Позиция Касареса Кироги и позиция Франко

 

В своей книге «Конвульсии Ис­пании» Индалесио Прието пишет, что в то время он неоднократно ин­формировал председателя совета министров о готовящемся загово­ре.

«Сначала, — рассказывает он, — я говорил с ним конфиденциально. Но он мне не верил. Я отлично по­нимал, в какое затруднительное положение ставят его мои пре­дупреждения, но у меня не было выбора. Я невозмутимо продол­жал свое, пока однажды в кортесах, в его кабинете главы правительства,

_________

* Здесь: завершение (лат.). — Прим. ред.

72

Губернаторский дворец в Лас-Пальмасе на Канарских островах, покинув который генерал Франко вылетел в Марокко, где 17 июля встал во главе африканского экспедиционного корпуса.

он резко не заявил, не в силах сдержать гнев:

— Когда же, наконец, вы переста­нете досаждать мне? Все, что вы тут придумываете, — плод больного воображения».

Есть множество такого рода сви­детельств относительно позиции, занятой Касаресом Кирогой в этой трагической ситуации. Когда оче­редной посетитель доложил ему о новых подробностях подготовки свержения режима мятежными генералами и поддерживающими их политическими организациями, Кирога фамильярно похлопал со­беседника по плечу и послал его к черту. Этой обдуманной позиции он оставался верен до конца. Даже после того, как получил невероят­ное письмо от 23 июня, которое Франсиско Франко прислал ему с Канарских островов.

Генерал Франко, отлично осве­домленный, как мы видели, Мо­дой о плане операции, на трех страницах в негодующем тоне от­вергал обвинения в «военном за­говоре», публично высказываемые против многих высших офицеров в газетах и на общественных соб­раниях.

В этом послании, образце двули­чия и лицемерия, Франко утвер­ждал: те, кто информирует премь­ер-министра, «искажают истину»; те, кто «восхваляет (республикан­ские) установления, сами не верны им» и «ждут награды за свое раболепное сотрудничество», как это было «в годы диктатуры и монар­хии»; «те, кто говорит об армии, будто она не верна Республике, го­ворят неправду» и «обманывают» главу правительства, когда ис­толковывают «озабоченность, достоинство и патриотизм офицер­ского корпуса как признаки кон­спирации и недостатка лояльности по отношению к режиму».

Свое письмо Франко кончает ед­ва завуалированной угрозой: «Хо­рошо осведомленный в вопро­сах дисциплины, изучению ко­торых я посвятил долгие годы, мо­гу заверить Вас, что дух справедли­вости, царящий среди командного состава, настолько силен, что вся­кая неоправданная насильственная мера против войсковых частей вы­зовет эффект, обратный желаемо­му, если те почувствуют себя жерт­вой тайных махинаций и клеветни­ческих наветов.

Считаю своим долгом довести до Вашего сведения то, что я пола­гаю весьма важным для военной дисциплины и что Ваше превосхо­дительство может проверить, рас­спросив лично тех из генералов и командиров отдельных частей, которые, живя вне политических страстей, находятся в постоянном общении со своими подчиненными и озабочены их настроениями и личными проблемами.

С почтительным приветом горя­чо Вам преданный

Франсиско Франко».

По прошествии времени эти по­следние слова, «горячо вам пре­данный», хотя они и являются не­отъемлемой частью эпистолярной лексики, кажутся заимствованны­ми из дурной мелодрамы. Как вос­принял Сантьяго Касарес Кирога, будучи полностью в курсе планов генерала, это соблюдение формы, приправленное едва завуалиро­ванными угрозами? Как ритуал? Как наглую выходку? Как оскор­бление? Это нам неизвестно. Мы, однако, знаем, что по наущению президента республики, с которым он советовался по нескольку раз на дню по любым, даже мелким вопросам, он повел себя, как страус перед опасностью: зарылся голо­вой в песок. Письмо от 23 июня, которое требовало немедленных санкций, осталось без ответа.

Заговорщики, отныне уверенные, что ни Асанья, ни его верный Каса­рес Кирога не решатся разобла­чить их план гражданской войны, почти открыто приступили к завер­шающему этапу своих приготовле­ний, поведя переговоры о союзе с наваррскими традиционалистами, которые хотели, чтобы знамя буду­щего, вышедшего из мятежа госу­дарства было двухцветным (то есть карлистским), однако тонкий поли­тик Мола счел это требование не­своевременным и отверг его. Заговорщики равно заключили оконча­тельное соглашение с Испанской фалангой и ХОНС, а также с моло­дежной организацией «Народного действия», контролируемой Хилем Роблесом и обычно называемой «зеленые рубашки».

Сам Хиль Роблес, поставленный в известность о плане мятежа, от­казался лично принять в нем уча­стие, но, как пишет он в своей книге «Мир был невозможен», рекомен­довал «всем членам СЭДА... вер­нуться в свои воинские части в качестве сугубо частных лиц и не входить в репрессивные соедине­ния». Это были жалкие стилистиче­ские уловки, ибо с первых же дней гражданской  войны  избиратели

73

СЭДА, «вернувшиеся в армию в качестве сугубо частных лиц», вме­сте со всеми мятежниками участво­вали в массовых убийствах бесчис­ленного множества республикан­цев в тех регионах, где восторже­ствовал мятеж. Что же касается тех, кто в силу своего возраста или недостаточного желания жертво­вать «собственной персоной», не вернулись в армию, они составили в городах и деревнях, попавших под контроль мятежников, «массо­вую базу» военного мятежа.

Миллионы католиков, послуш­ные велениям церкви и ее главного политического рычага (партии Хиля Роблеса «Народное действие» — своего рода христианско-демократической партии тех времен, нахо­дившейся под сильным влиянием фашистской идеологии), вскоре да­дут вовлечь себя в «крестовый по­ход» против «безбожного комму­низма и татар».

Если правительство Касареса Кироги и его покровитель Мануэль Асанья несут тяжелую ответствен­ность перед историей за то, что не приняли мер для защиты республи­канских институтов, которые были установлены и позволяли задушить в зародыше военный заговор, то партии Народного фронта, хотя и обличали ежедневно надвигаю­щуюся опасность, вероятно, тоже недостаточно решительно боро­лись против пассивности прави­тельства.

Бывают в истории моменты, ког­да опасность грозит всей нации це­ликом; долг тех, кто ясно ее видит, не пасовать перед грубыми отказа­ми, которыми встречают их в пре­зидентском дворце.

Так, 10 июля 1936 года, когда представители партий Народного фронта, узнав, что Мола назначил на этот день военный мятеж, ис­просили аудиенцию у премьер-министра Касареса Кироги, чтобы потребовать немедленных мер против мятежных генералов, а тот от­казал им, они ушли, несомненно в ярости, но не более того.

Как только премьер от них отде­лался, он, действуя от имени прези­дента республики и от своего соб­ственного имени, разослал в га­зеты заметку, которая появилась на следующий день: «Глава прави­тельства полагает, что все военные силы и учреждения, верные своим законным начальникам, соблюда­ют безукоризненную дисциплину».

Зная во всех подробностях о под­готовке государственного перево­рота по непрерывным наездам в Памплону посещавших Молу во­енных высокого ранга, Кирога сам послал к нему генерала Батета, чтобы отговорить его от преступного замысла. Почему же он так упорно отрицал очевидность и не­избежность готовящегося мятежа? Это не было, как сказано выше, ни слепотой, ни недоверчивостью, тут были хитрость и расчет.

Хитрость состояла в том, чтобы предоставить заговорщикам сво­боду действий, а затем арестовать их на законном основании и из­влечь из этого пользу для себя. В основе же расчета лежала боязнь вооружить народ. Этот двойст­венный характер позиции Касареса Кироги в момент, когда было оче­видно, что мятеж вот-вот разразит­ся, не является отвлеченным выво­дом или рабочей гипотезой. Благо­даря свидетельствам и воспоми­наниям, которые мы собрали и тщательно изучили, не остается ни­каких сомнений: была хитрость и был расчет.

Что касается первого — хитрости, — заслуживают доверия воспомина­ния Портелы Вальядареса. Быв­ший председатель центристского совета министров, примкнувший к Испанской республике в 1937 году, пишет по этому поводу: «У Касареса Кироги был простой и ги­бельный план, в его глазах един­ственно правильный. Как и Аса­нья... он был убежден, что лег­ко справится с мятежом, когда он произойдет, и это усилит его по­литические позиции как никогда. Оба полагали, что речь идет о пере­вороте типа 10 августа 1932 года, затеянного легкомысленно [генера­лом Санхурхо. — Ж. С], проведенного непродуманно и закончивше­гося победой правительства, при­чем никто ничего не сделал [что­бы оказать ему сопротивление. — Ж. С.]...Этот провинциальный ма­киавеллизм заключался в том, что­бы позволить разразиться военно­му мятежу, а затем задушить его, выступив в роли спасителя».

Что же касается второго момен­та – расчета — то один бесспорный факт свидетельствует о решитель­ном нежелании Касареса Кироги вооружить народ: в июле 1936 года от его имени всем гражданским гу­бернаторам провинций был разос­лан циркуляр, запрещавший под страхом расстрела раздавать ору­жие рабочим и профсоюзным орга­низациям.

 

Два покушения — две смерти

 

В этой сложной, конфликтной обстановке, отмеченной лихора­дочным волнением и тревогой, произошло два покушения, ко­торые довели до предела напряже­ние в обоих лагерях. Оба покуше­ния закончились смертельным ис­ходом. Первое — 12 июля — совер­шили фалангисты против очень популярного офицера частей безо­пасности, Хосе дель Кастильо, из­вестного своими передовыми взглядами; второе — 13 июля — яви­лось следствием, даже ответом на первое убийство и стоило жизни одному из самых известных лиде­ров монархической партии, Кальво Сотело, депутату кортесов, бывше­му министру при диктатуре Примо де Риверы, участнику заговора 1932 года (генерала Санхурхо), после

74

крушения которого он бежал за границу и вернулся в Испанию лишь во времена «черного двухле­тия».

Убийство лейтенанта Хосе дель Кастильо, совершенное четырьмя «пистолерос» Фаланги ночью 12 июля, когда он возвращался до­мой, подняло на ноги буквально все рабочие организации. Гроб с телом был выставлен в здании Главного управления безопасности в Мадриде, и проститься с ним пришли множество офицеров и ря­довых штурмовой гвардии, делега­ции Народного фронта и огромные толпы простых людей.

В самую ночь преступления не­которые штурмовые гвардейцы (в Мадриде многие из них были сто­ронниками республики) решили отомстить, согласно древним обы­чаям. Когда пробил час ночи (на­ступило уже 13 июля), они ворвались в дом Кальво Сотело и увели с собой, якобы для допроса, монар­хистского депутата, чьи пламенные речи в кортесах неизменно призы­вали к насилию. Штурмовые гвар­дейцы выехали на легком грузови­ке за город, изрешетили пленника пулями и оставили его труп в мор­ге Восточного кладбища.

В девять часов утра председатель кортесов Мартинес Баррио, изве­щенный на рассвете по телефону, срочно вернулся самолетом из Ва­ленсии в Мадрид, чтобы распоря­диться о проведении судебного расследования. Касарес Кирога, сопровождавший президента ре­спублики Мануэля Асанью на при­ем в бразильское посольство — один из самых роскошных приемов, ка­кие знал Мадрид, который закон­чился на рассвете, — прибыл в зда­ние правительства только в пол­день. В этот час вся Испания и весь мир уже знали об убийстве Кальво Сотело, одного из двух признанных лидеров монархиче­ских, профашистски настроенных правых — вторым был Хиль Роблес.

В тот же вечер после многоча­совых обсуждений правительство Касареса Кироги опубликовало коммюнике, начинавшееся следую­щими словами:

«Совет министров перед про­явлениями насилия, приведшими к смерти офицера безопасности Хосе дель Кастильо и депутата кортесов Кальво Сотело — фактами весьма серьезными и чудовищными... счи­тает своим долгом публично за­явить, что он будет действовать в рамках закона с максимальной ре­шительностью и суровостью и при­мет все необходимые меры для под­держания духа сосуществования между испанцами и элементарного уважения к человеческой жизни».

Коммюнике сообщало о «начале расследования происшедших собы­тий», которое поручено двум чле­нам Верховного трибунала; о про­ведении арестов, обысков и т. д. Заканчивалось оно выражением уверенности, что «уважение к зако­ну» восторжествует и это положит конец «подстрекательской деятель­ности многих возбужденных умов».

Хотя объявление о похоронах обеих жертв было правительством запрещено, две внушительные ма­нифестации все же состоялись. Од­на — мирная, другая — кровопролит­ная.

Во главе похоронной процессии, сопровождавшей гроб лейтенанта Кастильо 14 июля, шли алькальд Мадрида, многие лидеры КПИ, ИСРП, ВСТ, офицеры штурмовой гвардии. Огромная толпа, прово­жавшая останки молодого офице­ра, разошлась без всяких инциден­тов.

На следующий день все проис­ходило по-другому. Правые пар­тии решили превратить похороны Кальво Сотело в манифестацию против режима. Тело депутата в одеянии капуцина, с распятием в сложенных руках, прикрытое двухцветным (монархическим) знаме­нем, было помещено в ярко ос­вещенной капелле. После выноса гроб опустили в могилу, засыпан­ную затем венками и букетами, и монархистский депутат Гойкоэчеа произнес речь, заключительные слова которой предвещали, что следует ожидать серьезных собы­тий. «Перед богом, который слы­шит нас, — сказал он, — клянемся по­святить нашу жизнь тройной за­даче: следовать твоему примеру, отомстить за твою смерть и спасти Испанию».

Толпа, сбежавшаяся на клад­бище, вернулась в город, выкрики­вая угрозы против «красных» и На­родного фронта, стараясь спрово­цировать стычки со службой по­рядка, состоявшей наполовину из сил гражданской и штурмовой гвардии. Сначала завязались по­тасовки, а потом настоящее сра­жение: заговорили револьверы, а вскоре и карабины. Только в цен­тре Мадрида, уже на улице Алькала, удалось рассеять эту мятежную манифестацию. И снова трагиче­ские итоги: один убитый, несколь­ко десятков раненых.

Желая успокоить умы, прави­тельство решило продлить чрез­вычайное положение и прекратить на неделю заседания парламента. Вторая мера, предложенная на рас­смотрение кортесов, была принята после дебатов, в которых правые выступили перед Постоянной депу­тацией кортесов с резкой критикой правительства и режима, возлагая на них ответственность за убийство Кальво Сотело.

Монархист граф Вальельяно за­явил: «Группы монархистов не мо­гут больше ни одной минуты си­деть рядом с вдохновителями и сообщниками этого государствен­ного преступления». Хиль Роблес со своей стороны предъявил перечень всех актов насилия, причем ве­роломно сложил воедино число по­кушений и жертв в обоих лагерях, не выделяя отдельно покушений, совершенных  террористами  его

75

лагеря, а их было значительно больше.

И добавил: «То, что вы называе­те фашизмом, это чувство здорово­го и священного возмущения, за­владевшее сердцем испанцев... Пе­риод, который вы отметили своей печатью, останется периодом вели­чайшего позора для режима, для системы, для нации. Мы не распо­ложены терпеть продолжение этого фарса». После чего он заключил:

«Нас захлестнуло чувство наси­лия; и нас могут опередить другие, более решительные или более горя­чие, чем мы».

Эта речь достаточно ярко свиде­тельствовала о подготовке к граж­данской войне. За каждым из этих слов скрывалась угроза.

Выступив от имени коммуни­стов, Хосе Диас, генеральный сек­ретарь КПИ, депутат от Севильи, попытался, так же как это сдела­

На трибуне Долорес Ибаррури (весна 1936 года).

ли социалисты и левые республи­канцы, предотвратить этот разгул страстей. Он сказал:

«Мы тысячу раз публично за­являли и сейчас повторяем снова: мы осуждаем всякий индивиду­альный террор и вообще любую террористическую деятельность».

Многие историки считают убий­ство Кальво Сотело поворотным моментом, «катализатором», даже «детонатором» военного мятежа. Нам эта датировка представляется надуманной. Это весьма сомни­тельно. То, что убийство имело широкий резонанс в правых кругах, бесспорно. Но начало военного мя­тежа в Африке не было намечено на 17 июля из-за убийства монар­хистского депутата.

Давно подготовленный, от­кладывавшийся по крайней мере дважды — в силу трудных перегово­ров генерала Молы с традициона­листами — час выступления был оп­ределен после того, как 15 июля в Сен-Жан-де-Люсе, на француз­ском баскском побережье, был под­писан протокол с принцем Хавьером де Бурбон Пармским (карлистом).

Закладка фундамента, на кото­ром будет отныне покоиться коа­лиция монархических, консерва­тивных и фашистских сил, была закончена.

Тогда, и только тогда, генерал Мола отдал приказ приступить к осуществлению плана войны, ко­торый он, с полного согласия Франко, давно разрабатывал, хотя и дал «честное слово» генералу Батету, посланному к нему Касаресом Кирогой, что не восста­нет против правительства респуб­лики.

На свое «честное слово» Моле было наплевать. Что же до генера­ла Батета, то его доверчивость стоила ему жизни, а эта прекрасная душа, этот идальго Мола не ше­вельнул и пальцем, чтобы спасти его.

76

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Военный мятеж