Философский камень как кирпич на голову

(автобиографические эссе в гностико-алхимической эстетике).

Самое начало.

 

Обломок бессмысленного кирпича с маленьким, играющим на солнце кристалликом, вмерзшим в него фатально, как интересно! Я выколупываю этот кристаллик, бросая подальше, туда, где я его больше не увижу – через забор, в который упираюсь от века и до века, от утра и до утра. Там за забором – не помню что, не знаю что, но иное, а значит – свобода. Это наполняет удивительным чувством гордости – я освободил его, он был в плену, кирпичи связывают кристаллики. Но я не могу знать этих слов, ведь мне всего пять лет и, как и положено ребенку, я пребываю во власти образов того символического мира, из которого мне предстоит выйти. Выйти, чтобы вернуться на неизмеримо ином уровне. А в этом мире кирпичи, такие огромные, четырехугольные, тяжелые, неподъемные и неперетаскиваемые, представляли нечто чуждое, враждебное некой данности, которая была в них и была ими.

Так я прозрел первую благородную гностическую истину – душа, заточенная в прямоугольную материю, нуждается, чтобы её из этой материи освободили. Кирпич – субстанция, которая является строительной, мостовой, сатурнианской, тяжелой, падающей на голову превратностью судьбы, тьматьтьматьтьмать, одним словом. Я брал молоток Тора или Гефеста, чтобы раскалывать кирпичи, которые попадались на путях моих. Если мне не давали молоток или пытались запретить, я бил камень о камень, излечивая подобное подобным.

Однажды я ударил слишком сильно, и от кирпича пошла красная пыль. Она вдруг заинтересовала меня больше, чем эти кристаллики: она была чем-то принципиально отличным от кирпича, другим, делимым, легким, облегающим, играющим, дружащим с ветром, красящим воду. Заинтересовала настолько, что эта новая идея с головой захватила меня, как смерч красных пылинок со дна кораллового рифа. Тереть кирпич о кирпич, чтобы добывать красную пыль, было моим главным занятием. Минуты, часы и дни уходили на терку кирпичей. Мне казалось – превращая твердую субстанцию в порошок, я делаю что-то очень важное, нужное, интересное, значимое, заставляя камень становится пылью. И камни станут пылью, и в этом поможет железо Марса.

Так я постиг вторую благородную алхимическую истину: материя не зло, а исходный объект трансформации. Цель – красная пудра, или алый лев.

Игрушки покорными рядами шли под молоток, красивые машинки рассыпались под его тяжелыми ударами, а пупсики расчленялись, словно Дионис, в нежных и ласковых руках титанов. Более всего мне нравилось изменять предметы, придавая им иной статус, иную форму. Разве горка опилок, разбросанных по полу, хуже, чем медвежонок? Разве прекрасное колесо и стеклышко хуже машинки, в которой это колесо – всего лишь шина? Не более, чем еще одна онтологическая иллюзия.

Я любил копать. Я садился в одном месте и копал, мечтая прорыть ход к центру земли. Почему земля должна иметь центр, я не знал, но идея выкопать что-нибудь интересное, в особенности червяка, была еще одной идеей фикс. Вообще, если мне приходила идея, я доходил в ней до возможных пределов, тогда как остальные скользили от идеи к идее, словно электрические скаты.

Все дети копают, но не все превосходят себя в маниакально повторяемом, бессмысленном, с точки зрения цели, копании одной точки. Детская игра тоже бессмысленна, но она бессмысленно рассредоточена. Меня не интересовали замки из песка, прорисовки ходов и выходов на маленькой поверхности – все, что я хотел – это взять одну точку от поверхности и копать, копать и еще раз копать, изрядно беспокоя соседей, боящихся, что я смогу повредить одно из дерев, которыми изобиловал двор моего пленения.

Так я открыл третью благородную истину юнгианства – научись копать, сокровище находится в глубине, и никакой полет не заменит спуск в глубины.

Когда мне подарили мел, я стал рисовать. Больше всего я любил рисовать фашисткие свастики. Все разговоры, что это плохо, и показ фильмов о страшных фашистах не действовали на меня, ибо я не знал, но нутром знал, что свастике есть что мне сказать, я и свастика связаны, как рубин и полярная звезда. Так я открыл четвертую благородную истину оккультизма об амбивалентности символов, которые находятся по ту сторону добра и зла.

Впрочем, малый мой магистерий не имел силы и, замкнутый в своем пространстве удушья, был не более чем пародийной имитацией стеклодува. Вспышки сознания были не более чем бликами на воде и свечами на ветру, задуваемые двукратной заботой удушающего укутывания. Я был не более чем глиняной тушкой, плотским Адамом, сотворенным тупыми демиургами – матерью и бабушкой, и сотворенным, скорее всего, в результате партогенеза. В этом пространстве явно не было место отцу или какому бы то ни было солнечному началу – несчастный дед, добрый, но подобный роботу, был не столько мужчиной, сколько рисунком мужчины.

Впрочем, как и положено будущему герою, у меня было два отца. Один из них – тот, кто зачал, другой тот, кто «думал, что отец, и платил алименты». Почему-то тому, кто «думал», придавалось больше значения, и это преломлялось палитрой гностических аллюзий зачатия силою мысли.

Эдем был явно чем-то наподобие сферы, где дух, вовлеченный в партогенетический уроборос матрибабушки, не имеет шансов на движение вправо, влево, вверх, вниз, наружу. Путь внутрь был единственным путем бегства от покрывала удушающей заботы, но этот путь грозил увести в бесплодные земли шизофрении.

Потому неведомый послал в знак завета вспышку радуги, которая, подобно Еве, вторглась в уроборический рай Адама и Иладабаофа (которые здесь на самом деле были Деметрой и Персефоной) и разрушила иллюзию гармонии. Как алмаз, сияя отраженными цветами Госпожи, ОНА манила меня вперед и вверх, в жизнь и к свободе. Радуга сопротивлялась водам потопа. О, как сладки были запретные яблоки нашего первого побега в яму, которая была вырыта огромным железным драконом в другом конце двора! ОНА увела меня к яме, но побег был пресечен, ОНА изгнана, а я изрекал единственное известное мне проклятье: «Хочу, чтобы вы умерли». Так я постиг вторую гностическую истину – бегство из-под власти Иалдабаофа может быть дано только женским началом – Евой, Софией, Шехиной. Подобное исцеляет подобное, верхние воды испаряют нижние.

Ибо не мир принесла я, но меч. Сияющая Ирида была лишь отблеском той, что звала меня, но этого отблеска хватило, чтобы начать сепарацию. «Хочу, чтобы вы умерли». «Хочу упасть в ту яму, с ней». Так я постиг вторую алхимическую истину – бескрылый ворон летает при свете ночи, а путь к свободе лежит через падение и грех. Иных путей – нет.

Вот такой фундамент.

В отличие от закапсулированных в собственной ореховой шелухе существ, окружавших меня, я смотрел в глубь себя и потому, как это не странно, знал гораздо больше о внешнем мире, чем роботы, живущие только внешним миром. Так, когда в пять лет я, посмотрев какой-то детектив, узнавал, что такое уголовный кодекс, я долго выспрашивал взрослых, какие дела являются наказуемыми в уголовном кодексе. Их ответы были понятны, кроме одного – что плохого в том, чтобы купить подешевле, продать подороже, почему спекуляция – это плохо. Никакие объяснения не могли объяснить мне, почему это вполне логичное действие преследуется законом.Так, за пять лет до начала эры капитализма и отмены статьи о спекуляции, капитализм уже вошел в мой ум, как подсознательное прозрение.

Еще одно острое воспоминание, которому трудно подобрать мифологическую аналогию, было захлестнувшее меня откуда-то из глубин чувство презрения, переходящее в отвращение, когда Бабушка, стала выражать возмущение пышными похоронами Высоцкого и прославлять «старый режим». Откуда в пять лет я знал, что старый режим – это говно, остается загадкой, но, тем не менее, это знание было всегда со мной, насколько я себя помню. В пять лет мое подсознание знало о политике гораздо больше, чем сознание окружавших меня взрослых.

Впрочем, в моей жизни, с того момента, как я себя осознал, остается очень много непонятного и таинственного. В дни яви, находясь в полной власти Бабушки, в мире сновидений все менялось. Если застывший мир был полностью подчинен ей и не мог вызывать ничего, кроме экзистенциального отчуждения, мир сновидений был более динамичным и вариабельным. Дважды мне снилось, что бабушка попадает в капкан и умирает. Может быть, сон мой – месть за радужные слезы, может быть – предчувствие её смерти, может быть – мое магическое проклятие, я оставляю право давать ответ на это неведомым. Еще один впечатляющий сон, это наш визит к родственникам, где под бабушкой обрушивается лестничный пролет, а я успевают таки выскочить на воздух, и единственная мысль, которая появляется на фоне внезапно затопившей меня свободы и легкости – «и что теперь»?

Ночью меня будили те, имени которых я не знаю, а Ева-Ирида-Ирина будила меня днем. И война между фронтом патогенетического уробороса матрибабушки с одной стороны и фронта Лилит и несотворенного отца с другой продолжалась. То на колонку уведет, то подарок возьмет. И все это пресекалось, её преследовали, высекали слезу, показывали всевластью, подавляли, дивно готовя почву для позднего мятежа.

Если посмотреть вверх, можно увидеть бесконечность неба и созвездий. Но если одеть грязно-серо-розовые очки, то едва ли увидишь что-то, кроме серо-розовой грязи. Родители потому и создают проблемы, что невольно, даже тогда, когда этого не хотят (если это хорошие родители, что их следует занести в красную книгу), заслоняют небо, и небо воспринимается сквозь них. Потому это не маленький ребенок бунтовал против бабушки, это искра, попавшая в плен абсолютной тьме и мраку, которые заставили, к тому же, забыть себя. Юнг был прав, говоря, что только гностико-алхимические метафоры способны передать подлинную жизнь души. Все, что мы хотим по отношению к тюрьме – разрушить её. Ужасающий, метафизический кошмар – детская вера во всемогущество родителей. Страшнее этого субъективного кошмара трудно представить хоть что-нибудь. Магистерий начинается из нигредо, и бегство возможно только для того, кто, не надеясь на успех, мчится по пересеченной фатоматами Иалдабаофа линии, чтобы уйти от него. Таково начало.

Время забвения

Но принц в чужой земле пил их воду и ел их еду. Весь мир принадлежал им, и они понемногу проникали в самое оно, плавили душу, и расплавленное олово застывало в четырехугольных формах. Война, казалось, была проиграна, не успев начаться, но не верь глазам своим! Два начала – смиренное дитя своих родителей, желающее быть ими, слиться с ними, растворится в них, было их креатурой, нагромождением пустых оболочек, от которых не было спасения. И второе Я засыпало, погружаясь в чувство невыносимого, параноидального отчаяния, когда кажется, что весь мир подчиняется только одной этой силе и единственный бунт возможен только через смерть. Баю баюшки баю, мертвый принц спит на краю. Придет злой Илдабаоф, сердце вынет из кишков.

Впрочем, второе Я хоть и спало, но беспокойно. Разве оно могло спасть спокойно, когда неизвестные по приказу партогенетического уробороса унизили и растоптали Еву-Ириду-Ирину? Некрепким сном спало второе Я, просыпаясь от кошмаров и шокируя окружающих бессмысленными, на первый взгляд, вспышками разрушения. Разрушенные игрушки в пять – это еще понятно, до крови укушенная рука учительницы в семь – это уже аномалия. Так я получил очень выгодный статус шизофреника. Это второе Я и было нужно, чтобы трансмутировать первое, освоить новый уровень, новую грань хаоса, превратить прямоугольник в пыль, играющую ветром, иначе на хуя нужны эти тертые кирпичики с освобожденными кристалликами?

Все попытки вспомнить хоть что-нибудь значимое между 5 и 11 бесполезны. Мелкие, лишенные какого-либо смысла события, покусанная до крови учительница, попытавшаяся навязывать свои правила, исключение из школы, мелкие побеги в соседние дворы, наконец, смерть бабушки. Эти события ровным счетом не имеют никакого статуса и излагаются здесь исключительно для того, чтобы повествование было связным.

С пяти до одиннадцати – сон со сновидениями. Фрагментарные, отрывочные воспоминания подобны снам и лишены связи между собой. Мир стал застывать, омертвел. Единственная моя удача в том, что я кристаллизировался вдали от человекоподобных одногодок в мире странных фантазий, отдаленно похожих на мифы о герое. Только вместо героя – цыпленок, побеждающий тысячу драконов. Может быть, только эта игра с самим собой и имела смысл в это время – дружба цыпленка и змеи, борьба со странной женщиной из маминой комнаты и поиск искупления. Оно должно прийти.

«Число наше 11, как и всех, кто от нас». В 11 я впервые убежал из дома. Прочь, в разлом, в точку свободы. 23 числа сексуальной магии хаоса, я рано утром сбежал защищать посланника «света и свободы» Ельцина, но когда приехал на электричке в Москву, было уже поздно – Ельцин уже победил. Но то, что стояло за ним, не победило, а лишь выбило себе несколько лет чистой свободы. Сейчас я слишком далек от детства, чтобы интересоваться политикой, ибо слишком хорошо знаю, что на этом плане может победить что угодно, только не здравый смысл.

Бежать. Главное – отсюда, а там все равно. Бегал далеко, сначала по городу, потом за город, потом в другие города. Только потом сбежал в день Великого Юла, повезло, как немногим, потому что бежал, не надеясь на побег. Когда я открыл другие грани, я надеялся, что этому можно научить, помочь, провести канат между этим и тем миром, но это не более чем иллюзия. Шанс на бегство есть только у того, кто не оглядывается, а научиться не оглядываться невозможно.

Чего искал? Не знаю. Странная для ребенка фантазия: там, где нет меня, возможно, за углом, возможно, за сновидением, возможно, в другом городе – «девочка, которая спасет», и надо идти – дальше и глубже.

Знать, сметь, желать, молчать. Чтобы не открыть главной цели побегов, создавались целые системы маскировки – от всех и от себя. Про цель вспоминал только в некоторые секунды, оказавшись в другом городе, но тут же забывал, потому что не понимал, и Цель сменялась задачами. Только бы подальше, только бы достичь пределов возможного. Многие ли в 13 лет бежали за сотни тысячи километров, сами не зная, для чего? Но – почти всегда возвращался сам, и только два раза таки был распознан и задержан в детприемник.

Ворона как парадигма алхимии

А потом приснилась Ворона. Ортодоксы алхимики не верят, что этот сон мог присниться мне – обычному ребенку, рожденному в провинции и не имеющему никаких посвящений крови и рода. Сколько раз рассказывал – столько раз не верили. Их право – верить или нет. Кто думает – понимает: такое не придумаешь.

Помню удивление одного именитого аналитика, когда на сеансе я рассказал ему свой сон. Есть чему удивляться: сон – сжатое до нескольких образов видение – содержало всю квинтэссенцию алхимии и герметизма, точнее, первой стадии из трех.

Голова вороны, ворона. Странный фильм о вороне и боге. О мире Бога, в центре которого ворона. Бог, играющий в какой-то замкнутой сфере, бог, обладающий абсолютной властью в этой замкнутой сфере, которая изнутри бесконечна и извне ничтожно мала. Бог, которому можно все, поскольку сфера суть мыслимое им, можно все, кроме прикосновения к вороне, находящейся в центре и вовне сферы. Рай. Но рай, отдающей невоплощенностью, ненатуральностью, неподлинностью. Это уже алхимическое, а не гностическое видение, ибо для гностика эта невоплощенность – мечта, а для алхимика – нет, и камень суть четыре, а не три. «Ищи меня и знай, что три всегда четыре». Богу становится скучно, такому чистому, совершенному, богоребенку неведающему. Он прикасается к вороне и всасывается в неё, распадаясь на мелкие атомы. «Ниже уровня ада», - звучит голос. Вот оно – нигредо, восьмой круг вне божественного присутствия, который должен быть пройден распадающимся сознанием.

А потом, выйдя из видения, пробудившись от сна во сне, я увидел себя идущим по мрачным улицам, лишенным жизни. И такая тоска взяла сердце, и не знал доселе, что бывает такая тоска. Только бы не упала слеза, только бы не потерять тоску, как теряют жертвы минотавра путеводную нить во мраке лабиринта. Бог умер и распался на атомы.

И вот подходит она – одна из ложных Аним, та, которая не спасет, а погубит, если в неё только поверить, и пафосно-напористо, как говорят праведницы и жены пасторов, эти экзальтированные ничтожества, кидает: «Как смеешь ты не плакать, когда мир плачет! Ты совсем бесчувственен!» И тогда, в этот миг, я понимаю, что я победил, но победил неясно, и, несмотря на скорбь, к скорби прибавилось такое трепетное удовлетворение смутной надеждой! На что? От чего? Того не знал, да и мыслимо ли не то, чтобы знать, хотя бы предположить! Задуматься о таком в 13 лет! Ницшеанское «бог умер» и каббалистическое «бог распался на миллионы искр» объединилось в одном сновидении, предсказывающем сухой путь адепта.

Слеза как символ погибели, как символ горя. Горе противостоит скорби. Горе центробежно, скорбь центростемитальна. Горе выплескивает свою боль в мир, скорбь втягивает мир в себя. Горе истекает водой, скорбь пылает огнем. В 13 лет я узнал истину великой трагедии – над трагедией не должно проливать слезу, замри, остолбеней, но не заплачь. Не слишком ли глубокие знания для 13ти лет? До сих пор я спрашиваю себя – откуда я все это знал и почему в одном сновидении, запомнившемся на всю жизнь, передана целая тайная доктрина?

А в другом сновидении мать превратилась в пантеру и пыталась совокупиться со мной. Возбуждение, все тело – только возбуждение. Абсолютная её власть, пантеры черной, и я становился её пантерой, её хуем. И в этой неге абсолютной власти, сравнимой с черной Исаис, я медленно, капля за каплей, утрачивал себя, сам превращаясь в её часть. Только голос «той, что спасет», из глубины говорил: «Сопротивляйся, пока можешь!» Этот сон привлек меня к Фрейду в поисках ответов, но ответы нашлись только у Нойманна и Кроули.

Такие сны очень полезны, полезнее самого радостного и счастливого сновидения, ибо счастливые сновидения – анестезия на раны, омертвение, а сны ужаса – вскрытие гнойника. Были и другие сны – о них я писал отдельно, девочка, которая спасет, девочка которую спасти. Символ всегда двусторонен, двуаспектен. Ищите другую сторону, кто этого не чувствует – раб Иалдабаофа. Как это странно – мои сны с самого начала знали о том пути, который должен быть пройден. Геракл только собрался одеть хитон Несса, а Гилл уже начал собирать дрова для костра. Еще ничего не зная о психотерапии – в 14 во сне я вхожу в поезд доверия (ассоциация – с телефоном доверия) и оказываюсь на группе классической релаксации. Еще не зная о задачах адепта, вижу бога, умершего в вороне – голова черного ворона – именно так алхимики называли самое черное нигредо и власть свинца. Это – логика мифа, логика, которая не может быть выражена ни одним из воззрений. Только парадокс, только удивление, только шок, растянутый на тысячи дней и сотни страниц.

Первое, сексуальное

В одном из снов в 14 лет мне приснилось, что я умираю от рака. Моя мать любила пугать меня смертью от рака даже в самых пустяшных ситуациях, потому сон сам по себе не удивителен. Самое страшное – невозможность покончить с собой. Выпрыгиваю с огромной высоты, мне страшно, я все-таки прыгаю, но тело отскакивает от асфальта как мячик, и я в ужасе даже не от мысли о смерти, но от невозможности уйти самому, уйти по воле.

Этот сон принес второе знание смерти. Первое было в раннем детстве, как одна из первых мыслей. Это принесло иное – сексуальное пробуждение. Когда я понял, что могу умереть в любую минуту, я испугался мысли, что могу умереть девственником. Умереть – это судьба любого из нас. Страшно обидно, но неизбежно, никуда не денешься, и никто не денется. Но умереть девственником – стыд, позор, ущербность, ничтожность, жалкость, униженность, последняя точка позора, ниже уровня ада, как во сне про ворону. Тогда я был слишком далек от жизни, я был невольно отрезан от людей и не знал, по каким законам следует заводить отношения, соблазнять женщин. Не знал и не надеялся узнать. Адаптация, сублимация, социализмация – это все потом – в 18, гораздо позднее. Тогда – законы человеческого мира были непостижимы, как квантовая механика для первоклассника.

Потому запертому в собственной скорлупе оболочек, которые и защищали и сдерживали, оставался один выход – я накопил денег и поехал на площадь трех вокзалов снимать проституток. Далеко не сразу добился я своей цели, ибо как отличить, как подойти? Долго я бродил вокруг да около, нарезая круги и привлекая содомитов, думающих, что проститутка – это я. Впрочем, содомский грех меня не интересовал ни в какой мере, и я выходил из всех передряг. Трижды я принимал подошедшего ко мне содомита за сутенера, и только потом выяснялось недоумение. К счастью, содомиты боятся закона, вопреки популярному мнению, и когда, даже оказавшись наедине из-за «слов непонятых», слышали твердое «нет», никто не смел настаивать. На четвертый раз, после того, как я ходил по вокзалу, мотая пачкой денег, меня таки позвала проститутка. Очень скоро я добился своей цели. Помню, после первого оргазма – мысль: «Ну вот, слава Богу, теперь можно и умереть, теперь не стыдно».

Наконец-то. Первая мысль – теперь можно и умирать – не стыдно. Хорошая, хотя изрядно ленивая ебля в вагоне на отшибе. По немыслимой иронии богов первую проститутку звали так же, как ту, которая будила меня в детстве. Боги явно имеют чувство юмора.

Потом возник азарт. Чем хуже, чем лучше. Проститутка – хорошо, но спившаяся алкоголичка – еще лучше. Словно адепт ультралевого пути, я пытался найти максимально худший и чудовищный вариант совокупления, чтобы через это нарушить некий висящий пудовой гирей запрет, рожденный из ниоткуда. Единственно, что меня не интересовало – это содомия.

А потом стало скучно. И просто стало ясно, что со дна больше брать нечего, что все долги отданы и очень скоро должна начаться другая фаза. Триппер, подаренный на прощание одной особенно вонючей особой, казался чуть ли не знаком отличия, символ испорченности перед лицом двухмерной прозрачности, удушливой праведности, чтобы отделиться от которой – хорош даже трипер, который, впрочем, был очень быстро и старательно вылечен.

Больше на этой стороне мне было делать нечего. Я решил таки понять мир, ибо нет ничего хуже лицемерного отрицания жизни из уст того, кто этой жизни не видел.

И Юнг и Кроули говорили о том, что надобно отдаться всем самым ужасным, самым темным страстям и тем самым их преодолеть. Для поверхностного наблюдателя, который не разу ни знал настоящей тьмы, это кажется не более чем самооправданием, дескать, подогнать под свою испорченность красивую философскую базу. Но для меня, еще в 15 задолго до ознакомления с «Новой этикой» Нойманна и законом «Делай, что изволишь», этот принцип стал ясен. За полгода чистого разгула я испробовал все, что можно, доходя в своем декадансе до невероятных проявлений, от одного описания которых у большинства читателей возникнет судорога ужаса. И, отгорев в этих страстях, я прошел сквозь них, исчерпав их. Мир порока более не несет для меня ни притягательной тайны, которой боятся праведники, ни ужаса отвращения. Там все известно, там все ясно, там все познано. Это уже неинтересно. Гораздо интереснее – здесь, а точнее, и вовсе по ту сторону.

Формирование тела персоны

Моей самой большой удачей было удерживание, поздний выход на арену взаимоотношений, кристаллизация в своем пространстве. Когда я решил, что мне надо адаптировался, я делал это осознанно, без идентификации, примеривая те роли, которые ожидали от меня, но не срастаясь с ними.

В свою силу я вошел примерно в 18, когда научился одевать персоны, как одевают костюм или лохмотья – по желанию – не делая различий, когда я, наконец, после всех мыслимых ошибок, унижений, падений, понял людей и стал, говоря языком психоалхимии, «сублимирован», хотя еще долго проклинал мать за эту вынужденную изоляцию всего детства.

Но сейчас, в 26, я смеюсь над глупостью своих проклятий и понимаю, что точно так же, как дьявол, желая зла, творит добро, моя мать, задержав процесс кристаллизации в надежде сделать «только своим сыночком», уберегла меня от двух ловушек, в любом ином случае неизбежных. Желая сделать «только своим», она оттолкнула меня так далеко, как только возможно. Когда я первый раз входил в храм инициации, я чувствовал себя Бароном Гленфильдом, разрывающим последнюю связь с Черной Исаис – моей матерью. Но и это не все. Создав одну, ложную оболочку, она создала не только тюрьму, но и защиту, сдерживающую процесс ложной кристаллизации на персоне, которая как раз в том возрасте и формируется. Только по счастливой случайности и благодаря своему неврозу, на выходе я оказался тем, кто не на словах, а на деле мог повторить слова апостола: «Владей всем, но пусть ничто не владеет тобой». Оболочка препятствовала ложной кристаллизации, отождествлению с одной из бесчисленных масок, порабощению семантическим контуром, и была первым шагом к кристаллизации истинной - шагом через чрево вороны. Только сейчас, очистив эти слова от романтического бунта, я понимаю глубинную, сакральную суть слов Юнга о том, что Дьявол – обязательное условие великого делания. Так что ныне я говорю своему Мефистофелю в женском обличии большое спасибо, ибо без него эти хрустальные ангелы Софии-Лилит едва ли сочли нужным спускаться за мной из своей обители.

Я слишком долго пребывал в своих мирах, и в другом случае это бы закончилось потерей души и сумасшествием. Я знаю много таких тихих сумасшедших, которые не смогли узнать то, что отвергают, и этот парадокс подтачивает их разум, как червь – древо Исидрагиль.

В 16 я понял, что нужно идти в мир, но не потерять себя в нем. Впрочем, зачем врать, тогда это не было цельным пониманием, скорее, почти одновременно утверждаемыми парадоксами.

Я начал выстраивать персону, выстраивать сознательно, мучительно, со скрежетом. Это было сознательным, запоздалым, потому неимоверно трудным и не обходилось без самых жутких, самых унизительных поражений, позоров, которые происходили не из злонамеренности, а из чистого незнания.

Первые попытки адаптироваться ни к чему не вели. Но шаг за шагом, день за днем я постигал, по каким законам живут и общаются люди, и искусно принимал ту форму, которую они от меня ждали, пока, наконец, не отбросил все формы как лишние и вновь стал собой, но уже собой в силе.

Это неведение, эти жесткие запоздалые уроки имели и очень большой плюс. Когда я добился успеха, один раз, другой, третий, я способен был играть с формой, она не была ригидной, я мог «вписываться» во взаимоисключающие контексты, как Меркурий или Протей – принимать форму собеседников, чтобы через минуту отбросить её.

Это искусство, которому невольно стало причиной чудовище, удерживающее меня в своей скорлупе, дало еще одно преимущество – понимание относительности любой системы координат, то есть, фактически, свободу от оков Майи. То, чему другим приходится учиться на пути, я уже знал. Вот почему Кастанеда советовал ученикам, подлинно желающим свободы, найти себе мелкого тирана – мне, в силу моего происхождения, искать не приходилось.

Когда я, наконец, смог адаптироваться и весьма неплохо проводить время в самых разных компаниях, моему торжеству не было границ. Возможно, если бы не воля богов, это закончилось бы вторичной кристаллизацией на столь же примитивных плебейских ценностях полуживотного существования, без мыслей и страстей. Но во мне была иная страсть – страсть к познанию, которая, в конечном счете, перевесила все остальное.

Открытие логоса

В 16 я прочитал Альбера Камю. Прочитал случайно, пародийно, и это прочтение решило для меня все.

«Вчера умерла мама». Отказ Мерсо оплакивать мать будил во мне какие-то непонятные струны, и только сейчас, в миг, когда я пишу эти строки, мне ясно, что отказ Мерсо плакать над гробом матери имеет один метафизический корень с сном моим о вороне-воронке, где я отказываюсь оплакивать мир. Ясно, как дважды два, хотя тогда, когда я читал Камю, все понималось куда конкретнее и буквальнее.

Двери познания были открыты для меня тремя гениями литературы, психологии и музыки. Камю, Берн и Шевчук. Первый открыл для меня врата литературы, подлинной литературы, в которой индивидуальность не морализирует, но ищет освобождения от морали, от условностей и клипотических оболочек свинцовых будней. Берн открыл врата психологии как оружия против мира матерей, запечатывающих индивидуальность в сценарий. Сценарий – единственное понятие, которое затронуло меня в 14, когда я впервые прочитал Берна. Сценарий, оболочка, ложное я, клипот – научитесь не проводить различия в соответствии с заветом Айвасса в Книге Закона! Пусть сейчас мне смешны во многом наивные постулаты трансактного анализа, именно он открыл дверь к еретической мысли об освобождении из колеи Иалдабаофа. Да что там говорить – даже несчастным материалистичным психологам приходится оперировать мифологическими категориями, чтобы хоть что-то понять и хоть чем-то помочь. Третьи врата – врата музыки – открыл мне Шевчук, когда я услышал песню «Я получил эту роль». Ох, как дивно это совпадало с двумя другими! Четвертые врата я открыл гораздо много позднее, ибо эти врата охраняются лучше всех.

Да, трое врат прекрасно охраняются слугами Иалдабаофа и подменяются лжевратами, никуда не ведущими. Литература подменяется сентиментальными представлениями о литературе, которая «делает лучше» (а значит, покорнее), музыка подменяется представлением о музыке, умилением – открыв рок, я еще много лет не мог открыть для себя классику именно из-за тех атрибутов, которые сопровождают оную – статика, спокойствие, умиление. Что угодно – только не возбуждение. Величие мощи «Реквиема» лучше всего скрывает то умильное придыхание разговоров о Моцарте, свойственное посредственностям, в интонациях которых звучит что угодно, только не мощь. Наконец, врата психологии под девизом «познай себя» над античным храмом мистерий охраняются псевдовратами различных «психологий успеха» типа НЛП, Карнеги и прочего говна, а также еще более коварными стражами «глубинной психологии» Фрейда и Адлера, которые ставят внешнее над внутренним (материя – все, дух – это только хуй материи, которым она себя дрочит). Вот и вся метафизика эдипова комплекса, как она есть. Впрочем, в психологии все тоньше, ибо даже такой представитель «псевдо», как Берн, может оказаться толчком к выходу. Не человек видит благодаря глазу, а глаз видит благодаря человеку. Все дело в том, что невозможно стать победителем «там», не победив сначала «здесь», оправдать свою ничтожность «здесь» тем, что крут «там». Без малкута нет кетер, без эго нет самости. Это я чувствовал очень остро, поэтому с четырнадцати я искал ключи, кои помогут открыть мне те двери, позволяющие понять, по каким законам, по каким алгоритмам существует мир людей, от которого я был принудительно отторгнут.

Есть и еще одна ловушка: когда странник находит только один вход. Только психология, в итоге, выхолащивает душевный мир до нескольких формул, только музыка, в итоге, заставляет потерять центральную ось, которая создается психологией, и только литература, без проникновения в символ, к себе, оказывается пустым эстетствованием. Мое счастье в том, что неведомые силы, которые мне благоволили, открыли эти двери сразу. Самое главное – не делать выбора, искать цельную картину, не отбрасывать ничего, самого худшего, самого банального, самого не имеющего значения, ибо философский камень есть камень, отвергнутый строителями.

Начав читать, смотреть и слушать, я перешел в иную экзистенциальную плоскость. Не имея вообще никаких ориентиров, я, тем не менее, получал именно те книги, которые, как сказал бы один русский Маг, «родственны мне эйдетически». Я начал читать жадно, азартно, взахлеб, взадрыг, взапой. Системы познания не было в принципе, чистый Дионис познания, растворение в познаваемом. Традиционная разница между «высокой и низкой» литературой мне также была незнакома. Со временем, по опыту чтения, я провел её сам для себя, когда увидел, что большинство книг и фильмов, которые мне попадаются, воспроизводят одни и те же сюжеты: «герой против мафии» или «несчастный, но добрый неудачник», что делает их нестерпимо скучными и однообразными.

Однако моя личная линия между «высоким» и «низким» отличается от общепринятой. Так например, я никогда не понимал, почему к «низкой» литературе относят фантастику. Безусловно, 90 процентов фантастики столь же отвратительно повторяемо и самотиражируемо, но оставшиеся 10 содержат те самые глубины сатанинские, которые мне нужны и которые питали меня. Немного позднее я узнал, что указанные десять процентов в мире фантастики кристаллизуются под жанром «фантастика новой волны».

Единственным плюсом фантастики является то, что она не скована условностями реальности, и в этом смысле у неё, как у жанра, есть возможность преодолеть притяжение свинца. Фантастика в некотором смысле гораздо более реальна, если игнорировать скучный, приключенческий элемент, который даже серьезные фантасты вынуждены вносить в свои романы, дабы их хоть кто-то покупал. Так тетралогия «Гипериона» Симмонса глубоко символична и открывает немало эзотерических истин о Женском начале, о Лилит (там – под именем сначала Ламии, потом Энеи), которая своей жертвой несет смерть паразиту крестоформу, навязываемому вселенской церковью. Этот паразит хоть и дает бессмертие, но бессмертие паразитическое на «сверкающей бездне» и, в итоге, превращающее в дебила. Для Телемита эти аналогии настолько прозрачны, что достаточно, безо всяких комментариев, просто изложить символические противостояния книги, чтобы стало ясно, о чем идет речь. В книге «говорящими» являются даже имена: Ламия, возлюбленный Селены-Лилит Эндимион – единственный любовник Богини во всей античной мифологии.

Всего один пример. Потому ни тогда, руководствуясь интуицией, ни сейчас – руководствуясь знанием, я ни на миг не могу отнести фантастику к «низкой» и «развлекательной» литературе. Напротив – я вижу в ней первые ростки ценностей нового эона, но чтобы серьезно доказать это, мне понадобилось бы существенно отвлечься.

Имя

Именно фантастике я обязан своим магическим именем. Практически тогда же, как я начал читать, я приступил к поиску имени так, как ищут хлеба в голодный год, и логично, что прежде всего я искал его в прочитываемых книгах. Нельзя сказать, что меня не устраивало мое родовое имя, напротив, оно соответствовало одной ипостаси – дневной. Однако ночная, сущностная ипостась оставалась неназванной. Каждое имя, каждый персонаж тщательно примерялся на себя, и на несколько дней я был уверен, что это и есть мое имя. До того, как прочитывал следующую книгу. Имена дробились, как атомы в чреве вороны, и если я когда и был близок к сумасшествию, то, за исключением еще одного эпизода, о котором позже, то именно во время «поиска имени».

Когда я прочитал «Хтона» Пирса Энтони, я понял, что я Атон. Объяснения, которые я давал себе тогда, малоинтересны, хотя бы потому, что на тот момент все, что я знал, это фрейдовскую идею в изложении Стивена Кинга. Потому мне казалось, что, взяв имя Атон, я «бросаю миру в лицо свое знание о своем эдиповом комплексе». Объяснение, что и говорить, наивное. На тот момент я понятия не имел ни о солнечном символизме этого имени (парадоксально думая, что, беря это имя, я «утверждаю себя, как самый темный из возможных»), ни о значении символики инцеста в традиционном понимании, ни даже о фрейдовском тоннеле реальности.

Однако удивляет то, что интуитивно я знал одну очень важную истину. Увидев в 14 лет сон, где Мать совращает меня в образе пантеры, я старался сделать этот сон осознанным, идти вглубь смысла, рассказывая его на каждом шагу. На глубинном уровне есть парадокс – говоря о том, что я знаю про свой эдипов комплекс, я единственным возможным способом от него дистанцировался, не случайно в психоанализе осознание и вербализация являются главным оружием, позволяющим уничтожить власть над тенью. Я кричал в мир о своем эдиповом комплексе, но уже одним этим криком был от него отстранен, как зеркальным щитом Афины, который позволял видеть Горгону матриархальной