Декабря 1919, Кунцево – Госпиталь

 

“Звезда над люлькой – и звезда над гробом…”

 

Звезда над люлькой – и звезда над гробом!

А посредине – голубым сугробом –

Большая жизнь. – Хоть я тебе и мать,

Мне больше нечего тебе сказать,

Звезда моя!..

 

Января 1920, Кунцево – Госпиталь

 

“Дитя разгула и разлуки…”

 

Дитя разгула и разлуки,

Ко всем протягиваю руки.

 

Тяну, ресницами плеща,

Всех юношей за край плаща.

 

Но голос: – Мариула, в путь!

И всех отталкиваю в грудь.

 

Январь 1920

 

“Править тройкой и гитарой…”

 

Править тройкой и гитарой

Это значит: каждой бабой

Править, это значит: старой

Брагой по башкам кружить!

Раскрасавчик! Полукровка!

Кем крещен? В какой купели?

Все цыганские метели

Оттопырили поддевку

Вашу, бравый гитарист!

Эх, боюсь – уложат влежку

Ваши струны да ухабы!

Бог с тобой, ямщик Сережка!

Мы с Россией – тоже бабы!

 

<Начало января 1920>

 

“У первой бабки – четыре сына…”

 

У первой бабки – четыре сына,

Четыре сына – одна лучина,

 

Кожух овчинный, мешок пеньки, –

Четыре сына – да две руки!

 

Как ни навалишь им чашку – чисто!

Чай, не барчата! – Семинаристы!

 

А у другой – по иному трахту! –

У той тоскует в ногах вся шляхта.

 

И вот – смеется у камелька:

“Сто богомольцев – одна рука!”

 

И зацелованными руками

Чудит над клавишами, шелками...

 

 

Обеим бабкам я вышла – внучка:

Чернорабочий – и белоручка!

 

Январь 1920

 

“Я эту книгу поручаю ветру…”

 

Я эту книгу поручаю ветру

И встречным журавлям.

Давным‑давно – перекричать разлуку –

Я голос сорвала.

 

Я эту книгу, как бутылку в волны,

Кидаю в вихрь войн.

Пусть странствует она – свечой под праздник –

Вот так: из длани в длань.

 

О ветер, ветер, верный мой свидетель,

До милых донеси,

Что еженощно я во сне свершаю

Путь – с Севера на Юг.

 

Москва, февраль 1920

 

“Доброй ночи чужестранцу в новой келье…”

 

Доброй ночи чужестранцу в новой келье!

Пусть привидится ему на новоселье

Старый мир гербов и эполет.

Вольное, высокое веселье

Нас – что были, нас – которых нет!

 

Камердинер расстилает плед.

Пунш пылает. – В памяти балет

Розовой взметается метелью.

 

Сколько лепестков в ней – столько лет

Роскоши, разгула и безделья

Вам желаю, чужестранец и сосед!

 

Начало марта 1920

 

Психея

 

Пунш и полночь. Пунш – и Пушкин,

Пунш – и пенковая трубка

Пышущая. Пунш – и лепет

Бальных башмачков по хриплым

Половицам. И – как призрак –

В полукруге арки – птицей –

Бабочкой ночной – Психея!

Шепот: “Вы еще не спите?

Я – проститься...” Взор потуплен.

(Может быть, прощенья просит

За грядущие проказы

Этой ночи?) Каждый пальчик

Ручек, павших Вам на плечи,

Каждый перл на шейке плавной

По сто раз перецелован.

И на цыпочках – как пери! –

Пируэтом – привиденьем –

Выпорхнула.

Пунш – и полночь.

Вновь впорхнула: “Что за память!

Позабыла опахало!

Опоздаю... В первой паре

Полонеза...”

Плащ накинув

На одно плечо – покорно –

Под руку поэт – Психею

По трепещущим ступенькам

Провожает. Лапки в плед ей

Сам укутал, волчью полость

Сам запахивает... – “С Богом!”

 

А Психея,

К спутнице припав – слепому

Пугалу в чепце – трепещет:

Не прожег ли ей перчатку

Пылкий поцелуй арапа...

 

 

Пунш и полночь. Пунш и пепла

Ниспаденье на персидский

Палевый халат – и платья

Бального пустая пена

В пыльном зеркале...

 

Начало марта 1920

 

“Малиновый и бирюзовый…”

 

Малиновый и бирюзовый

Халат – и перстень талисманный

На пальце – и такой туманный

В веках теряющийся взгляд,

 

Влачащийся за каждым валом

Из розовой хрустальной трубки.

А рядом – распластавши юбки,

Как роза распускает цвет –

 

Под полами его халата,

Припав к плечам его, как змеи,

Две – с ожерельями на шее –

Над шахматами клонят лоб.

 

Одна – малиновой полою

Прикрылась, эта – бирюзовой.

Глаза опущены. – Ни слова. –

Ресницами ведется спор.

 

И только челночков узорных

Носок – порой, как хвост змеиный,

Шевелится из‑под павлиньей

Широкой юбки игроков.

 

А тот – игры упорной ставка –

Дымит себе с улыбкой детской.

И Месяц, как кинжал турецкий,

Коварствует в окно дворца.

 

Марта 1920

 

“Она подкрадётся неслышно…”

 

Она подкрадётся неслышно –

Как полночь в дремучем лесу.

Я знаю: в передничке пышном

Я голубя Вам принесу.

 

Так: встану в дверях – и ни с места!

Свинцовыми гирями – стыд.

Но птице в переднике – тесно,

И птица – сама полетит!

 

Марта 1920

 

Старинное благоговенье

 

Двух нежных рук оттолкновенье –

В ответ на ангельские плутни.

У нежных ног отдохновенье,

Перебирая струны лютни.

 

Где звонкий говорок бассейна,

В цветочной чаше откровенье,

Где перед робостью весенней

Старинное благоговенье?

 

Окно, светящееся долго,

И гаснущий фонарь дорожный...

Вздох торжествующего долга

Где непреложное: “не можно”...

 

В последний раз – из мглы осенней –

Любезной ручки мановенье...

Где перед крепостью кисейной

Старинное благоговенье?

 

Он пишет кратко – и не часто...

Она, Психеи бестелесней,

Читает стих Экклезиаста

И не читает Песни Песней.

 

А песнь все та же, без сомненья,

Но, – в Боге все мое именье –

Где перед Библией семейной

Старинное благоговенье?