Из стихов, не вставленных автором в канонический текст «FAST FORWARD»

ЯБЛОКИ

 

Я песни не сложил еще про нас с тобою.

Я дружбой дорожил сильнее, чем любовью.

Но, что ни говори, любовь была не хуже

и ключ в ее двери всегда торчал снаружи.

 

Как яблоко смугла, почти без разрешенья

передо мной легла уютною мишенью.

И даже не любя, не зная, в кого целю,

я выстрелил в тебя – куда Вильгельму Теллю!

 

Мне не забыть, увы, за новым урожаем,

как яблоки твои в руках моих дрожали.

Но дело здесь в ином: ты стала очень скоро

не яблочным вином, а яблоком раздора.

 

Дрожа у своего разбитого корыта,

не трогайте того, чья цель для вас сокрыта.

Прекрасней в мире нет поруганного права:

вот яблочко, мой свет, любезная отрава.

 

В немыслимой тоске, в отчаянье и страхе

на грифельной доске забьется амфибрахий

и ветер, у земли прошелестев корою,

погонит корабли в доверчивую Трою.

 

И волею небес, по наущенью Феба

возьмется Геркулес держать собою небо.

По правилам игры, забытым Атлантидой,

завертятся миры любовью и обидой.

 

Хотя я не Адам, тем более не Ева,

полцарства я отдам за яблочное древо.

Чтоб заменить кровать его широкой тенью,

а после открывать законы тяготенья.

 

……………

и крутится Земля, как яблоко большое.

 

ДОРОГА

 

Полюбуйтесь: слева идет она,

в босоножках и сарафане летнем.

Между нами - ядерная война:

побеждает тот, кто умрет последним.

От нее закружится голова,

как со мной бывало еще в июне.

Но я сам стираю свои слова,

как из медных труб вычищают слюни.

 

Потому что раньше мы вместе шли

по одной и той же дороге летом,

и не все красавицы всей земли –

ее голос делал меня поэтом.

Надо мной светила звезда Алголь,

а потом луна – золота, двурога.

Даже черные кошки бежали вдоль –

вот какая это была дорога.

(…)

И звезда поднималась почти в зенит,

и луна, прекрасная, как пирога.

Когда я замолкал, говорил гранит –

вот какая это была дорога.

(…)

И движенье это – залог того,

что по ней вовек не прийти обратно.

 

ПЯТИКРАТНОЕ ЭХО

(октябрь 2001 – сентябрь 2002)

СТАНСЫ

 

До моего Арбата

добрался твой логин:

“Ах, как я виновата,

что я теперь с другим!”

 

Но не горюй напрасно,

не омрачай весну:

не так уж ты прекрасна,

чтоб чувствовать вину.

 

Разор и созиданье

заложены в судьбе:

не так уж мирозданье

нуждается в тебе.

 

На юг летели птицы

и возвращались вновь;

успела превратиться

в поэзию любовь;

 

траву в лугах косили,

за плугом шли весной, —

и без твоих усилий

вертелся шар земной.

 

И будет ветер летний

и розовый восход

не первый, не последний,

не предпоследний год.

 

И будут семьи, дети,

влюбляясь и любя, —

как будто бы на свете

и не было тебя.

 

9 ноября 2001

 

 

* * *

 

Эта осень — особенно долгая,

век бессонниц моих, полудрем,

и сшивает неспешной иголкою

август лета с моим декабрем,

и такою раскинулась Волгою,

что как будто мы все не умрем.

 

Чудотворные наши обители,

выходящие из берегов,

богомольцы, сектанты, любители

всех Озирисов и Иегов,

я не верю вам, братья-святители,

не бывает на свете богов.

 

Это просто питаются стонами

духи, вечно хотящие есть,

и кружатся над нами фантомами,

пожирая молитвы и лесть;

имена их — скорее антонимы

для того, что действительно есть.

 

Молодое, веселое, вздорное,

посиделки в высокой траве,

тополиная пыль коридорная

на рассвете, в июне, в Москве, —

вот она, моя точка опорная,

вот он, путь к золотой синеве.

 

Только память и свет, только пение,

только это стальное перо,

только золото, пусть и осеннее,

только утреннее серебро, —

вот она, моя честь и спасение,

и молитва, и зло, и добро.

 

Потому что листва тополиная

облетела и стала немой,

потому что спиральная линия

обязательно станет прямой;

эта осень — особенно длинная,

но кончается тоже зимой.

 

15 ноября 2001

 

 

* * *

 

В ските-подземелье

вечеру конец,

и сидят по кельям

старец и юнец.

Отреклись от зелья,

прокляли венец.

 

В их каморках душно,

жарко от печи.

Тихо, при тщедушном

пламени свечи

молится послушник:

“Боже, научи!”

 

Старцу же не к спеху —

понял он вчера,

что внутри ореха —

та же кожура,

в юности прореха —

к старости дыра...

 

16 ноября 2001

 

 

СВИДЕТЕЛИ

                   …а было их, впрочем, не мало…

                                                      А. Блок

 

Подобно солнцу, в озере утонувшему,

поэт не рад ничему, только минувшему.

Разглядывает альбом, в памяти роется…

Если долго смотреть на дверь, то она откроется.

 

Нашу первую встречу многие видели.

Милая, моя память точна как видео –

наш разговор тогда подслушали оба вы:

мокрый асфальт и будка с ремонтом обуви.

 

Требуется лишь логика, а не мужество,

чтобы признать, что это – то же замужество,

скрепленное если не кольцами, то мороженым,

и вообще у нас было все, что положено.

 

Видела нас река, видели голуби

одну к другой склоненные наши головы,

шныряли четвероногие и хвостатые

и зеленели вокруг мои соглядатаи.

 

Подружки невесты были еще заметнее:

розы в саду (по-моему, многолетние;

если б не ты, они вовек не погибли бы),

и облака, и солнце, и книга Библия.

 

С тех пор как по именам друг друга назвали мы –

сорок стихотворений лежат в развалинах,

разрушенные мосты, бывшие пристани

глядят теперь на тебя тихо и пристально.

 

Деревья бегут на юг, птицы сутулятся…

Видели наше счастье дворы и улицы,

и наш поцелуй на ступеньках тоже заметили –

а брак нельзя разорвать, пока живы

свидетели.

 

3 февраля 2002

 

 

ДИПЛОМ

 

В углу дивана — пушистый плед,

согретый ее теплом.

Она идет на зеленый свет,

идет на красный диплом.

 

Ее глаза отражают явь,

мои отражают сон,

и там, где я отправляюсь вплавь,

она проходит мостом.

 

Где угодно мои следы,

ее дорога — одна.

Она выпивает стакан воды,

я — бутылку вина.

 

Земля и фаза, щелочь и соль,

подъем и отбой,

коньяк и розовое не столь

разнятся меж собой.

 

Штору тайком отодвинь и глянь

из-под огромных ресниц,

как сочетаются инь и янь,

навзничь и ниц.

 

А потом я бегу по ступенькам вниз,

она идет на диплом,

и там, где кончился Дионис,

стоит Аполлон.

 

18 февраля 2002

 

 

РАЗГОВОР В АВТОБУСЕ

- Наш автобус вроде бы невредим,

и водитель сел за баранку.

Отчего мы стоим, если мы сидим

в автобусе спозаранку?

Если ехать нужно лишь нам двоим –

электричкой можно добраться.

Отчего мы сидим, если мы стоим?

Не могу разобраться.

 

- Я уже, внучок, дожил до седин,

занимая вот это кресло.

И скажи спасибо, что мы сидим

и хватило места.

Ты же слышишь, мотор разрывает тишь

и мешает уснуть соседям –

оттого, внучок, сиди где сидишь

и считай, что мы едем.

 

1 апреля 2001 (Москва – Иваново)

 

 

ПАСХАЛЬНОЕ

Два пополудни. Из крана – вода.

Желтый берет.

В пачке «LM» оставалось тогда

пять сигарет.

Вежливый питерский самосад,

купленный мной.

Так мы сидели два года назад,

мокрой весной.

Как мне хотелось крикнуть тогда,

ладонь твою сжать:

смотри, как течет из крана вода, -

не удержать…

 

С тех пор обрушилось два моста,

выгорел лес,

но тот, кого с плачем снимали с креста,

снова воскрес.

С тех пор не зрю я твоей красы

третий год,

но Пасха работает, как часы

фирмы «Восход».

Смотри, как щедро я угощен,

бедный поэт:

в пачке моей остается еще

пять сигарет.

 

Но я совсем не баран-меринос

и не речной осетр,

как утверждает Иисус Христос

или апостол Петр.

Пачка, символ веры иной,

лежит на трюмо,

и все, что может случиться со мной,

случится само.

Девочка милая, все не беда

и это не бред:

пачка «LM», в которой всегда

пять сигарет.

 

24 апреля 2002

 

 

* * *

       «Крепость пала, но гарнизон победил»

Стругацкие

С тех пор как некий ниппель

впустил меня сюда,

стоит моя погибель

над миром, как звезда.

 

Вороною летела

среди других ворон

и осаждала тело

со всех шести сторон.

 

И до сих пор, я знаю,

скрывается она

в глазах твоих, родная,

в мерцании вина,

 

везут ее в конверте

ночные поезда,

и говорят о смерти

не «если», а «когда».

 

Не лечит от забвенья

скрипение пера.

Но жизни – только звенья

в цепи из серебра.

 

Сгорел бы я ракетой

в полуночной степи,

когда б не верил этой

серебряной цепи.

 

На клавишах истертых

прощальных духовых

сопровождают мертвых

рыдания живых,

 

как если б в самом деле –

греши иль не греши –

закончилась на теле

история души.

 

27 апреля 2002

 

 

ЭЛЕГИЯ

Три счастливых года полузабытья

не имела входа комната моя.

День, бежавший мимо (небо, ветер, клен),

был одной любимой перенаселен.

Потускнели краски, звезды и заря,

словно в старой сказке про богатыря.

Кроме треска воска от ее свечи,

я не слышал вовсе ничего в ночи.

Ближе только кожа, мышцы на кости.

А когда ей тоже вздумалось уйти –

 

вышла из тумана медная луна.

столько лет дурмана и сплошного сна!

Словно грохот залпа, словно свист крыла,

жизнь пришла внезапно, так же, как ушла.

Раздаются вольно трели и звонки

и стучатся в окна, двери, потолки.

Звон, стрельба из луков, песни, смех и крик,

остров, полный звуков, целый материк!

Ясень покачнулся, месяц подмигнул…

 

Но я бы не проснулся, если б не заснул.

 

7 июля 2002

 

 

    * * *

 

Этой дате скоро две тыщи лет.

Почитаем, хулим, гоним,

проходил Христос по Святой земле –

и склонилось все перед ним.

 

И как только этот мощный сигнал

покатился из уст в уста –

завертелись мельницей времена,

пережевывая Христа.

 

И пошли батальоны святых отцов

для свершенья праведных мер,

километры соборов, храмов, дворцов

и горчичные зерна вер.

 

Свечи, ряса, митра, иконостас,

пост, молитва, обедня, крест, --

вот что, братья-сестры, важно для вас.

Бог не выдаст, свинья не съест.

 

Оттого и кружится карнавал,

оттого ты, свеча, горишь,

оттого и Генрих Наваррский знал,

сколько нынче стоит Париж.

 

Ублажает зренье, смущает ум

и уводит прочь от Христа –

как помехи на линии, белый шум,

поднесущая частота.

 

Вот стоят, взирая на фонари,

всех прекраснее на земле –

храм Сан-Пьетро, Нотр Дам де Пари

и Успенский собор в Кремле.

 

Так пальто украшает бобровый мех.

Целый мир доселе не знал

никогда таких красивых помех –

но помехи съели сигнал.

 

13 июля 2002

 

 

ШОКОЛАДНЫЕ КУПОЛА

Как по воле княжьей да царской

на равнинах, в горах, в лесах

проходила Христова Церковь

по Руси на всех парусах.

 

Гой ты, Русь! Победив дракона,

ты возрадовалась зело

и стояла, словно икона,

супостатам своим назло.

 

Вся утыкана, к вящей славе,

будто свечками в пироге,

шоколадными куполами,

иногда в золотой фольге.

 

Ах, апостолы, херувимы,

чудотворцы, монастыри,

колокольни Третьего Рима,

ратоборцы, богатыри.

 

Ах, монахи, архимандриты,

протодьяконы и писцы,

патриархи, митрополиты,

настоятели, чернецы!

 

Вечно в храме, всегда при деле,

локоть к локтю лицом к лицу, –

оттого-то вы проглядели,

как ваш прадед грозит Отцу.

 

Как по центру иконостаса

палимпсестом, съедая грунт,

из-под маски Святого Спаса

проступает толстяк Перун.

 

Ах вы, масленицы, приметы,

лобызанье святых мощей,

целованье святых предметов,

освящение овощей!

 

Ах вы, ладанки с наговором,

ах, крещенские холода,

ах, язычество, о котором

не забудет Русь никогда!

 

Хороводы, подобье цирка,

свистопляска на небеси –

полюбуйся, Христова Церковь:

хорошо ль тебе на Руси?

 

Все пыталась сделать красивей

и навеки святой звала –

но на раз сожрала Россия

шоколадные купола.

 

28 августа 2002

 

 

ТВЕРЬ И КОСТРОМА

 

Если все мне наскучит скоро

и позволит моя страна –

я отправлюсь в далекий город,

будь то Тверь или Кострома.

 

Там созвездья другого цвета,

в этой прелести Костроме,

и, когда там проходит лето,

не заботятся о зиме.

 

Будет солнце вставать иначе

и черемухи шелестеть –

все там будет не так, а значит –

значит, стоит туда лететь.

 

Для того, чтоб вновь удивиться,

как наскучивает весна,

как друзья мои, духовидцы,

за восьмой бутылкой вина

 

рассуждают в такой манере,

что недолго сойти с ума:

существует ли Тверь-на-Небе

и духовная Кострома.

 

Но, как только спор остывает,

я читаю в его золе:

не бывает их, не бывает,

ни на небе, ни на земле.

 

Я в дороге как будто слышал,

как шептал один аксакал:

только там, откуда ты вышел,

существует то, что искал.

 

Голос той, которой я верю,

сердце трогает, как струну:

«Милый мой, ты ошибся Тверью,

ты попал не в ту Кострому».

 

9 сентября 2002

 

 

ФЭТ

За дверьми двадцатой гимназии – вот потехи-то!-

маячил мне факультет электронной техники.

Токи Фуко, константы и переменные

и, конечно, ты, теперь уже безымянная.

 

Развлекала меня болтовней и веселым пением,

прекрасна и молода, как четвертый «Пентиум».

За партой спала, убаюкана песней лектора,

теплая, как резистор в цепи коллектора.

 

Что выбор значит утрату, я знал и раньше, но

как странно знать, что все это теперь утрачено.

С тех пор, как весь дальний мир заслонило

  ближнее,

интересует меня отсеченное лишнее.

 

То, чего я не видел, полоска инея,

утро в июле, серое, воробьиное,

пара часов из другого, навеки смятого

тысяча девятьсот девяносто пятого.

 

Человек, как стихи, представляет собой, наверное,

не вектор выбранных строк, а сумму отвергнутых,

не то, что осталось, – только то, что потеряно,

и этого добра у него немеряно.

 

Не в силах свою судьбу целиком найти,

поэт скучает, как зеркало в темной комнате.

А то, что в зеркале больше не отражается,

радуется потемкам и продолжается.

 

16 сентября 2002

 

 

РУССКИЙ МУЗЕЙ

Вот тебе раз: по Невскому ходят танки,

сжигают враги хаты бывших друзей,

и выплывает с той стороны Фонтанки

собственной персоной Русский музей.

 

Во время стрельбы по движущимся мишеням,

когда пылали реки, дворцы, мосты,

нежно, с любовью ребенка, назло лишеньям

цивилизация оцепляла свои цветы.

 

Но поздно, милая: в Пулково воют волки,

мертвым лень хоронить своих мертвецов,

и тянут Русский музей бурлаки на Волге:

Репин, Венецианов и Васнецов.

 

Только они, спустившиеся с вершины,

могут нарисовать по холсту углем

ужас детали, выпавшей из машины,

горечь музея, ставшего кораблем.

 

Краски и кисти, рамы, холсты, палитры,

сложные вещи, чувства, цветные сны,

ноты и струны, клавиши и пюпитры

болью ненужной вещи заражены.

 

В Питере осень. День водянист и холоден,

а в Русском музее снова цветет миндаль.

В Русском музее висит итальянский полдень

и уплывает Стенька куда-то вдаль.

 

Так и не разобравшись в этом вопросе,

двинем однажды и мы, позабыв друзей,

прямо туда. К архитектору Карлу Росси.

Узнать, куда уплывает Русский музей.

 

27 сентября 2002