Дедушка, Николай Никитич Филатов

Отец бабушки Дмитрий Иванович еще при жизни, когда бабушке исполнилось 15 лет, просватал ее в Самару за сына крупного рыботорговца против желания дочери. Говорят, что бабушке очень нравился их приказчик, а мой дед Николай Никитич Филатов, но отец и слышать не хотел отдать единственную дочь за приказчика, хотя тот был тоже из купеческой семьи, но был сирота и жил в Москве у своей замужней сестры Анны Никитичны, по мужу Янау. Муж ее был немец и работал на суконной фабрике Бутиховых красильным мастером. Достигнув совершеннолетия и сделавшись полноправной хозяйкой, бабушка повенчалась с Филатовым, и по мужу получила звание «потомственной почетной гражданки» и званием своим очень гордилась и всегда, когда ей приходилось где-нибудь расписаться, она обяза­тельно писала: «Потомственная почетная гражданка Е.Филатова».

Как жили, как хозяйствовали молодые хозяева, мне ничего не известно, жили, должно быть, очень неплохо, заключаю из рассказов одной старушки Екатерины Ивановны Жолобовой (соседки на Рогачевской ул.). Так рассказывала мне она: «Я знала хорошо твою бабушку Екатерину Дмитриевну Филатову. Мы еще были маленькие, пустят нас в праздник родители в собор к поздней обедне, подойдем к со­бору и стоим, ждем, когда подъедет Филатиха», — так называли бабушку. — «Едет Филатиха, лошадь серая яблоками, под голубой сеткой саночки маленькие, сама Филатиха в малиновой бархатной шубке, вся мехом опушенная, в такой же шапочке с перышками, подъедет к со­бору, выйдет, а мы за ней».

Была у них единственная дочь, моя мать, Елизавета Николаевна. Долго ли жили они вместе? — не знаю. Они разошлись. Дед уехал от бабушки не знаю куда, и каких лет осталась моя мать без отца — не знаю, только все-таки деда своего Николая Никитича Филатова я ви­дела. Было это так. Приходит к нам девушка, плетея крестов, от моей крестной матери Матрены Ивановны Курышкиной, вызвала маму, что-то поговорила с ней, мама начала нас спешно одевать, оделась сама, взяла Лиду — сестренку — на руки, так как она была еще очень мала, меня взяла за руку, Митя сам пошел, и мы отправились. Дорогой нам мама сказала: «Идем к крестной, к ней приехал ваш дедушка, мой папа, хочет вас видеть, будьте поласко­вее к нему, не бойтесь его, говорите с ним, он хороший».

Не помню встречи, не помню лица его, осталось только в памяти, что Лида заплакала и не пошла к нему на руки, а я сидела у него на руках, он меня ласкал, целовал; ласкал и Ми­тю. Почему-то запомнилось мне его пальто — коричневое, рытого драпа. Вот и все, что я уз­нала о дедушке. К нам он не пошел, видимо, не хотел встречаться с бабушкой. Долго ли дли­лось наше свидание, не знаю, помню только, что когда мы пришли домой, бабушка плакала, заплакала и мама, а мы притихли, перестали говорить о дедушке, а всю дорогу говорили о нем, делились впечатле­ниями.

Козловские

Итак: в бабушкином доме жила наша семья: бабушка — глава семьи, отец, мама и трое нас: Митя, я и Лида. Жили мы наверху, занимали оба мезонина, а низ решили отдавать под квартиры. Первыми жильцами у нас были господа Козловские: муж — Федор Николаевич Козловский — и жена его — Александра Евстафьевна, урожденная фон Виллен. Оба они были потомственные дворяне, жители Петербурга.

Федор Михайлович окончил Межевой институт, а Александра Евстафьевна — Никола­евский институт благородных девиц в Петербурге. Отец Александры Евстафьевны был врач, лейб-медик при дворе, лечил и везде сопровождал какого-то болезненного цесаревича. Жена отца Александры Евстафьевны умерла очень рано, оставив двух дочерей: Сарру Евстафьевну и Александру Евстафьевну. Девочки отданы были на воспитание в институт, где давалось светское воспитание, больше всего внимания уделялось на языки. По словам Александры Евстафьевны, институтки могли говорить по-русски только два дня в неделю — в воскресенье и среду, остальные дни язык должен быть французский или немецкий; даже между собой девочки в эти дни должны были говорить на иностранном языке. Если воспитательница ус­лышит от кого-либо в эти дни русский язык, то за это виновная получала наказание: снима­лась с нее белая пелерина на весь день, чтобы все видели, что она наказана. Каждая девица должна была уметь играть на рояле, следила за манерами. Окончившие девицы обычно если не выходили замуж, то поступали в богатые дома гувернантками. Так было и с Александрой Евстафьевной. Обе сестры кончили вместе, старшая Сарра осталась при отце, тот был болен и вскоре умер, а она вышла замуж, а Алексан­дра Евстафьевна пошла в гувернантки к князьям Оболенским; у них она жила долго, воспи­тывая детей, которых было много. Федор Михайлович — не знаю, где работал сначала, в Дмитрове он появился далеко не юношей, а человеком средних лет. В Дмитрове он был зем­ским землемером, а Александра Евстафьевна со своими хозяевами- князьями Оболенскими — приезжала в Дмитров, собственно, не в Дмитров, а на Подлипичье, куда приезжали родст­венники Оболенских на дачу. Нынешний инвалидный дом принадлежал им, и Оболенские иногда приезжали к ним гостить. Здесь Александра Евстафьевна и встретилась с Федором Михайловичем, так как он часто бывал гостем в этом доме. Они поженились и поселились в Дмитрове, и сняли квартиру у нас — Филатовых.

Козловских было двое: муж и жена, но прислуг у них всегда было трое: белая ку­харка, которая только готовила, черная кухарка, которая выполняла все черные работы в кухне и во дворе, и горничная. Без трех слуг они никак не могли обойтись. Причем с слугами обращались очень жестко. Войдет Александра Евстафьевна в кухню, все сейчас же встают, если бы даже обедали, и стоят, пока не скажет им: «Сесть!» Дворник, например, не мог раз­говаривать с Александрой Евстафьевной в шапке; какой бы ни был мороз, а шапку долой. Дворянство свое они крепко держали в руках. Представляю себе, как бы они жили в наше время! Нет, им не пережить бы этого! Как сесть за один стол с прислугой? Допустить этого невозможно было. И вот в нашем доме «нашла коса на камень», встретилась Александра Ев­стафьевна, дворянка, и моя бабушка Екатерина Дмитриевна Филатова потомственная почетная гражданка; и та, и другая высоко ценили свое звание. Не знаю, как они сошлись, но до самого конца своей жизни Александра Евстафьевна с нашей семьей была как бы на равной ноге. Всегда от Александры Евстафьевны можно было слышать «мы» и «они». Между этим «мы» и «они» была резкая граница, как между белым и черным.

Был такой случай: у Федора Михайловича были две сестры в Петербурге, у одной из них был сын офицер, и офицер этот влюбился в учительницу — петербургскую мещанку — и собрался жениться. Боже мой, что было! Обе сестры — мать жениха и тетка, сестры Федора Михайловича — засыпали его письмами: «Федичка, спаси Бориса! Напиши ему, вразуми его, он не понимает, что делает, не хочет понять, что должен лишиться света! Куда он ее пока­жет? Ни одеться, ни причесаться, а манеры! Если можешь, лучше сам приезжай, я не пере­несу этого». Все-таки мамаша перенесла. Борис женился, а уж как жили, не знаю. Как трудно было им запачкать свое дворянство о простолюдина!

Александра Евстафьевна всегда работала, так как жалования Федора Михайловича не хватало по их потребностям. Сначала она поступила учительницей русского языка в Дмит­ровскую женскую прогимназию, но там она проработала только один год. Так как и этого было мало, она на дому стала давать уроки, а так как в Дмитрове, кроме прогимназии и муж­ского городского училища, не было учебных заведений, и языки там не преподавались, то местная интеллигенция ухватилась за Александру Евстафьевну. Она готовила их детей в ка­детские корпуса, в институты, а некоторые довольствовались только этим образованием. Языки прохо­дились французский и немецкий, здесь вырабатывались манеры, и для девочек считалось достаточным и этого. Сама Александра Евстафьевна языки знала хорошо.