Между 19 марта и 2 апреля 1920

 

“Та ж молодость, и те же дыры…”

 

Та ж молодость, и те же дыры,

И те же ночи у костра...

Моя божественная лира

С твоей гитарою – сестра.

 

Нам дар один на долю выпал:

Кружить по душам, как метель.

– Грабительница душ! – Сей титул

И мне опущен в колыбель!

 

В тоске заламывая руки,

Знай: не одна в тумане дней

Цыганским варевом разлуки

Дурманишь молодых князей.

 

Знай: не одна на ножик вострый

Глядишь с томлением в крови, –

Знай, что еще одна... – Что сестры

В великой низости любви.

 

<Mapт 1920>

 

“Люблю ли вас…”

 

Люблю ли вас?

Задумалась.

Глаза большие сделались.

 

В лесах – река,

В кудрях – рука

– Упрямая – запуталась.

 

Любовь. – Старо.

Грызу перо.

Темно, – а свечку лень зажечь.

 

Быть – повести!

На то ведь и

Поэтом – в мир рождаешься!

 

На час дала,

Назад взяла.

(Уже перо летит в потемках!)

 

Так. Справимся.

Знак равенства

Между любовь – и Бог с тобой.

 

Что страсть? – Старо.

Вот страсть! – Перо!

– Вдруг – розовая роща – в дом!

 

Есть запахи –

Как заповедь...

Лоб уронила н а руки.

 

Вербное воскресенье

Марта 1920

 

“От семи и до семи…”

 

От семи и до семи

Мы справляли новоселье.

Высоко было веселье –

От семи и до семи!

 

Между юными людьми

– С глазу на глаз – в темной келье

Что бывает? (– Не томи!

Лучше душу отними!)

 

Нет! – Подобного бесчинства

Не творили мы (не поздно –

Сотворить!) – В сердцах – единство,

Ну а руки были розно!

 

Двух голов над колыбелью

Избежал – убереглась! –

Только хлебом – не постелью

В полночь дружную делясь.

 

Еженощная повинность,

Бог с тобою, рай условный!

Нет – да здравствует невинность

Ночи – все равно любовной!

 

В той же келье новоселье –

От семи и до семи

Без “......” и “обними”, –

Благоправное веселье

От семи и до семи!

 

Mapт 1920

 

“Я страшно нищ, Вы так бедны…”

 

“Я страшно нищ, Вы так бедны,

Так одинок и так один.

Так оба проданы за грош.

Так хороши – и так хорош...

 

Но нету у меня жезла...”

– Запиской печку разожгла...

 

Вербное воскресенье 1920

 

“На царевича похож он…”

 

На царевича похож он.

– Чем? – Да чересчур хорош он:

На простого не похож.

 

Семилетняя сболтнула,

А большая – вслед вздохнула...

Дуры обе. – Да и где ж

 

Ждать ума от светлоглазых?

Обе начитались сказок, –

Ночь от дня не отличат.

 

А царевичу в поддевке

Вот совет наш: по головке

Семилетнюю погладь.

 

Раз за дочку, раз за мать.

.......................……………

Впрочем, можно и однажды.

 

Mapт 1920

 

“Буду жалеть, умирая, цыганские песни…”

 

Буду жалеть, умирая, цыганские песни,

Буду жалеть, умирая.......…… перстни,

Дым папиросный – бессонницу – легкую стаю

Строк под рукой.

 

Бедных писаний своих Вавилонскую башню,

Писем – своих и чужих – огнедышащий холмик.

Дым папиросный – бессонницу – легкую смуту

Лбов под рукой.

 

3 ‑ й день Пасхи 1920

 

Баллада о проходимке

 

Когда малюткою была

– Шальной девчонкой полуголой –

Не липла – Господу хвала! –

Я к материнскому подолу.

 

Нет, – через пни и частоколы –

Сады ломать! – Коней ковать! –

А по ночам – в чужие села:

– “Пустите переночевать!”

 

Расту – прямая как стрела.

Однажды – день клонился долу –

Под дубом – черный, как смола –

Бродячий музыкант с виолой.

 

Спят …...., спят цветы и пчелы...

Ну словом – как сие назвать?

Я женский стыд переборола:

– “Пустите переночевать!”

 

Мои бессонные дела!

Кто не спрягал со мной глаголу:

…....? Кого‑то не звала

В опустошительную школу?

 

Ах, чуть закутаешься в полы

Плаща – прощайте, рвань и знать! –

Как по лбу – молотом тяжелым:

– “Пустите переночевать!”

 

Посылка:

 

Вы, Ангелы вокруг Престола,

И ты, младенческая Мать!

Я так устала быть веселой, –

Пустите переночевать!

 

Апреля 1920

 

Памяти Г. Гейне

 

Хочешь не хочешь – дам тебе знак!

Спор наш не кончен – а только начат!

В нынешней жизни – выпало так:

Мальчик поет, а девчонка плачет.

 

В будущей жизни – любо глядеть! –

Ты будешь плакать, я буду – петь!

 

Бубен в руке!

Дьявол в крови!

Красная юбка

В черных сердцах!

 

Красною юбкой – в небо пылю!

Честь молодую – ковром подстелешь.

Как с мотыльками тебя делю –

Так с моряками меня поделишь!

 

Красная юбка? – Как бы не так!

Огненный парус! – Красный маяк!

 

Бубен в руке!

Дьявол в крови!

Красная юбка

В черных сердцах!

 

Слушай приметы: бела как мел,

И не смеюсь, а губами движу.

А чтобы – как увидал – сгорел! –

Не позабудь, что приду я – рыжей.

 

Рыжей, как этот кленовый лист,

Рыжей, как тот, что в лесах повис.

 

Бубен в руке!

Дьявол в крови!

Красная юбка

В черных сердцах!

 

<Начало апреля 1920>

 

“А следующий раз – глухонемая…”

 

А следующий раз – глухонемая

Приду на свет, где всем свой стих дарю,

свой слух дарю.

 

Ведь все равно – что говорят – не понимаю.

Ведь все равно – кто разберет? – что говорю.

 

Бог упаси меня – опять Коринной

В сей край придти, где люди тверже льдов,

а льдины – скал.

 

Глухонемою – и с такою длинной –

– Вот – до полу – косой, чтоб не узнал!

 

Апреля 1920

 

“Две руки, легко опущенные…”

 

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были – по одной на каждую –

Две головки мне дарованы.

 

Но обеими – зажатыми –

Яростными – как могла! –

Старшую у тьмы выхватывая –

Младшей не уберегла.

 

Две руки – ласкать – разглаживать

Нежные головки пышные.

Две руки – и вот одна из них

За ночь оказалась лишняя.

 

Светлая – на шейке тоненькой –

Одуванчик на стебле!

Мной еще совсем не понято,

Что дитя мое в земле.

 

Пасхальная неделя 1920

 

Сын

 

Так, левою рукой упершись в талью,

И ногу выставив вперед,

Стоишь. Глаза блистают сталью,

Не улыбается твой рот.

 

Краснее губы и чернее брови

Встречаются, но эта масть!

Светлее солнца! Час не пробил

Руну – под ножницами пасть.

 

Все женщины тебе целуют руки

И забывают сыновей.

Весь – как струна! Славянской скуки

Ни тени – в красоте твоей.

 

Остолбеневши от такого света,

Я знаю: мой последний час!

И как не умереть поэту,

Когда поэма удалась!

 

Так, выступив из черноты бессонной

Кремлевских башенных вершин,

Предстал мне в предрассветном сонме

Тот, кто еще придет – мой сын.

 

Пасхальная неделя 1920

 

Вячеславу Иванову

 

1. “Две руки, легко опущенные…”

 

Ты пишешь перстом на песке,

А я подошла и читаю.

Уже седина на виске.

Моя голова – золотая.

 

Как будто в песчаный сугроб

Глаза мне зарыли живые.

Так дети сияющий лоб

Над Библией клонят впервые.

 

Уж лучше мне камень толочь!

Нет, горлинкой к воронам в стаю!

Над каждой песчинкою – ночь.

А я все стою и читаю.

 

2. “Ты пишешь перстом на песке…”

 

Ты пишешь перстом на песке,

А я твоя горлинка, Равви!

Я первенец твой на листке

Твоих поминаний и здравий.

 

Звеню побрякушками бус,

Чтоб ты оглянулся – не слышишь!

О Равви, о Равви, боюсь –

Читаю не то, что ты пишешь!

 

А сумрак крадется, как тать,

Как черная рать роковая.

Ты знаешь – чтоб лучше читать –

О Равви – глаза закрываю...

 

Ты пишешь перстом на песке...

 

Москва, Пасхи 1920

 

3. “Не любовницей – любимицей…”

 

Не любовницей – любимицей

Я пришла на землю нежную.

От рыданий не подымется

Грудь мальчишая моя.

 

Оттого‑то так и нежно мне –

Не вздыхаючи, не млеючи –

На малиновой скамеечке

У подножья твоего.

 

Если я к руке опущенной

Ртом прильну – не вздумай хмуриться!

Любованье – хлеб насущный мой:

Я молитву говорю.

 

Всех кудрей златых – дороже мне

Нежный иней индевеющий

Над малиновой скамеечкой

У подножья твоего.

 

Головой в колени добрые

Утыкаючись – все думаю:

Все ли – до последней – собраны

Розы для тебя в саду?

 

Но в одном клянусь: обобраны

Все – до одного! – царевичи –

На малиновой скамеечке

У подножья твоего.

 

А покамест песни пела я,

Ты уснул – и вот блаженствую:

Самое святое дело мне –

Сонные глаза стеречь!

 

– Если б знал ты, как божественно

Мне дышать – дохнуть не смеючи –

На малиновой скамеечке

У подножья твоего!

 

1 ‑ е Воскресенье после Пасхи 1920

 

 

<Н. Н. B.>

 

“Не позволяй страстям своим

переступать порог воли твоей.

– Но Аллах мудрее...”

(Тысяча и одна ночь)

 

1. “Большими тихими дорогами…”

 

Большими тихими дорогами,

Большими тихими шагами...

Душа, как камень, в воду брошенный –

Все расширяющимися кругами...

 

Та глубока – вода, и та темна – вода...

Душа на все века – схоронена в груди.

И так достать ее оттуда надо мне,

И так сказать я ей хочу: в мою иди!

 

Апреля 1920

 

2. “Целому морю – нужно все небо…”

 

Целому морю – нужно все небо,

Целому сердцу – нужен весь Бог.

 

Апреля 1920

 

3. “Пахнуло Англией – и морем…”

 

“то – вопреки всему – Англия...”

 

Пахн у ло Англией – и морем –

И доблестью. – Суров и статен.

– Так, связываясь с новым горем,

Смеюсь, как юнга на канате

 

Смеется в час великой бури,

Наедине с господним гневом,

В блаженной, обезьяньей дури

Пляша над пенящимся зевом.

 

Упорны эти руки, – прочен

Канат, – привык к морской метели!

И сердце доблестно, – а впрочем,

Не всем же умирать в постели!

 

И вот, весь холод тьмы беззвездной

Вдохнув – на самой мачте – с краю –

Над разверзающейся бездной

– Смеясь! – ресницы опускаю...

 

Апреля 1920

 

4. “Времени у нас часок…”

 

Времени у нас часок.

Дальше – вечность друг без друга!

А в песочнице – песок –

Утечет!

 

Что меня к тебе влечет –

Вовсе не твоя заслуга!

Просто страх, что роза щек –

Отцветет.

 

Ты на солнечных часах

Монастырских – вызнал время?

На небесных на весах –

Взвесил – час?

 

Для созвездий и для нас –

Тот же час – один – над всеми.

Не хочу, чтобы зачах –

Этот час!

 

Только маленький часок

Я у Вечности украла.

Только час – на.........

Всю любовь.

 

Мой весь грех, моя – вся кара.

И обоих нас – укроет –

Песок.

 

5. “Да, друг невиданный, неслыханный…”

 

“я в темноте ничего не чувствую:

что рука – что доска...”

 

Да, друг невиданный, неслыханный

С тобой. – Фонарик потуши!

Я знаю все ходы и выходы

В тюремной крепости души.

 

Вся стража – розами увенчана:

Слепая, шалая толпа!

– Всех ослепила – ибо женщина,

Все вижу – ибо я слепа.

 

Закрой глаза и не оспаривай

Руки в руке. – Упал засов. –

Нет – то не туча и не зарево!

То конь мой, ждущий седоков!

 

Мужайся: я твой щит и мужество!

Я – страсть твоя, как в оны дни!

А если голова закружится,

На небо звездное взгляни!

 

6. “Мой путь не лежит мимо дому – твоего…”

 

– “А впрочем, Вы ведь никогда

не ходите мимо моего дому...”

 

Мой путь не лежит мимо дому – твоего.

Мой путь не лежит мимо дому – ничьего.

 

А все же с пути сбиваюсь,

(Особо весной!)

А все же по людям маюсь,

Как пес под луной.

 

Желанная всюду гостья!

Всем спать не даю!

Я с дедом играю в кости,

А с внуком – пою.

 

Ко мне не ревнуют жены:

Я – голос и взгляд.

И мне не один влюбленный

Не вывел палат.

 

Смешно от щедрот незваных

Мне ваших, купцы!

Сама воздвигаю з а ночь –

Мосты и дворцы.

 

(А что говорю, не слушай!

Все мелет – бабье!)

Сама поутру разрушу

Творенье свое.

 

Хоромы – как сноп соломы – ничего!

Мой путь не лежит мимо дому – твоего.

 

Апреля 1920

 

7. “Глаза участливой соседки…”

 

Глаза участливой соседки

И ровные шаги старушьи.

В руках, свисающих как ветки –

Божественное равнодушье.

 

А юноша греметь с трибуны

Устал. – Все молнии иссякли. –

Лишь изредка на лоб мой юный

Слова – тяжелые, как капли.

 

Луна как рубище льняное

Вдоль членов, кажущихся дымом.

– Как хорошо мне под луною –

С нелюбящим и нелюбимым.

 

Апреля 1920

 

8. “Нет, легче жизнь отдать, чем час…”

 

“День – для работы, вечер – для беседы,

а ночью нужно спать”.

 

Нет, легче жизнь отдать, чем час

Сего блаженного тумана!

Ты мне велишь – единственный приказ! –

И засыпать и просыпаться – рано.

 

Пожалуй, что и снов нельзя

Мне видеть, как глаза закрою.

Не проще ли тогда – глаза

Закрыть мне собственной рукою?

 

Но я боюсь, что все ж не будут спать

Глаза в гробу – мертвецким сном законным.

Оставь меня. И отпусти опять:

Совенка – в ночь, бессонную – к бессонным.

 

Мая 1920

 

9. “В мешок и в воду – подвиг доблестный…”

 

В мешок и в воду – подвиг доблестный!

Любить немножко – грех большой.

Ты, ласковый с малейшим волосом,

Неласковый с моей душой.

 

Червонным куполом прельщаются

И вороны, и голубки.

Кудрям – все прихоти прощаются,

Как гиацинту – завитки.

 

Грех над церковкой златоглавою

Кружить – и не молиться в ней.

Под этой шапкою кудрявою

Не хочешь ты души моей!

 

Вникая в прядки золотистые,

Не слышишь жалобы смешной:

О, если б ты – вот так же истово

Клонился над моей душой!

 

Мая 1920

 

10. “На бренность бедную мою…”

 

На бренность бедную мою

Взираешь, слов не расточая.

Ты – каменный, а я пою,

Ты – памятник, а я летаю.

 

Я знаю, что нежнейший май

Пред оком Вечности – ничтожен.

Но птица я – и не пеняй,

Что легкий мне закон положен.

 

Мая 1920

 

11. “Когда отталкивают в грудь…”

 

Когда отталкивают в грудь,

Ты на ноги надейся – встанут!

Стучись опять к кому‑нибудь,

Чтоб снова вечер был обманут.

 

........... с канатной вышины

Швыряй им жемчуга и розы.

....., друзьям твоим нужны –

Стихи, а не простые слезы.

 

Мая 1920

 

12. “Сказавший всем страстям: прости…”

 

Сказавший всем страстям: прости –

Прости и ты.

Обиды наглоталась всласть.

Как хлещущий библейский стих,

Читаю я в глазах твоих:

“Дурная страсть!”

 

В руках, тебе несущих есть,

Читаешь – лесть.

И смех мой – ревность всех сердец! –

Как прокаженных бубенец –

Гремит тебе.

 

И по тому, как в руки вдруг

Кирку берешь – чтоб рук

Не взять (не те же ли цветы?),

Так ясно мне – до тьмы в очах! –

Что не было в твоих стадах

Черней – овцы.

 

Есть остров – благостью Отца, –

Где мне не надо бубенца,

Где черный пух –

Вдоль каждой изгороди. – Да. –

Есть в мире – черные стада.

Другой пастух.

 

Мая 1920

 

13. “Да, вздохов обо мне – край непочатый…”

 

Да, вздохов обо мне – край непочатый!

А может быть – мне легче быть проклятой!

А может быть – цыганские заплаты –

Смиренные – мои

 

Не меньше, чем несмешанное злато,

Чем белизной пылающие латы

Пред ликом судии.

 

Долг плясуна – не дрогнуть вдоль каната,

Долг плясуна – забыть, что знал когда‑то –

Иное вещество,

 

Чем воздух – под ногой своей крылатой!

Оставь его. Он – как и ты – глашатай

Господа своего.

 

Мая 1920

 

14. “Суда поспешно не чини…”

 

Суда поспешно не чини:

Непрочен суд земной!

И голубиной – не черни

Галчонка – белизной.

 

А впрочем – что ж, коли не лень!

Но всех перелюбя,

Быть может, я в тот черный день

Очнусь – белей тебя!

 

Мая 1920

 

15. “Так из дому, гонимая тоской…”

 

“Я не хочу – не могу – и не умею Вас обидеть...”

 

Так из дому, гонимая тоской,

– Тобой! – всей женской памятью, всей жаждой,

Всей страстью – позабыть! – Как вал морской,

Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан.

 

О вспененный высокий вал морской

Вдоль каменной советской Поварской!

 

Над дремлющей борзой склонюсь – и вдруг –

Твои глаза! – Все руки по иконам –

Твои! – О, если бы ты был без глаз, без рук,

Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить!

 

И, приступом, как резвая волна,

Беру головоломные дома.

 

Всех перецеловала чередом.

Вишу в окне. – Москва в кругу просторном.

Ведь любит вся Москва меня! – А вот твой дом...

Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.

 

И пятилетний, прожевав пшено:

– “Без Вас нам скучно, а с тобой смешно”...

 

Так, оплетенная венком детей,

Сквозь сон – слова: “Боюсь, под корень рубит –

Поляк... Ну что? – Ну как? – Нет новостей?”

– “Нет, – впрочем, есть: что он меня не любит!”

 

И, репликою мужа изумив,

Иду к жене – внимать, как друг ревнив.

 

Стихи – цветы – (И кто их не дает

Мне за стихи?) В руках – целая вьюга!

Тень на домах ползет. – Вперед! Вперед!

Чтоб по людскому цирковому кругу

 

Дурную память загонять в конец, –

Чтоб только не очнуться, наконец!

 

Так от тебя, как от самой Чумы,

Вдоль всей Москвы –....... длинноногой

Кружить, кружить, кружить до самой тьмы –

Чтоб, наконец, у своего порога

 

Остановиться, дух переводя...

– И в дом войти, чтоб вновь найти – тебя!

 

Мая 1920

 

16. “Восхищенной и восхищённой…”

 

Восхищенной и восхищённой,

Сны видящей средь бела дня,

Все спящей видели меня,

Никто меня не видел сонной.

 

И оттого, что целый день

Сны проплывают пред глазами,

Уж ночью мне ложиться – лень.

И вот, тоскующая тень,

Стою над спящими друзьями.

 

Мая 1920

 

17. “Пригвождена к позорному столбу…”

 

Пригвождена к позорному столбу

Славянской совести старинной,

С змеею в сердце и с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что – невинна.

 

Я утверждаю, что во мне покой

Причастницы перед причастьем.

Что не моя вина, что я с рукой

По площадям стою – за счастьем.

 

Пересмотрите все мое добро,

Скажите – или я ослепла?

Где золото мое? Где серебро?

В моей руке – лишь горстка пепла!

 

И это все, что лестью и мольбой

Я выпросила у счастливых.

И это все, что я возьму с собой

В край целований молчаливых.

 

18. “Пригвождена к позорному столбу…”

 

Пригвождена к позорному столбу,

Я все ж скажу, что я тебя люблю.

 

Что ни одна до самых недр – мать

Так на ребенка своего не взглянет.

Что за тебя, который делом занят,

Не умереть хочу, а умирать.

Ты не поймешь, – малы мои слова! –

Как мало мне позорного столба!

 

Что если б знамя мне доверил полк,

И вдруг бы ты предстал перед глазами –

С другим в руке – окаменев как столб,

Моя рука бы выпустила знамя...

И эту честь последнюю поправ,

Прениже ног твоих, прениже трав.

 

Твоей рукой к позорному столбу

Пригвождена – березкой на лугу

 

Сей столб встает мне, и не рокот толп –

То голуби воркуют утром рано...

И все уже отдав, сей черный столб

Я не отдам – за красный нимб Руана!

 

19. “Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…”

 

Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя.

Я руку, бьющую меня, целую.

 

В грудь оттолкнувшую – к груди тяну,

Чтоб, удивясь, прослушал – тишину.

 

И чтоб потом, с улыбкой равнодушной:

– Мое дитя становится послушным!

 

Не первый день, а многие века

Уже тяну тебя к груди, рука

 

Монашеская – хладная до жара! –

Рука – о Элоиза! – Абеляра.

 

В гром кафедральный – дабы насмерть бить! –

Ты, белой молнией взлетевший бич!

 

Мая 1920, Канун Вознесения

 

20. “Сей рукой, о коей мореходы…”

 

Сей рукой, о коей мореходы

Протрубили н а сто солнц окрест,

Сей рукой, в ночах ковавшей – оды,

Как неграмотная ставлю – крест.

 

Если ж мало, – наперед согласна!

Обе их на плаху, чтоб в ночи

Хлынувшим – веселым валом красным

Затопить чернильные ручьи!

 

Мая 1920

 

21. “И не спасут ни стансы, ни созвездья…”

 

И не спасут ни стансы, ни созвездья.

А это называется – возмездье

За то, что каждый раз,

 

Стан разгибая над строкой упорной,

Искала я над лбом своим просторным

Звезд только, а не глаз.

 

Что самодержцем Вас признав на веру,

– Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,

Без Вас мне не был пуст!

 

Что по ночам, в торжественных туманах,

Искала я у нежных уст румяных –

Рифм только, а не уст.

 

Возмездие за то, что злейшим судьям

Была – как снег, что здесь, под левой грудью –

Вечный апофеоз!

 

Что с глазу н а глаз с молодым Востоком

Искала я на лбу своем высоком

Зорь только, а не роз!

 

Мая 1920

 

22. “Не так уж подло и не так уж просто…”

 

Не так уж подло и не так уж просто,

Как хочется тебе, чтоб крепче спать.

Теперь иди. С высокого помоста

Кивну тебе опять.

 

И, удивленно подымая брови,

Увидишь ты, что зря меня чернил:

Что я писала – чернотою крови,

Не пурпуром чернил.

 

23. “Кто создан из камня, кто создан из глины…”

 

Кто создан из камня, кто создан из глины, –

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело – измена, мне имя – Марина,

Я – бренная пена морская.

 

Кто создан из глины, кто создан из плоти –

Тем гроб и надгробные плиты...

– В купели морской крещена – и в полете

Своем – непрестанно разбита!

 

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьется мое своеволье.

Меня – видишь кудри беспутные эти? –

Земною не сделаешь солью.

 

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной – воскресаю!

Да здравствует пена – веселая пена –

Высокая пена морская!

 

Мая 1920

 

24. “Возьмите всё, мне ничего не надо…”

 

Возьмите всё, мне ничего не надо.

И вывезите в..................……..

Как за решетку розового сада

Когда‑то Бог – своей рукою – ту.

 

Возьмите все, чего не покупала:

Вот.....………., и....., и тетрадь.

Я все равно – с такой горы упала,

Что никогда мне жизни не собрать!

 

Да, в этот час мне жаль, что так бесславно

Я прожила, в таком глубоком сне, –

Щенком слепым! – Столкнув меня в канаву,

Благое дело сотворите мне.

 

И вместо той – как..........……….

Как рокот площадных вселенских волн –

Вам маленькая слава будет – эта:

Что из‑за Вас...... – новый холм.

 

Мая 1920

 

Смерть танцовщицы

 

Вижу комнату парадную,

Белизну и блеск шелков.

Через все – тропу громадную –

– Черную – к тебе, альков.

 

В головах – доспехи бранные

Вижу: веер и канат.

– И глаза твои стеклянные,

Отражавшие закат.

 

Мая 1920

 

26. “Я не танцую, – без моей вины…”

 

Я не танцую, – без моей вины

Пошло волнами розовое платье.

Но вот обеими руками вдруг

Перехитрен, накрыт и пойман – ветер.

 

Молчит, хитрец. – Лишь там, внизу колен,

Чуть‑чуть в краях подрагивает. – Пойман!

О, если б Прихоть я сдержать могла,

Как разволнованное ветром платье!

 

Мая 1920

 

27. “Глазами ведьмы зачарованной…”

 

Глазами ведьмы зачарованной

Гляжу на Божие дитя запретное.

С тех пор как мне душа дарована,

Я стала тихая и безответная.

 

Забыла, как речною чайкою

Всю ночь стонала под людскими окнами.

Я в белом чепчике теперь – хозяйкою

Хожу степенною, голубоокою.

 

И даже кольца стали тусклые,

Рука на солнце – как мертвец спеленутый.

Так солон хлеб мой, что нейдет, во рту стоит, –

А в солонице соль лежит нетронута...

 

Мая 1920

 

 

“О, скромный мой кров! Нищий дым…”

 

О, скромный мой кров! Нищий дым!

Ничто не сравнится с родным!

 

С окошком, где вместе горюем,

С вечерним, простым поцелуем

Куда‑то в щеку, мимо губ...

 

День кончен, заложен засов.

О, ночь без любви и без снов!

 

– Ночь всех натрудившихся жниц, –

Чтоб завтра до света, до птиц

 

В упорстве души и костей

Работать во имя детей.

 

О, знать, что и в пору снегов

Не будет мой холм без цветов...

 

Мая 1920

 

“Сижу без света, и без хлеба…”

 

С. Э.

 

Сижу без света, и без хлеба,

И без воды.

Затем и насылает беды

Бог, что живой меня на небо

Взять замышляет за труды.

 

Сижу, – с утра ни корки черствой –

Мечту такую полюбя,

Что – может – всем своим покорством

– Мой Воин! – выкуплю тебя.

 

Мая 1920

 

“Писала я на аспидной доске…”

 

С. Э.

 

Писала я на аспидной доске,

И на листочках вееров поблёклых,

И на речном, и на морском песке,

Коньками п о льду и кольцом на стеклах, –

 

И на стволах, которым сотни зим,

И, наконец – чтоб было всем известно! –

Что ты любим! любим! любим! – любим! –

Расписывалась – радугой небесной.

 

Как я хотела, чтобы каждый цвел

В век а х со мной! под пальцами моими!

И как потом, склонивши лоб на стол,

Крест‑накрест перечеркивала – имя...

 

Но ты, в руке продажного писца

Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!

Непроданное мной! внутри кольца!

Ты – уцелеешь на скрижалях.

 

Мая 1920

 

“Тень достигла половины дома…”

 

Тень достигла половины дома,

Где никто не знает про меня.

Не сравню с любовною истомой

Благородство трудового дня.

 

Этою короной коронован

Будет Царь... – Пот на державном лбу! –

Мне ж от Бога будет сон дарован

В безымянном, но честн о м гробу.

 

Мая 1920

 

“Все братья в жалости моей…”

 

Все братья в жалости моей!

Мне жалко нищих и царей,

Мне жалко сына и отца...

 

За будущую тень лица,

За тень грядущего венца,

За тень сквозного деревца...

 

– Впалость плечей...

 

Мая 1920

 

“Руку на сердце положа…”

 

Кричали женщины ура

И в воздух чепчики бросали...

 

Руку н а сердце положа:

Я не знатная госпожа!

Я – мятежница лбом и чревом.

 

Каждый встречный, вся площадь, – все! –

Подтвердят, что в дурном родстве

Я с своим родословным древом.

 

Кремль! Черна чернотой твоей!

Но не скрою, что всех мощней

Преценнее мне – пепел Гришки!

 

Если ж чепчик кидаю вверх, –

Ах! не так же ль кричат на всех

Мировых площадях – мальчишки?!

 

Да, ура! – За царя! – Ура!

Восхитительные утра

Всех, с начала вселенной, въездов!

 

Выше башен летит чепец!

Но – минуя литой венец

На челе истукана – к звездам!

 

Мая 1920

 

“Одна половинка окна растворилась…”

 

Одна половинка окна растворилась.

Одна половинка души показалась.

Давай‑ка откроем – и ту половинку,

И ту половинку окна!

 

Мая 1920

 

Песенки из пьесы “Ученик”

 

1. “В час прибоя…”

 

В час прибоя

Голубое

Море станет серым.

 

В час любови

Молодое

Сердце станет верным.

 

Бог, храни в часы прибоя –

Лодку, бедный дом мой!

Охрани от злой любови

Сердце, где я дома!

 

2. “Сказать: верна…”

 

Сказать: верна,

Прибавить: очень,

А завтра: ты мне не танцор, –

Нет, чем таким цвести цветочком, –

Уж лучше шею под топор!

 

Пускай лесник в рубахе красной

Отделит купол от ствола –

Чтоб мать не мучилась напрасно,

Что не одна в ту ночь спала.

 

Не снился мне сей дивный ужас:

Венчаться перед королем!

Мне женихом – топор послужит,

Помост мне будет – алтарем!

 

3. “Я пришел к тебе за хлебом…”

 

Я пришел к тебе за хлебом

За святым насущным.

Точно в самое я небо –

Не под кровлю впущен!

 

Только Бог на звездном троне

Так накормит вдоволь!

Бог, храни в своей ладони

Пастыря благого!

 

Не забуду я хлеб‑соли,

Как поставлю парус!

Есть на свете три неволи:

Голод – страсть – и старость...

 

От одной меня избавил,

До другой – далёко!

Ничего я не оставил

У голубоокой!

 

Мы, певцы, что мореходы:

Покидаем вскоре!

Есть на свете три свободы:

Песня – хлеб – и море...

 

4. “Там, на тугом канате…”

 

Там, на тугом канате,

Между картонных скал,

Ты ль это как лунатик

Приступом небо брал?

 

Новых земель вельможа,

Сын неземных широт –

Точно содрали кожу –

Так улыбался рот.

 

Грохнули барабаны.

Ринулась голь и знать

Эту живую рану

Бешеным ртом зажать.

 

Помню сухой и жуткий

Смех – из последних жил!

Только тогда – как будто –

Юбочку ты носил...

 

Моряки и певец)

 

Среди диких моряков – простых рыбаков

Для шутов и для певцов

Стол всегда готов.

 

Само море нам – хлеб,

Само море нам – соль,

Само море нам – стакан,

Само море нам – вино.

 

Мореходы и певцы – одной материи птенцы,

Никому – не сыны,

Никому – не отцы.

 

Мы – веселая артель!

Само море – нам купель!

Само море нам – качель!

Само море – карусель!

 

А девчонка у нас – заведется в добрый час,

Лишь одна у нас опаска:

Чтоб по швам не разошлась!

 

Бела пена – нам полог,

Бела пена – нам перинка,

Бела пена – нам подушка,

Бела пена – пуховик.

 

Певец – девушкам)

 

Вам, веселые девицы,

– Не упомнил всех имен –

Вам, веселые девицы,

От певца – земной поклон.

 

Блудного – примите – сына

В круг отверженных овец:

Перед Господом едино:

Что блудница – что певец.

 

Все мы за крещенский крендель

Отдали людской почет:

Ибо: кто себя за деньги,

Кто за душу – продает.

 

В пышущую печь Геенны,

Дьявол, не жалей дровец!

И взойдет в нее смиренно

За блудницею – певец.

 

Что ж что честь с нас пооблезла,

Что ж что совесть в нас смугла, –

Разом побелят железом,

Раскаленным добела!

 

Не в харчевне – в зале тронном

Мы – и нынче Бог‑Отец –

Я, коленопреклоненный

Пред блудницею – певец!

 

7. “Хоровод, хоровод…”

 

– Хоровод, хоровод,

Чего ножки бьешь?

– Мореход, мореход,

Чего вдаль плывешь?

 

Пляшу, – пол горячий!

Боюсь, обожгусь!

– Отчего я не плачу?

Оттого что смеюсь!

 

Наш моряк, моряк –

Морячок морской!

А тоска – червяк,

Червячок простой.

 

Поплыл за удачей,

Привез – нитку бус.

– Отчего я не плачу?

Оттого что смеюсь!

 

Глубоки моря!

Вороч а йся вспять!

Зачем рыбам – зря

Красоту швырять?

 

Бог дал, – я растрачу!

Крест медный – весь груз.

– Отчего я не плачу?

Оттого что смеюсь!

 

Между 25 мая и 13 июля 1920

 

<8>. “И что тому костер остылый…”

 

И что тому костер остылый,

Кому разлука – ремесло!

Одной волною накатило,

Другой волною унесло.

 

Ужели в раболепном гневе

За милым поползу ползком –

Я, выношенная во чреве

Не материнском, а морском!

 

Кусай себе, дружочек родный,

Как яблоко – весь шар земной!

Беседуя с пучиной водной,

Ты все ж беседуешь со мной.

 

Подобно земнородной деве,

Не скрестит две руки крестом –

Дщерь, выношенная во чреве

Не материнском, а морском!

 

Нет, наши девушки не плачут,

Не пишут и не ждут вестей!

Нет, снова я пущусь рыбачить

Без невода и без сетей!

 

Какая власть в моем напеве, –

Одна не ведаю о том, –

Я, выношенная во чреве

Не материнском, а морском.

 

Такое уж мое именье:

Весь век дарю – не издарю!

Зато прибрежные каменья

Дробя, – свою же грудь дроблю!

 

Подобно пленной королеве,

Что молвлю на суду простом –

Я, выношенная во чреве

Не материнском, а морском.

 

Июня 1920

 

<9>. “Вчера еще в глаза глядел…”

 

А нынче – все косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, –

Все жаворонки нынче – вороны!

 

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я ост