Невыносимая радость страдания

Почему религиозные люди так легко и, главное, добровольно идут на абсолютно ненужные и часто невыносимые страдания во имя Бога? Замечали, что как только к слову «страдание» добавляют три этих коротких слова, отрицательное отношение к нему сразу же меняется на противоположное? То, что прежде вызывало страх и отвращение, становится чем-то притягательным и достойным восхищения?

Почему верующие люди думают, что их страдания угодны Богу, и не только допускают их, но и стремятся к ним? Неужели людям недостаточно огромного количества зла и неизбежных страданий, среди которых мы все живем: природных катаклизмов, войн, несвоевременных смертей и неизлечимых болезней? Почему по дороге в рай они с такой радостью превращают свою жизнь в ад?

Почему религия с такой легкостью отрицает природу человека и его естественное стремление к удовольствиям? Как вообще возник феномен добровольных страданий?

Ницше тоже задавался этим естественным вопросом: в древнейшие времена было принято причинять страдания другому, но как получилось, что в христианскую эпоху человек стал считать себя недостойным, развил в себе чувство вины перед Богом — он называл это «нечистой совестью» — и страсть к искуплению этой вины путем добровольного страдания и самоистязания?

Очень здравый подход и весьма логичный вопрос: разве можно отрицать, что куда разумнее и более свойственно человеку причинять страдания другому, чем самому себе? Кто из нас делает иначе в повседневной жизни? Про «нечистую совесть» вообще молчу: исходя из моего жизненного опыта, само по себе наличие у людей совести как таковой весьма спорно.

Счастье вечного возвращения

Без сомнения, вы заметили, что название этой главы отсылает к самой известной книге Милана Кундеры «Невыносимая легкость бытия», в которой тот пишет о неразрешимых противоречиях нашей жизни и неизбежности страдания. С одной стороны, жизнь легка, так как она у нас одна, все происходит без повторений и второй жизни не будет: «…жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая не повторяется, подобна тени, она без веса, она мертва наперед и как бы ни была она страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красота ровно ничего не значат».

С другой стороны, человек нутром чувствует цикличность времени — с годами на него наваливаются тяжесть воспоминаний о неизбежных ошибках, осознание невозможности их исправить и груз ответственности за будущее. Поэтому жизнь очень часто невыносима: кому из нас не приходилось вдруг попадать в ситуацию, поразительно напоминающую что-то, что уже с нами случалось десятки лет назад? К примеру, встретить девушку, удивительно похожую на первую любовь, и еще раз пожалеть, что не предложили ей руку и сердце? Тогда наша жизнь потекла бы в совсем другом направлении, в другой компании и с другими детьми, непохожими на тех, которых мы сегодня отвели в детский сад.

Однако никакой другой жизни у нас нет и не будет, и только такая жизнь может принести нам счастье. В удалении от мира, без естественной тяжести, жизнь теряет свой смысл.

«Если бы каждое мгновение нашей жизни бесконечно повторялось, мы были бы прикованы к вечности, как Иисус Христос к кресту. Вообразить такое ужасно, — пишет Кундера. — В мире вечного возвращения на всяком поступке лежит тяжесть невыносимой ответственности. Это причина, по которой Ницше называл идею вечного возвращения самым тяжким бременем (das schwerste Gewicht). А коли вечное возвращение есть самое тяжкое бремя, то на его фоне наши жизни могут предстать перед нами во всей своей восхитительной легкости. Но действительно ли тяжесть ужасна, а легкость восхитительна? <…> В любовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленной тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и образ самого сочного наполнения жизни».

При всем уважении к тому, как Кундера изложил мысли Ницше о вечном возвращении, по поводу «величайшей тяжести» хочется предоставить слово самому Ницше, который пишет в «Веселой науке»:

«Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: “Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, — также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!” — Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона? <…> вопрос, сопровождающий все и вся: “хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз?” — величайшей тяжестью лег бы на твои поступки!»

Почему Ницше называл идею вечного возвращения, известную с древнейших времен, тяжким бременем? С точки зрения древних людей, время бесконечно и циклично, у него нет ни начала, ни конца. Рано или поздно начало времени встретится с концом, и все начнется сначала. Человеческая жизнь тоже циклична и тоже представляет собой колесо времени: число событий в жизни каждого человека ограничено и обречено повторяться снова и снова, в каждом поколении, между рождением и неминуемым исчезновением. Единственная цель человеческой жизни заключается в собственном существовании, наполненном не только положительными эмоциями и наслаждениями, но и проблемами, борьбой и страданиями. Хотя, на первый взгляд, концепция циклического времени кажется чем-то очень странным и сложным, мы постоянно сталкиваемся с ней в жизни. Примеров можно привести множество: смена дня и ночи, времен года, фаз Луны и менструальных циклов, а также всего, что повторяется не только в жизни природы, но и общества, например, экономические циклы (кризисы испытал почти каждый из нас — мы до сих пор с содроганием вспоминаем банкротство Lehman Brothers). Циклическое время отрицает возможность окончательного изменения, время вечности наступает еще при жизни и по своей сути представляет собой время без времени.

Для древнего, мифологического сознания циклическое время было более чем естественным. Наш общий предок — архаический человек — не делал ничего такого, что не было бы ранее уже сделано кем-то другим. Его жизнь была беспрерывным повторением деяний предков, что служило прекрасным обоснованием его собственных действий и давало ему силу, смысл жизни и уверенность в себе. Речь шла не просто о возвращении в мутное и неопределенное прошлое, а о возвращении к изначальной истине, проверенной на опыте предыдущих поколений. Разнообразие мифов, богов и религиозных практик обуславливало множество моделей индивидульного поведения. На широкой дороге жизни каждый мог делать, что хотел.

Этого взгляда на время, органически вытекающего из наблюдений за природными циклами, придерживались практически все языческие культуры и политеистические религии, господствовавшие на территории Древней Месопотамии, Древнего Египта, Древней Греции, всего Востока, Северной и Южной Америки.

Главная отличительная черта политеистических религий — их антропоцентричность. Сначала объектом поклонения был биологический отец, потом глава рода, племени, города, государства и, наконец, вылепленные по образу человека боги. Эти религии признавали существование огромного количества богов и богинь, которые отвечали за различные аспекты жизни Вселенной.

Не стоит забывать, что политеистические религии совсем не походили на те, которые мы знаем теперь. Языческие боги и богини отличались от людей только бессмертием и могуществом, а в остальном были очень даже похожи: обладали теми же достоинствами и недостатками, могли быть справедливыми или несправедливыми, доброжелательными или завистливыми. Они не отличались ни фундаментальным добром, ни фундаментальным злом, у богов, как и у людей, все было относительно: в зависимости от текущей ситуации сегодняшнее добро становилось завтрашним злом, и наоборот. Они ссорились между собой, врали и спали с земными женщинами. Могли благородно помочь или подло убить. Все зависело от их свободного выбора и даже настроения.

Свободный выбор был не только у богов, но и у человека. Если языческий бог удовлетворялся принесенной жертвой, он должен был выполнить предписанные ему обязательства: дать человеку долгую жизнь, здоровых детей, хороший урожай и успех в сражениях. Все это не в отдаленном завтра, а сейчас или в самом ближайшем будущем. Язычник ценил настоящее и свою собственную жизнь. Если бог не выполнял свои обязательства, его меняли на другого. В язычестве боги были хоть и старшими, но все же партнерами, с которыми можно и нужно было договариваться.

Есть еще один вопрос, чрезвычайно важный для понимания сути языческого отношения к жизни. Языческая концепция колеса времени и вечного возвращения прекрасно уживалась с наличием в мире зла и страданий: оба эти понятия воспринимались как неотъемлемая часть естественного цикла жизни. Откуда они появились, никого в принципе не интересовало: мы же не особо интересуемся, откуда появляются дожди, туманы и приливы, не правда ли? Причин зла и страданий в мире множество: природные катаклизмы, ежедневные душевные терзания, ложь, насилие, несправедливость и унижения, врожденные недуги, смертельные болезни и предсмертная агония. Природа, у которой нет идеалов, не нуждается в нашем индивидуальном счастье и использует принуждение, боль, страсти, страх и ненависть, чтобы заставить человека добывать себе пропитание, защищаться и спариваться с другими. Наличие у нас физического тела неминуемо приводит к страданию: тело стареет и болеет. Таким образом, зло и страдание вместе представляют универсальный человеческий опыт. Ученые даже говорят, что без боли и страданий жизнь была бы невозможна, ведь тогда не было бы эволюции.

Все люди хотят избежать зла и страданий, и все знают, что им это не удастся, — страдание неизбежно. Неизбежно хотя бы потому, что каждый момент жизни приближает наш конец. Язычникам повезло: они не задавались глобальным вопросом об ответственности своих богов за существование зла и не задумывались, как оправдать их деяния. Хотя языческие боги тоже иногда управляли природными явлениями и вмешивались в людские судьбы, они не были всемогущими, никогда не претендовали на всеблагость и не хотели брать на себя ответственность за зло и страдания. В условиях перенаселенного пантеона такие претензии породили бы яростную междо-усобную борьбу. Поэтому богам приходилось делиться друг с другом властью, совсем как при сегодняшней демократии, хоть выборы на небесах проводи! Каждый из них мог одновременно олицетворять порядок и хаос, зло и добро, удовольствие и страдание. Каждый по отдельности не был всемогущ, и поэтому решить личные проблемы, примкнув к одному из них и подчинившись его воле, не получилось бы. Куда лучше и спокойнее было продолжать уважать себя и жить обычной жизнью.

Возвышение одного Бога над всеми другими кардинально изменило ситуацию: произошел фундаментальный отход от антропоцентризма, то есть от человека как такового, к «идеалоцентризму» (простите за наглость введения нового термина!). Веселые игры на равных с духовным закончились: отныне материальное и духовное вошли в жесткую конфронтацию, объектом поклонения и верховным правителем всех людей стал Идеал, а на смену циклическому времени пришло линейное.

Идея загробной жизни, являющаяся ключевой идеей монотеизма, совершенно противоречила концепции циклического времени. Именно поэтому древние иудеи и придумали линейное время, и мир с огромной скоростью устремился к своему концу.

Линейное время и соответствующая ему историческая перспектива впервые появляются в библейском рассказе о сотворении мира. Все происходящее перестает «гулять по кругу», то есть повторять существовавшие ранее архетипы, и становится разомкнутой линией, целиком подконтрольной замыслу и плану Единого Бога. Появляется строгое разделение между прошлым, настоящим и будущим. Время полностью разворачивается в сторону будущего и приобретает точку начала — создание мира Богом — и точку своего конца или пункта назначения — Страшный суд. И все, больше ничего нет и не будет.

С человечеством тоже все понятно: оно движется от первоначального грехопадения к финальному искуплению. Поэтому любая ошибка может быть фатальной: стоило Адаму и Еве не послушаться Бога и согрешить всего один раз, и они были навсегда изгнаны из рая и лишены вечной жизни. А мы теперь страдаем и умираем по их вине.

Выбор жизненного пути и степень свободы предельно ограничены сакральной историей, данной в Откровении. В рамках линейного времени, полностью оторвавшегося от человека и ставшего атрибутом Бога, меняется абсолютно все. Человек уже не принадлежит самому себе, а становится собственностью Бога, ничтожной частью Божественной воли, утлым суденышком, направляемым могучей Божественной рукой. Полностью меняется и мироощущение человека: все события жизни, в том числе радость и страдание, он начинает воспринимать как проявление Божественного воли.

Концепция линейного времени также предполагает, что история и человек в ней имеют божественную цель — трансформировать верующего и привести его к некоему идеальному состоянию, в котором он сможет отыскать высший смысл и познать Бога. Конец времени означает конец всего: мира, Вселенной и даже смерти. Всемогущий Бог навсегда уничтожит все зло, все страдание и щедро вознаградит страдальцев. Но самое главное, что Он уничтожит наверняка — это смерть, главного врага человека.

Красиво звучит, правда? Никто до появления иудаизма не смог придумать такую красивую сказку. Знаменитые древнегреческие мифы просто отдыхают!

Концепцию линейного времени с радостью подхватило христианство. святой Августин полагал, что если бы время было не линейным, а циклическим, то Иисус Христос подвергался бы распятию и воскресал снова и снова, а его первоначальное распятие и чудесное Воскресение потеряло бы Божественное значение для искупления грехов человеческих. А ведь всем известно, что воплощение случилось лишь однажды, и что Христос отдал свою божественную жизнь за грехи наши раз и навсегда. Этот уникальный в своем роде факт определяет и направляет единственно возможный ход мировой истории в целом и каждого из нас в частности. В конце концов святая цель, вершина искупления, будет достигнута:

«А затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу» (1К. 15:24).

Несмотря на смелые заявления Августина о принципиальной линейности религиозного взгляда на мир, наивная языческая концепция циклического времени все же просочилась в неприступную крепость христианской философии. Она оказалась совсем не чужда некоторым христианским апологетам и даже классикам каббалы. Хотя священные события, типа рождения и распятия Христа, происходят только один раз, религиозные ритуалы должны не просто их обозначать, но возвращать нас в то время и заставлять переживать священные события снова и снова. Ведь обряды и ритуалы досконально повторяют сакрально значимые явления, к примеру Шабат — заслуженный отдых Бога после тяжелых трудов по сотворению мира, причастие — воссоздание последнего ужина Христа с учениками, сопереживание Ему.

Наконец, в линейном времени полностью поменялись языческие представления о загробном существовании, которое из печального завершения жизненного пути стало светлым будущим, желанным духовным продолжением недостойной земной жизни и приоткрытой дверью в рай. Стало той самой долгожданной возможностью встретить Бога и «увидеть Его лицо». И если истово верить и праведно себя вести, то можно еще при жизни полюбоваться, как через эту дверь льется яркий небесный свет будущего блаженства. Вот так и случилось, что прошлое, в котором ничего нельзя изменить, дополнилось предопределенным будущим — и верующий-марионетка оказался буквально распят в управляемой Богом истории. Совсем как его кумир Иисус Христос.

Но самым важным в этом рассуждении является принципиально различное отношение язычества и монотеизма к страданию. Начнем с древних греков и римлян.

Золотой век наслаждения: когда страдание было злом

Древние цивилизации, ядро которых составляли различные политеистические верования, имели, в общем, одну характерную особенность: в отличие от цивилизаций монотеистических, которые пришли им на смену, в их представлениях о жизни не было места человеческому греху и страданию во имя его искупления. Эти легкомысленные цивилизации еще не познали единого Бога с Его Божественными заповедями, как девственница, еще не познавшая своего первого мужчину, и не имели никакого понятия об абсолютной Божественной морали и строгом разделении добра и зла. Как странно бы это ни звучало для монотеистического уха, язычники прекрасно обходились без концепции универсальной морали и даже сумели в этих невыносимо трудных условиях создать великие культуры. Для них добро и зло были категориями относительными и менялись вместе с обществом и его богами.

Поэтому язычникам было легко жить: они могли возлагать вину за все свои несчастья на одного бога и благодарить другого за все полученные блага. Тем не менее во всех цивилизациях существовала своя общественная мораль, соответствующая ей оценка людских действий и система поощрений и наказаний за них. В противном случае никакое общество не могло бы существовать.

Однако отсутствие загробной жизни как мерила жизни земной делало земное существование более радостным, поскольку у людей не было страха посмертного наказания — не существовало самогó понятия индивидуальной вечности. Цикличность времени давала человеку или его потомкам шанс вернуться назад, к истокам, и исправить ошибку, то есть начать все сначала, и повторить еще раз, если не получалось — окончательный приговор никогда не вступал в силу.

Язычники не испытывали нужды в добровольных страданиях: по их мнению, такие страдания не имели никакого отношения к духовному совершенству и получению благосклонности богов, а таких понятий как прощение и спасение, у них не существовало и в помине. Если бы кто-то предложил им идею добровольного страдания ради богов, они бы наверняка восприняли ее как бред сумасшедшего: нормальному человеку сразу понятно, что такое страдание — вещь совершенно неестественная. Страдание и боль — это зло по определению, угроза жизни, а добровольное страдание — зло вдвойне, борьба против самого себя. Предшествующие монотеизму цивилизации делали все возможное, чтобы держаться от страданий подальше. Поэтому легче представить себе клопа величиной с десятиэтажный дом, чем культ страдания в Античности. Если в Античности и был какой-нибудь культ, так это культ удовольствия. Античная этическая система, идентичная рецепту счастливой жизни, очень проста и человечна: страданий надо избегать, а к удовольствию, как к благу, надо стремиться. Главное наслаждение — сама человеческая жизнь, и если не придерживаться умеренности, то чрезмерность в удовольствиях неминуемо приведет к страданиям. Очень похоже на материнские наставления любимому сыну.

Полностью избавиться от страданий все равно не удастся, они представляют собой естественную часть жизни, бессмысленную неизбежность на пути к истинному счастью, и поэтому лучше всего попытаться хранить эмоциональное безразличие ко всему преходящему — как к удовольствиям, так и к страданиям. Разумное поведение заключается не в том, чтобы придавать страданию особый смысл, а в желании сделать его как можно меньшим.

В крайнем случае стоит свалить всю вину на злобных богов. Философ-софист Антифон писал:

«В поступках, противоречащих природе (то есть в аскетизме. — Прим. ред.), заключается причина того, что люди страдают больше, когда можно было бы меньше страдать, и испытывают меньше удовольствий, когда можно было бы больше наслаждаться».

Большинство великих греческих философов считали, что критерием нравственности и побудительной причиной поведения человека является его стремление к удовольствию и счастью: жизнь без пользы для себя и чувственных удовольствий лишена смысла. Так, Сократ был категорически против традиций и моральных императивов, потому что и те и другие рассматривают законы как справедливые только потому, что они существуют исторически долго, а это явно противоречит разуму и мешает получать от жизни удовольствие. Намного лучше будет предаться размышлению о своем месте в этом мире.

Аристипп, один из учеников Сократа, полагал, что смысл жизни заключается в гедонизме — умении получать физическое удовольствие при любых обстоятельствах, ведь чем больше счастья, тем меньше страдания. Иногда даже можно терпеть страдания ради потомства или перспективы получить удовольствие в будущем. Только мудрец умеет подчинять обстоятельства самому себе, поэтому без мудрости и правильного воззрения избавиться от страданий невозможно.

Аристотель полагал, что наслаждение нравственно, так как природа вырабатывает его путем эмпирического отбора. Все благоприятное в поведении сопровождается удовольствием, а все неблагоприятное — страданием. Удовольствия и страдания противоположны. Поэтому наслаждение — составляющая часть добродетели, а страдание недостойно разумного человека. В работе «Никомахова этика» Аристотель написал:

«Все, однако, согласны, что страдание — зло и что его избегают; оно является злом либо в безотносительном смысле, либо как препятствие для чего-то. То, что противоположно вещам, которых избегают и которые являются злом именно в тех отношениях, из-за которых этих вещей избегают и из-за которых эти вещи — зло, является благом. Следовательно, удовольствие с необходимостью есть некое благо».

Эпикур был уверен, что хотя удовольствия и являются неотъемлемой частью успешной жизни, но только умеренность в наслаждениях оградит человека от излишних страданий и позволит достичь состояния атараксии — освобождения от душевных тревог путем добровольного отхода от мирских сует. Чрезмерность представляет собой разрыв с человеческой природой, и по этой причине мы должны использовать ра-зум для нахождения того самого сугубо индивидуального порога, отделяющего нашу всеобщую цель, наслаждение, от беспорядка и страдания. В «Письме к Менекею»:

«…когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждения распутства или чувственности, как полагают те, кто не знают, не разделяют или плохо понимают наше учение, — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души…»

За избыточные удовольствия часто приходится платить непомерно дорого — здоровьем, уважением окружающих и даже свободой. Эпикур также утверждал, что все людские горести и беды происходят от незнания того, в чем заключаются истинные удовольствия. Стремясь ко всё бóльшим удовольствиям, люди оказываются неспособными их достичь и страдают, так как не могут удовлетвориться тем, что имеют. Очень современно написано! Даже не верится, что это мысли из IV века до нашей эры. Греки и римляне вообще говорили ясным человеческим языком, что не всегда скажешь о современных людях.

Вопрос о страдании находится в центре учения стоиков, о которых нам так много говорили в школе. В отличие от Эпикура, стоики были намного больше повернуты на страдании. Они настаивали, что надо смириться с теми страданиями, от которых человек не в силах избавиться, и научиться мужественно и безразлично переносить боль и даже смерть. Только умеренность в стремлении к удовольствиям позволит достичь состояния покоя. Обратите внимание, речь идет не об отказе от удовольствий, а об ограничении стремления к ним. Если распространить это на самую популярную в народе тему, то вам предлагают не отказ от секса, а ограничение отношениями с женой или мужем и одной любовницей или любовником вместо прежних десяти.

Идеальный человек — это апатичный мудрец, признающий лишь власть непогрешимого разума и не испытывающий ни преувеличенной радости, ни угнетающего страдания. Сильные эмоции представляют собой недостаток, и если этим эмоциям потворствовать, они становятся хроническими болезнями души, которые разрушат в конечном итоге все здоровые устремления и удовольствия.

Не стоит все же думать, что стоики ненавидели жизнь, скорее они были философами-романтиками, желавшими укрепить человека перед лицом невыносимой тяжести бытия. Учитель Нерона, современник Христа и выдающийся римский философ Луций Анней Сенека тоже ратует за мудрость и умеренность в работе «Нравственные письма к Луцилию»:

«…если ты стремишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что тебе так же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их, но заблуждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом, ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источникам веселья и наслаждения, в том — причина страданий. <…> Радоваться может только мужественный, только справедливый, только умеренный».

Античные философы, жившие в материально и духовно процветающем обществе, ясно и четко сказали абсолютно все, что было нужно человеку. Не только человеку своего времени, но и нашего, так как их главная мысль звучит свежо и современно: рай без страдания вполне достижим уже на земле, при жизни. Наше светское общество тоже считает страдание неизбежным злом и стремится его избегать.

На базе их развитой цивилизации вполне можно было въехать в современный мир на много столетий раньше, и часть из нас жила бы уже на Марсе за много поколений до рождения Илона Маска, задумавшего космическую экспедицию в 2025 году.

Не получилось. Приход Единого Бога в его христианском обличье разрушил античную цивилизацию и воспел страдание — главного врага человечества. Более того, было предложено нечто совершенно немыслимое для античного сознания: поставить страдания по шкале ценностей намного выше удовольствий. Страдания стали признаком добродетели и духовного совершенства, а крайние страдания — лучшим средством для искупления, прощения и спасения.