предметы туманным взглядом,

отпускал один и хватал другой...

 

И теперь, на десять-то лет умнее,

под пристрастным глазом большой луны

все стою поодаль и, как умею,

на себя смотрю я со стороны.

 

Приглядись к нему: этот школьник знает,

что невидим, в будущем, он же сам

наблюдает за тем, как он сам зевает

и березы гладит по волосам!

 

Не отсюда ли эта туманность взгляда,

непрозрачность мысли, туман в душе,

что близнец мой старший -- он где-то рядом,

и в меня он вглядывается уже?

 

Он есть я. Он старше. От этих жмурок

можно до зари бродить по двору.

Вон к тому забору я бросил окурок.

Через десять лет я его подберу.

 

О, следи за мной, мой близнец неявный,

мой двойник неясный! Без твоего

взгляда строгого и ко мне пиявкой

присосется смерть -- и всосет всего.

 

9 июля 1998

 

СОХРАНИ

Успокоится все и будет идти, как шло,

Отцветут георгины на легких полосках тюля.

А потом наступит пятнадцатое число

То ли августа, то ли, может, еще июля.

И тогда, ровно в шесть, просветлеет квадрат окна

И откроется тихо дверь. И войдет она.

 

Сохрани меня в шесть, когда я задрожу как лист

На ветру в лесу, в котором идет охота.

Сохрани, пока горизонт еще пуст и чист –

Ровно за миг, за миг до ее прихода!

В воспоминаниях от литавров осталась жесть.

Сохрани же меня таким, как я буду в шесть!

 

Сохрани меня в миг, когда я оторвусь от книг.

Пусть в этой комнате молоко никогда не скиснет!

Сохрани меня в шесть, через миг, через миг,

через миг –

в миг, когда она на губах на моих повиснет!

Может, тогда я поверю, что счастье есть.

Сохрани меня в шесть.

 

20 июля 1998

 

БАЛЛАДА ПРО ЗОЛУШКУ

 

Ни дворика и ни колышка,

                           ни кожи и ни лица.

И разве порою Золушка

                           еще появляется.

На станции, скажем, Тульская

                           иль как-то на букву «мэ»

потеряна женская туфелька

                           фасона «жамэ-жамэ».

Она отливает розовым

                           в бюро забытых вещей,

меж банкой с соком березовым

                           и сеткою овощей.

Билет до станции Черусти,

                           пустая бочка без дна,

и даже вставные челюсти

                           (вернее, всего одна),

ключи от замка с секретом

                           (обычный и запасной), -

чего только не заметишь

                           в бюро находок весной.

 

Но мне не нужны ни пуфики,

                          ни лыжи, и свет постыл

без парной розовой туфельки,

                          которой и след простыл.

Предметы обезображены,

                          утрачен былой уют,

и ключ не находит скважины,

                          и челюсти не жуют,

и паутина наискосок

                          заплетает дверной косяк,

и некому пить березовый сок,

                          и все наперекосяк.

Над миром мурлычет солнышко,

                          богато, как Кочубей,

а где-то торопится Золушка

                          кормить своих голубей.

Пусть это звучит безделицей,

                          не стоящей траты дня,

но туфелька без владелицы,

                          а Золушка без меня.

 

Бессильно, без слов и жестов

                          по городу, как костюмер,

брожу я с туфелькой женской,

                          тридцать второй размер.

О, если ты знаешь, милая,

                          как я стремлюсь к тебе сам,

с какой безнадежной силою

                            взываю я к небесам,

как ручку я в пальцах тискаю,

                          строча свои буриме,

и как попугай Вертинского

                          горланит: «jamais, jamais»...

 

23 августа 1998

 

 

ДЕВОЧКА С СОБАЧКОЙ

 

Ни портвейна бочки, ни денег пачки,

ни глаза, похожие на цветы,

не волнуют, девочка да с собачкой,

меня так, как меня волновала ты.

 

Сколько раз ночами, моя чудачка,

я, едва успев отойти ко сну,

был разбужен лаем твоей собачки

понимая, что вряд ли опять усну.

 

И теперь, бродя по тропинкам стихшим,

я рыдаю, жимолость теребя:

я ли не был счастлив, когда, спустившись

усмирить ее, увидал тебя!..

 

Три недели дивно живого смеха,

голоса сплетенные и тела...

Пролетело лето, умолкло эхо,

овдовело время, и ты ушла.

 

Я теперь ищу по малейшей крохе,

по одной песчинке - лови, лови! -

все, что утонуло в чертополохе

моей жизни после твоей любви.

 

Я бывал в Канаде, я ездил в Польшу,

я узнал, почем килограмм дерьма,

но ничто меня не волнует больше,

чем твоя собачка и ты сама.

 

Видно, вправду возраст. И прав был Дельвиг

или Пушкин - пора отходить ко сну.

Отпылал закат, и не хватит денег

на такси в обратную сторону.

 

Я живу на памятины подачки,

и ночной порой, закрывая дверь,

узнаю я голос твоей собачки

и рыдаю. Веришь ли?

 

Ну не верь...

 

3 августа 1998

 

 

                   * * *

 

                                Друзьям

 

Я живу здесь чуть меньше века, и не новинка,

что люблю этот край сильней, чем весну и ночь.

Но когда от луны останется половинка,

я усядусь в поезд и нежно уеду прочь.

 

Я уеду прочь, чтобы чередой по восемь

проходили воспоминания наяву.

Я уеду прочь, чтобы что-то зажглось, как осень,

над железною крышей дома, где я живу.

 

Благословенны те, кто не уезжает

и в багаж свои чувства лучшие не сдает!

Не дано им знать, как остро, как больно жалит

на чужбине то, что на родине было мед!

 

Благословенны вы, кто хранит пенаты

и живет вот здесь, не зная про мир иной

и про то, что лучше быть тысячу раз женатым,

чем один -- разведенным с землею своей родной.

 

Жизнь моя, эти звезды над головою.

Когда я вернусь, чтоб все это облечь в слова,

мне вода твоя покажется ключевою,

даже ежели из-под крана -- и то едва.

 

...А потом я опять уеду и, провожая

свой эдем, буду долго и глупо махать зонтом.

Благословляя всех, кто не уезжает

и живет в раю, не догадываясь о том.

 

3 августа 1998

 

 

* * *

 

Мои руки созданы быть пустыми,

потому что твои руки как мрамор,

а в глазах твоих такая пустыня,

словно платье твое шили на траур.

 

Взгляд счастливый, что ошибкой подарен,

горький привкус розоватых соцветий -

и за это я уже благодарен,

потому что мне иное не светит.

 

Даже ласковое слово любое

мое сердце, словно сети, латает.

Как бедны мы, моя радость, любовью!

Так бедны, что на двоих не хватает.

 

Эти губы, что когда-то так пели,

кем зашиты? Не суровой же нитью!

Как же нужно овдоветь, в самом деле,

чтобы это посчитать за женитьбу!

 

...Но когда бы ты вернулась, вернулась,

не дождавшись, когда вправду я тронусь,

но когда мою родную сутулость

оттеняла бы для всех твоя стройность,

 

но когда бы душным счастьем свалилась

мне на голову, как снег на рогожу,

эта Богом припасенная милость, -

я б не вынес это, Господи Боже.

 

 

            * * *

 

Они встретились после стужи,

по весне, и сказали слово:

«Мы любили одну и ту же,

мы ее не увидим снова».

 

Первый вовсе не был отмечен

взглядом глаз ее синей глуби.

И похвастаться было нечем,

да и хвастаться было глупо.

 

А второго она отвергла

после крохотного романа,

в день, когда зацветала верба,

когда воздуха было мало.

 

Ну, а самый счастливый, третий,

все мучительней и безбрежней

тосковал, что нигде на свете

он ее не увидит прежней.

 

Им рыдать бы, но связкам стертым

не доверить возгласы эти,

потому что она с четвертым -

там, где лучше всего на свете.

 

Хорошо, что беззвучен возглас,

потому что не в этом дело,

потому что любовь, как воздух,

переходит из тела в тело.

 

Пояса затяните туже!

Да, вам солоно, -- ну и что же?

Все мы любим одну и ту же,

все мы любим одно и то же.

 

24 августа 1998

 

                     КЛЕВЕР

 

А начиналось все с пустяка, вот с этого клевера,

с охристых кленов и лип, распушенных веером.

Там мы гуляли летом меж безымянных сел

в воздухе разогретом, а клевер цвел.

 

Запахом воскресенья обдал влюбленных...

Помни, как лето шумело в сутулых кленах!

Так, позабыв про душу, превыше тела

где-то над облаком счастье мое летело.

 

Теперь и моя земля отдана термитам,

денатуратом выжжена, динамитом.

Ночь в своей черной одежде опускается на село.

Лишь клевер цветет как прежде,

                              и это страшней всего.

 

Под этою нежностью -- белой, синей, сиреневой, -

луг расстилается кожей своей шагреневой.

Спросишь: что заставляет меня бросить все

                                            и бежать на север?

«Клевер, -- скажу я. -- Клевер».

 

15 сентября 1998

 

 

СОЛНЦЕ, СПЕРВА ЖАРКОЕ,

ПОТОМ ЗАХОДЯЩЕЕ

 (Зеленая тетрадь)

(октябрь 1998 – апрель 1999)

НЕИЗВЕСТНЫЕ СТИХИ ОВИДИЯ

                 (перевод с латинского)

 

Вестники счастья, стихи, вы теперь и свидетели горя!

Ведь из-за вас мне пришлось Город оставить навек.

Волей, о Цезарь, твоей принужден я до смерти скитаться                                      

Здесь, среди диких азран, здесь, где суровый Алат.

Слух мой теперь оскорбляют своим безобразным наречьем

Варвары, дети лесов, люди, чьи лица красны.

Волосы этих людей белы, как стигийские воды,

Речь их груба и дика, взгляды надменно горды.

В праздники пьют они все тяжелую, грубую брагу,

Винам фалернской лозы вовсе она не сродни.

Неплодородна земля здесь – совсем не дает она людям

Ни винограда, ни смокв, ни благодатных олив.

Люди не знают богов, поклоняются пням и корягам,

Впору лишиться ума, глядя на их торжества.

Женщины все, как одна, наряжаются в длинные платья,

Сто побрякушек на них вешают для красоты.

Но никакой красоты не выходит у бедных дикарок –

Лишь достигают они, чтоб зарябило в глазах.

Здесь не найти ни Венеры, ни Эос, ни даже Елены,

Той, из-за чьей красоты в прах обратился Пергам.

Людям этим чужды гекзаметра милого звуки,

И элегический стих здесь никому не знаком.

 

Все, что любил, я покинул, и все, что я знал, то оставил,

Слезы печали – одни спутники нынче мои.

Вы же, стихи, отправляйтесь скорее в покинутый Город,

Скажете там, как скорбит Публий Овидий Назон.

 

                                          15г. н. э.,

                                       Мордовия

ПСЕВДОМОРФОЗА

Над вагоном моим бушует парнОе лето,

облака надо мной, облака голубого цвета

простираются ввысь и вширь над большой державой,

и течет подо мной река в берегах шершавых.

А глаза полны благодарной, счастливой влаги,

и в моих руках распускается лист бумаги.

 

Посмотри на него: его можно и смять, и скомкать,

изорвать в клочки, потому – рвется там, где тонко,

его можно перевернуть, чтобы верх стал низом,

на нем можно писать про веру и коммунизм,

его можно бросить, забыть, утопить в овраге, –

лист бумаги всегда остается листом бумаги.

 

Посмотри за окно: там ветер глотает иглы

и с последним листом заводит шальные игры.

А туман заплетает ветви и птиц треножит,

и летит электричка над тем, чего быть не может.

Только что мне туман?

Я запомнил, и я озвучу

синее небо

ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

 

Она волосы поправит, с улицы входя, -

изумруд в стальной оправе ржавого дождя.

Затворив свою шкатулку, вдруг поднимет взгляд,

так, что сердце стукнет гулко десять раз подряд.

Пусть волос ее струится темная волна -

знаю, что мне будет мниться в миг, когда она

обернется на окошко, сумку уроня, -

может, это хоть немножко будет для меня.

 

А когда проглянет солнце между низких туч

и на сиплое оконце ляжет звонкий луч,

то, процокав каблуками, выйдет от меня

и сольется с облаками мартовского дня.

Где срываются капели в краткий свой полет,

где в оттаявшей купели бьется звонкий лед.

И нахлынут август, лето, мокрая трава,

все, чем молодость согрета, все, чем жизнь жива, -

 

ветерков твоих игривых посвист на ходу,

колыханье желтогривых лип в твоем саду.

Я скажу не понарошку на закате дня:

может, это хоть немножко было для меня!

Кто сказал, что петь нам нечем? Нет же, не молчи,

как озвучивал кузнечик тишину в ночи,

пусть сильнее и короче будет жизнь твоя,

чтоб сгустился трепет ночи в песню соловья.

 

ЭЛЕГИЯ ДАШЕ

 

Я всю свою жизнь задним числом крашу,

и там, где выли собаки, поет свирель.

Но больше всего Сережа любил Дашу,

и здесь не нужны ни масло, ни акварель.

 

Но даже они закрашены черной пастой –

Даша поймет, что я имел в виду.

И только листва нынче моя паства –

та, что лежит коробясь в пустом саду.

 

Она опадала с тех пор уже два раза

и снова лежит, пестрая, как цветы.

Но, боже ты мой, как она кареглаза –

так же, как ты, Даша, не так, как ты.

 

Что может быть больше, чем ты, летним?

Но даже в самом лете есть желтый цвет.

Ты отцвела летом моим последним,

суриком, хной, охрой сошла на нет.

 

Теперь, когда мы счастья уже не просим,

морозный туман повис на печной трубе.

И как мне понять: ты ли была осень,

я ли тебя сделал такой в себе…

 

 

 * * *

 

— Это осень. Вот и лужи промерзли,

и стога давно повывезли с луга.

До весны мы будем жить в теплом сене,

в теплом сене, в полутемном сарае.

Что с тобой? Зачем ты крыльями машешь?

Ты забыл, что с нами сделали в детстве?

Пусть летают пустомели сороки,

воробьи да перелетные гуси!

 

— Ты не видишь. Далеко, на востоке,

треугольник поднимается к небу.

Это братья наши, дикие утки.

Значит, время улетать, значит, время.

Над полями, над пустыми полями,

через кровь мою летят они к югу.

Не мешай. Я свои крылья расправлю.

Не суди. Я перелетная птица!

 

                  * * *

 

Может быть, я когда-нибудь оживу.

      И когда-то, где-то

упадет моя жизнь в пестроту, в листву,

      в середину лета.

 

Поплывут невесомые облака

      и туман сгустится,

а потом непременно блеснет река

      отраженным ситцем.

 

И напрасно ты думаешь, что тогда,

      в двух шагах от рая,

точно так же будет молчать вода

      и земля сырая,

 

точно так же в облачной вышине

      не отыщешь света...

Никогда, никогда не изменит мне

      середина лета.

 

6 декабря 1998

 

                    

           * * *

 

Из предрассветного озноба

всплывают ветви, кочки, мхи.

Ты так творил весь мир, должно быть,

как ныне пишутся стихи.

 

Пучины, горные вершины

ты нашептал в полубреду,

без объясненья и причины,

как яблоня цветет в саду.

 

И нынче в августе червонном

крик перепелки луговой

рифмуется с протокой сонной

и свежескошенной травой.

 

А сила утреннего клева

созвучна слову "благодать" —

и грош цена такому слову,

какое можно угадать.

 

На перекрестках мирозданья

у мирозданья за спиной

срифмовано мое страданье

с полетом бабочки ночной.

 

На всем, что живо, что истлело,

лежит одна Твоя печать,

но подорожник от омелы

Ты сам не должен отличать.

 

21 февраля 1999

  

              * * *

 

Как страшно быть элементом эпоса.

Царем быть лучше, героем проще —

врываться с боем в чужие крепости

и петь пеаны в священной роще.

 

Как тяжко в песнях, людей чарующих,

быть ерундой, драпировкой в зале,

как трудно видеть вождей пирующих

и слышать все, что они сказали, —

 

и промолчать! И потупить голову,

терпеть и воле чужой отдаться.

Как страшно жить, не имея голоса:

песчинкой быть — и не разрыдаться!

 

Быть неприметным цветком цикория

среди цветущего пышно луга.

За Одиссеем следит история.

За его садом следит прислуга.

 

И знать: вовек ничего не выпросят

твои моленья, твои стенанья.

Сегодня терпят, а завтра выбросят

и позабудут твое названье.

 

Слепой певец поглядит ехидно

и прикажет с пейзажем слиться

тебе, забытому, как Брюнхильда,

на триста двадцать восьмой странице.

 

твое волненье, твое горение

не в силах петь, а едва бормочет:

творец сильней, чем его творение,

и унижает его как хочет.

 

Портьера пыльная, полка книжная,

глотая тихие, злые слезы,

я тоже здесь, и молчу униженно,

и эпос вертит свои колеса.

 

5 марта 1999

 

 

* * *

 

Нравится мне наблюдать, как она течет

из темноты туда, где уже печет,

и орошает камни, кусты, траву…

Где же ты, детство? Детство мое, ау.

 

Нравится мне наблюдать, как она течет,

камни и глину совсем не беря в расчет,

передавая с равнины привет горам.

Что-то суставы ноют по вечерам.

 

Нравится мне наблюдать, как она течет,

оспой или шрапнелью лицо сечет,

перебирает разные берега…

И отрастает черная борода.

 

Гуще огонь обстрела, редеет рать.

Ноет все тело, учится умирать.

Вот и друзей осталось – наперечет.

Нравится вам наблюдать,

                              как она течет?