Небель, троглодиты и девушки

 

Они узнавали друг друга по одежде и по фигуре, а лица у всех одинаково мохнатые и желтые от соломенной пыли. Грохот молотилки они воспринимали теперь как слабый шелест.

Впоследствии, в поезде, они спорили о том, сколько дней и ночей это продолжалось, но сговорились в одном: не верить Зырянову, будто бы все это продолжалось лишь трое суток.

Однажды утром председатель погасил фонари и отпряг лошадей от молотилки, а других не запряг. Шесть лошадей, отдыхавших ночь, были поданы для экспедиции. В санях лежал весь багаж, и Лидия Цветаева стояла возле саней, в рысьей шапке, отороченной беличьими хвостиками.

Все население Усть‑Илги, отдохнувшее и отоспавшееся, было здесь, а рядом с председателем колхоза стоял капитан буксира «Верхоленец».

Молотильщики смахнули кружевные занавеси соломенной пыли с ресниц и осмотрелись.

Председатель пожелал им доехать здоровыми до Жигалова, а там и до Москвы. Он сказал торжественно, что в колхозе Илга дети внукам будут рассказывать о л о н х о – былину – о том, как умеет работать Москва.

Василий пожал руку председателю колхоза и капитану буксира, но сказать ответную речь не мог.

– Живите! – сказал сиплым шепотом и отошел к саням.

Все захлопали оратору, очень довольные, а Савватей Иванович вышел вперед. Его выступление было еще короче. Он подмигнул колхозникам:

– Я на Илге заломил ветку!

На охотничьем таежном языке это означало: место понравилось, я его запомнил! Савву проводили веселыми криками и приглашениями вернуться поскорее, а то и сразу остаться. Буян успел завоевать сердца илгинцев.

Порожин уселся на вещах в кошеве и сказался больным. Все мужчины и женщины пошли рядом с санями, придерживались за поклажу и пытались соснуть на ходу.

Но дорога была скверная.

Дороги по‑над берегом не было. Тайга густая, непроезжая, и скалы прерывали путь и принуждали объезжать рекой, по молодому льду. Здесь только одна дорога была зиму и лето – рекой.

В такую раннюю пору зимы еще никто не ездил. Лед прогибался под санями, груженными камнем. Лошади видели живую струю под тонким стеклом, где ветер смел снег, и боялись ступить. Лед опускался и трещал, лошади отчаянно кидались вперед и в сторону. Сани Небеля проскочили, а сани Порожина заскользили по наклонному льду.

Порожин спрыгнул и отбежал, и девушка убежала, но Сережа Луков один толкал сани, чтобы поскорее продвинуть с опасного места, и в следующую секунду очутился в ошпаривающей воде.

– А ну, побанимся! – крикнул Савва и побежал к Сереже.

Небель, не оглядываясь, ударил свою лошадь.

Лед под санями Порожина только треснул. Из щели хлынула вода. Лошадь поскользнулась и упала. Над клокотавшей водой поднялся пар.

Она лежала неподвижно, научась выносливости от людей, вода заливала ее. Лошадь знала из опыта, что бесполезно ей пытаться встать самой и как опасно мешать людям. Она терпеливо ждала помощи от людей и ждала команды. Кто‑то уже тянул за ремни, поддерживая ее ноздри над водой.

Часом позже провалилась лошадь Небеля. Он закричал, сзывая всех на помощь.

Замерзшая одежда скрипела и шумела на Савве и на вознице из колхоза.

Небель жалостно захромал и хлопотливо бегал по сухому снегу, остерегаясь замочить ноги.

– Небель, показывайте, где трещина, – сказал Зырянов.

– Я не заметил, где треснуло.

– Тогда придется кинуть ваши сани: нельзя рисковать людьми.

Бернард Егорович с отчаянием оглянулся, желая, чтобы среди зрителей не было Лидии. Она была тут и улыбнулась ему. Он, съежившись, вошел в воду поперек разлившейся лужи и провалился по самую шею, но сани тонули рядом. Небель ухватился за боковую отводину и вылез. Он предоставил другим спасение его вещей – о лошади он не думал, – побежал к берегу, ужасаясь, что воспаление легких и ревматизм начнутся раньше, чем он успеет развести костер. Он чуть не плакал от жалости.

Вода растопила снег, под водой стал невидим лед. Пар был тепел для глаз.

Савва закричал:

– Распарим шкурку! – и полез второй раз в воду вместе с илгинским колхозником и смеялся коротким, ухающим смехом, кривя негнущиеся губы.

От его смеха у Лидии захватило дыхание. Зырянов увидел ее лицо в эту минуту. Он с недоумением перевел взгляд на Савву и вдруг прыгнул в воду с яростью и подвел плечо под сани.

Небель на ходу рванул пальто – негнущиеся пальцы не отстегивали пуговицу. Спичечную коробку выронил на снег. Потом никак не мог захватить.

Бернард Егорович трясся, умерщвляющий холод проник в желудок, в кишки, в спинной мозг. Он оглянулся и ощутил мгновенный жар ужаса, не увидев саней и людей на разлившейся воде. «Неужели все утонули?.. Тогда я наверняка погиб! Нет, нет! Этого не может быть…» От ужаса и отчаяния он понял, что Зырянов не позволил сделать остановку.

Этот… троглодит погнал вымокших людей дальше, не позволил согреться, просушить одежду! Зырянов пожалел намокших лошадей – полагается прогнать их вскачь!..

Скала закрывала вид на реку вверх. Небель со слезами побежал берегом, увязая в снегу, понесся догонять жизнь, готовую ускользнуть от него.

Скорее. Еще быстрей. Только догнать! Берегом было дальше, но он боялся вернуться на лед реки и метался вокруг деревьев, спотыкался, сворачивал в сторону. Они безжалостно бросили его на смерть, словно крысу. Но он сейчас же догонит, они не знают, как он умеет бегать! Они спасут его.

Колени уже не гнулись, или он не чувствовал. Только бы успеть, пока еще не сомкнулись ледяные челюсти капкана! Он мчался с прекрасной скоростью большой дугой вокруг скалы, а снег взрывался под его ногами, но смерть не отставала. Да ведь он сам и нес ее на закорточках.

Из его сознания выпало все, кроме смерти. Она поймала‑таки на этот раз лично его в ледяной капкан. Из‑за этой проклятой девчонки!

Образ Лидии вспыхнул в его памяти с этим проклятием и больше не появлялся. Не нужна она! Она – такая здоровенная – не сумеет свалить два дерева и устроить затяжной костер и, не доспавши три ночи, не сообразит немедленно напоить Небеля спиртом. Она постесняется растереть его оледеневшее тело снегом до проступания крови из пор и не сумеет расторопно сварить чего‑нибудь и напоить Небеля горячим. Нет, она не могла бы спасти его, и в этой первобытной обстановке сама нуждается в уходе. Он задыхался. Только бы успеть к этим грубым и бессердечным людям, которые спасут его. Они выросли в ссыльных широтах, где каменеет дыхание, вылетев из ноздрей. Они сохранили звериную прочность плоти. Только они спасут его.

От напряжения у него мутнело в глазах.

О надежда! Из‑за мыса человек бежал ему навстречу… Черт побери, это практикантка! Хотя из них есть деревенские. Это самая маленькая Надежда!.. О черт, это директорская дочка!

Она остановилась, встречая его, и кричала:

– Вас ищут на реке, зачем вы побежали в лес?

Он пролетел мимо Тани, не взглянув. От бега ему стало лучше, он ободрился.

Небель обежал вокруг мыса и на долю секунды замер перед величайшей в его жизни картиной, которая ему открылась.

 

Глава 33

«УМЕЕТЕ ЛИ ВЫ ЛЮБИТЬ?»

 

За скалой огонь в рост человека – две шпалеры искристого, трескучего счастья, почти бездымного, ожидали Небеля и упоили его глаза восторгом. Порожин выстрелил из ружья, вызывая Лукова с реки. Небель не смотрел на людей, он подбежал к огню и лихорадочно стал рвать одежды с себя. Савва в одеяле, подобный картинному римлянину, оттащил его от огня. Небель отбивался как мог.

– О, да ты здоровый! А ну, барышни, потрите‑ка его беленькой мочалкой, ручки, личико, животик. Ножки разуйте, скоро! Этот мужик не пропадет.

Его положили на разостланную шубу. Бернард Егорович жалостно стонал. Таня и самая маленькая оттирали его снегом. Самая маленькая кричала на Таню:

– Что ты делаешь? Зачем ты мажешь?!. Это снег, а не крем! Надо тереть изо всей силы, до крови! Ты совершенно не жалеешь человека! Ты свои руки не жалей! Смотри, как я тру!

Она оставила Небеля Тане и кинулась к Сереже Лукову. Он поднялся с реки, белый в лице, как ледяная глазурь на его ватнике, на штанах и на сапогах.

– Зачем стреляли? Я не нашел Небеля!

Самая маленькая схватила его за руку, небрежно крикнула:

– Вот ваш Небель! – потащила к костру, торопливо стала снимать с него и бросать помощницам стеганую куртку, сапоги, стеганые ватные штаны, чтобы девушки сразу выколотили и развешали сушить. Сережа еще пытался защищаться, устыдившись. Самая маленькая прикрикнула:

– Не мешай мне!

У костра на зеленом хворосте Зырянов лежал не то в беспамятстве, не то в оглушении внезапного сна. Он был укрыт двумя шубами, одежда его сушилась, распяленная, у огня.

Двухнедельная реденькая бородка соломенного цвета, уплотненная мякиной, уменьшала худобу его лица. Лидия поддерживала ему голову и поила из ложки чем‑то горячим, раскрывая ему ложкой рот, и сама бессознательно усердно полуоткрывала рот, помогая ему вкушать.

Савва сидел возле нее и рассуждал:

– Эх и щуплый! Где вмещается дух в нем?.. Ты, Лида, ученая, укажи мне: непомерный дух в нем.

Лидия молчала. Разговор Голосины мешал ей. Лучше бы Савва совсем ушел, пока она покормит. Это занятие всецело поглощало ее, как в детстве, когда приходилось кормить большую куклу, которая тоже при этом закрывала глаза, и в эту минуту они обе ни о чем не думали – кукла и Лида.

Но Савва не уходил. Он не сводил глаз с ложечки.

Кукла любила сладкий чай, так же как ее мама Лида.

Лидия сварила сахарный сироп в спирту: сахар залила спиртом и подожгла. Прежде чем мужчины успели разложить костер, уже готов был сироп для Зырянова. И конечно, для Саввы, для илгинского колхозника, для Сережи и для Небеля.

Сережу не надо было поить с ложечки. Для Саввы Лидия прибавила спирта в стакан, но он великодушно отдал его колхознику и дождался следующего стакана. Илгинец выпил с увлечением. Сладкий спирт изумил его, он сказал, что согласен еще купаться, пусть барышня лечит его.

Савва не сводил глаз с ложечки и тоже вытягивал губы, как будто передразнивал Лидию. Он, видимо, мучился сочувствием. Лидия решительно сказала:

– Савва, присмотрите за девушками, чтобы они не испортили Небеля.

Он побежал и добросовестно занялся порученным делом – стал развлекать девушек рассуждениями:

– Вот, говорят, человек тоже зверь. А морж – зверь или человек?.. Из всех на свете только моржи да люди способны купаться зимой – дай бог здоровья им. Но на морже – сапоги из чистого сала и обут с головой, а на человеке? Ум, смекалка крепче моржовой шкуры.

– Василий, вы меня слышите?.. Вам лучше? – спросила Лидия шепотом.

Зырянов не отозвался. Он лежал с закрытыми глазами.

– Никогда бы не подумала, чтобы плотовщик оказался таким неженкой, – сказала она погромче и внимательно наблюдала за его веками, но они не дрогнули.

Он спал глубочайшим сном и во сне сосал с ложечки сладкий спирт.

– Как вы могли так отвратительно поступить со мной?.. Никогда в жизни я вам этого не прощу, слышите? И разговаривать с вами не буду! Я в этом тысячу слов дала себе… Вы безнравственный человек. Вы дикарь… на третьем курсе вуза. – И еще тише, с дерзостью спросила: – Умеете ли вы любить?.. – и вся залилась неудержимой краской. – Я думаю, что эта способность еще не зародилась в вашем тысячелетии…

Она зорко наблюдала за его веками. Зырянов безмятежно сосал с ложечки сладкий спирт. Ей захотелось поцеловать эту грязную, нечесаную голову, обсыпанную мякиной. Никто не смотрел в их сторону, но она испуганно оглянулась, как будто желание могло быть подсмотрено людьми.

На другой день к вечеру экспедиция пришла в Жигалово. На темной улице стояла трехтонка, груженная сеном.

Зырянов сообщил результаты переговоров с шофером:

– Машина идет в Иркутск. Шофер возьмет пять человек. Я считаю, первыми должны уехать студенты.

– Как ехать‑то, вместе с этим сеном? – спросил Порожин. – Поезжайте, я не возражаю.

– Студентов четверо, – сказал Зырянов. – Лидия Максимовна, вы поедете?

– С удовольствием.

– Сомневаюсь в этом удовольствии, – сказал Сережа.

– Но вы не возражаете? – вежливо спросила Таня. Порожин и Небель пошли искать Дом крестьянина, уже переименованный в Дом колхозника.

– Они забыли попрощаться, – сердито сказала Таня.

– Они не забыли, – сказал Зырянов. – Они не привыкли.

Лидия смотрела на могучего человека, сиротливо стоявшего в стороне от их сварливой, но все‑таки дружной компании. Он с грустной завистью наблюдал за перебранкой своих недолгих сотоварищей в трудах и дорогах. Лидия подошла к нему.

– Я тебя буду помнить, Савва… У тебя не только голос удивительный…

– Я весь удивительный, – сразу подтвердил Савва.

Лидия рассмеялась:

– Пожалуй, это правда.

– Правда. Потому никогда по имени не зовут, а клички придумывают.

– Понимаю. Имена все обыкновенные. Куда же ты теперь, Савватей Иванович? Жалко, что не с нами.

– И мне жалко!

Помолчав, он сказал:

– А ему, как ты понимаешь, жалко?

– Он сюда вернется, – сказала она уклончиво.

– Да что ты!

– Будущим летом хочет вернуться.

– Опять по камням? Или по золотишку?

– Нефть искать будет.

– Я бы ему помог. Я бы и тебе помог. Я ведь сколько истоптал по Якутии, знаешь? Я вам покажу такие места, камушки‑самоцветы. – Он засунул руку в глубь одежд на груди и протянул что‑то на ладони: – Возьми на память.

Он зажег спичку. Лидия увидела в своей руке красивый кристалл.

– Носи! – сказал Савва гордо. – Алмаз! Цены нет!

– В Якутии пока алмазов не найдено. Это удвояющий шпат.

– Как не найдено! Вот он – как мой глаз! Я нашел.

– Спасибо, Савватей Иванович. Но это чересчур дорогой подарок. Алмаз такой величины стоил бы пуда два золота. – Она протянула Савве кристалл.

– Не беру, – твердо сказал Савватей Иванович. – Я подарил тебе. У другой и отобрал бы.

Лидия опять рассмеялась. Какая откровенность! Интересно, откуда этот человек?

– Я могу подарить и вдвое… Только верно ли?..

Он нагнулся и приблизил глаза к ее лицу. Отдала бы она так скоро два пуда золота?.. Он погрустнел.

Она должна была вернуть затуманившейся душе Буяна ее алмазную ясность. Лидия сказала:

– Я стеснялась взять такой дорогой подарок! Спасибо, Саввушка!

– Вот и я говорю! – Он обрадовался. – Ты побереги его, Лида.

– Откуда ты родом, Савва?

– Для чего тебе?

– Речь твоя мешаная. Разноязыко говоришь.

– Разноязыко?

– Ну да: по‑нынешнему и по‑старинному, по‑городскому и по‑деревенски… Ты не отвечай, если не хочешь.

– Врать тебе не хочу. Вот как скажу я тебе одной, втай: русский я жилец. Поняла?

Она с любопытством вслушалась. Он сказал это с гордостью. Но что означало это странное выражение? Оно имело для него особый смысл.

– Не поняла.

– Пояснить не могу… Не ученый же я по вашей науке, – вдруг жалобно сказал Савватей Иванович.

– Жалко, что неграмотный… Написал бы ты мне письмо в Москву…

– Я напишу, Лида! Говори, куда послать.

– В Москву, на Арбат, Денежный переулок, дом семь, квартира два.

– В Денежном переулке два квартира занимаешь?.. – с уважением сказал Савва.

– Нет, нет, квартира номер два, так и пиши. А в переулке нашем денег не делают уже триста лет.

– А на что зря? Всегда денег мало. Сотню добрых людей угощу, а то и полста: с улицы сколько наберется – всех угощу, и карманы пусты. А долго будут везти письмо до Москвы, на Арбат, да в переулок?

– Смотря откуда.

– От Усть‑Илги.

– За месяц довезут. Но в Усть‑Илге кто тебя научит русской грамоте? Лучше ты здесь, в Жигалове, устройся.

– Я сам кого хошь научу грамоте. После Нового года сразу и жди письма!

– Сразу и ждать буду… А говорил – неграмотный!.. И я буду хранить твой подарок! – и в мыслях добавила: «Ты сам – алмаз».

– Там этого так много, что из него можно, – шепнул Савва, – алмазные хоромы для тебя построить. Пойдешь со мной?

– Лидия Максимовна! – закричал Зырянов раздраженно.

– Скажи ему, что я здесь.

– Сюда иди, Василий Игнатьевич! Здесь она.

Когда Зырянов подошел, вокруг Лидии сбежалась толпа местных жителей на возглас Саввы.

– Прощай, друг‑человек! – Буян не выпускал руку Зырянова. – Назад будешь?

– Непременно. В июне.

– Возьми меня в свою партию.

– С удовольствием. Да где я тебя достану в будущем году? В каком лагере тебя искать?

– Назначай свидание, – сказал Савва сурово.

– Не могу, – сказал Василий.

– Эх!.. А то – «с удовольствием». Один рот, два языка.

– Почему не можете? – сказала Лидия. – Человек относится к вам с редкой искренностью.

– А что, если он обчистит экспедицию, – резко сказал Василий. – Ему разве нефть нужна?

«Ему нужны вы», – мысленно сказала Лидия.

– Ему хоть бриллианты – и тех не надо в земле, а в чужом кошеле.

– А ты люби друга не без убытка, – сказал Савватей Иванович.

– Вот это сказал!.. – Василий восхитился. – В Черендее, в эвенкийской кооперации у председателя узнаешь про меня.

– Заметано! – весело сказал Савватей Иванович.

Грузчик на машине перекидал сено. Он повысил штабель в передней части кузова и вынул середину, оставил боковые стенки, а когда пассажиры уселись, достроил заднюю стенку и накрыл всю камеру кровлей.

– Он попросту замуровал нас, – сказала Лидия.

Грузчик неохотно вынул один брус из задней стенки для продуха, положил наверх и сказал:

– Вам же хуже – скорей завалится.

Через рев мотора они услышали мощный голос: «Прощай, Вася!..»

Машина запрыгала на ухабах таежного тракта. Путешественники с беспокойством прислушивались к шуршанию стен и кровли. Каждый брус сена весил двадцать четыре килограмма.

– Я так надеялась выспаться в Жигалове! Там, наверно, упоительно жарко в избах… – жаловалась Таня.

– Побереги язык, откусишь на ухабе.

В кабине шофер говорил грузчику:

– Интересно, еще держится или похоронило их?

– Надо посмотреть.

– Сами скажут.

– Они скажут под тонной сена! Удушатся.

– Этот щупленький, который договаривался? Он не удушится.

По крыше кабины застучали. Собеседники примолкли, шофер прибавил газ. По крыше забарабанили. Шофер грозно сказал:

– Кому там руки отбить?

Он остановил машину, злобно ругаясь. Стали слышны крики и стоны.

Грузчик помог Зырянову откопать пассажиров. Сережа Луков пробормотал под глыбами:

– Товарищи, спасайтесь сами… Помочь не мо…

Когда его подняли, он был без сознания.

Выяснилось, что Зырянов разбросал часть сена дорогой, пока шофер не спешил остановить. Шофер рассвирепел, а потом впал в отчаяние и примирительно заявил, что его оштрафуют, если он доставит неполный груз. Василий вручил ему тридцать рублей и сказал:

– Поехали.

 

Глава 34

КЕМБРИЙСКАЯ ПЫЛЬ

 

В теплый, сухой вагон в Иркутске они вошли с нетерпением, с восторгом, почти ворвались, и Таня с завистью поглядела на равнодушные к этим благам лица многодневных пассажиров, слегка уже отупевшие от благ.

– Есть же счастливые люди!

Она получила их приедающееся счастье и спала сутки с перерывом на обед. Вся экспедиция спала.

Лидия будила восемнадцать человек по очереди, прогоняла их умываться, кормила и снова отпускала спать и даже гнала, если кто‑нибудь пытался затеять разговор.

– После Урала успеете наговориться. Зырянов велит спать.

– Кончилась тирания Зырянова, – сказал Сережа Луков с верхней полки. Поборолся со сном и еще сказал: – Не желаю спать по приказу Зырянова. Нарочно не буду спать.

– В таком случае расскажите, что вы почувствовали, когда провалились в воду. Рассказывайте, Сереженька! Ну?.. – Она подняла глаза. Сережа спал.

Зырянов спал двое суток и спал бы дальше, но услышал разговор в соседнем купе и насторожился. Там ехали какие‑то нефтяники. Они говорили о Байкале.

Они оказались из байкальской экспедиции треста «Сибирьнефтеразведка». Двое узнали Зырянова и усмешливо припомнили его содоклад в прошлом году. Зырянов ехидно спросил, успешно ли бурят в третичных слоях на Байкале, а они не менее язвительно осведомились, нашел ли он нефть в кембрии.

В купе пришел Небель и поздоровался с девушками:

– Приветствую лямочниц‑практиканток!

Девушки с жалобным смехом и с энтузиазмом стали вспоминать свои мучения на Лене и горевать о разбитых полуботинках и туфлях. Туфли пропали, мучения зажили, начала выступать героика минувших дней.

В теплом и сухом вагоне перед самой Москвой, уже не на зимней Лене, лямка излучала хвастливый ореол живописного подвига, выпадающего раз в жизни. И пыльный, накуренный курятничек на колесах становился изумительно уютным, и лямка обнаруживала неожиданное свойство нематериального, но чем‑то очень ценного приобретения на всю жизнь.

– С чем вас и поздравляю, – сказал Небель презрительно. – Не забудьте поблагодарить Зырянова, который запряг вас в одну лямку с бандитами и сифилитиками, чем и обогатил вас духовно на всю жизнь.

Девушки приумолкли на минутку, удивленные и оскорбленные.

– Они у нас ничего не украли, – сказала обиженная коллекторша Небеля.

Самая маленькая побежала и привела Зырянова за рукав.

– Ну вот, теперь говорите, Бернард Егорович! В чем вы обвиняете его? – сказала самая маленькая Надежда, самая бестактная, самая назойливая… Ее можно было именовать различными кличками, но непременно самыми крайними. Таково было мнение Небеля всегда, а сейчас он был особенно неприятно удивлен ее пронырливостью.

– Я, наоборот, советовал поблагодарить Василия Игнатьевича.

– Ах, так?..

Она в негодовании оглянулась на подруг. Зырянов покраснел:

– Больше я вам не нужен?

– Постойте!.. Разве вы ничего не хотите ответить на это?..

– Я должен отвечать? Я не знаю, что отвечать на это… Меня никогда не благодарили. – И вдруг, вместо того чтобы уйти, уселся в уголок и сказал: – Вы хотели судить меня за Усть‑Илгу? Судите.

– Перестаньте! – сказала самая маленькая. – Мы все за вас. Правда, девочки?

– Правда! – искренне и дружно сказали три или четыре девочки.

– Именно поэтому вы, товарищ Зырянов, и должны доказать нам всем, что вы поступили правильно.

– Но если вы согласны со мной, зачем доказывать?..

– Нет, не согласны! – воскликнули те же три или четыре девочки.

– Это – в Усть‑Илге?

– Да, – сказала коллекторша Небеля.

А Бернард Егорович молчал.

– Нет, – сказала самая маленькая, – спор идет о лямочниках.

Он усмехнулся:

– Если на то пошло, они тащили ваш багаж. И в то время, когда они тащили, мы не возмущались. Теперь вы возмущаетесь мною за то, что я заставил их тащить.

– Но почему это наш багаж, а не ваш?

– Его багаж, – сказала самая маленькая, и все засмеялись, – он дотащил бы уж как‑нибудь сам.

Зырянов помрачнел при этом намеке на легковесность его кембрийского багажа, но смело сказал:

– Правильно. И уж я‑то сам не пропал бы в лесу. Но государственные интересы требовали защиты… А четыреста человек, если бы пошли самотеком, неорганизованно, что сталось бы с ними? Сильные ушли бы вперед, слабые могли погибнуть в дороге. Из Усть‑Илги до Жигалова нетрудно каждому дойти со своей котомкой. А от Усть‑Кута до Усть‑Илги – сто пятьдесят километров, – легче баржу тащить всем народом, чем одному свою котомку.

Девочки молчали. Василий увидел, что им непонятно.

– Объяснить невозможно было – эти люди не поверили бы. Они росли в единоличном духе и вкоренились в нем. Надо было организовать принудительную взаимопомощь, чтобы их самих спасти.

– Всех? – иронически спросил Небель.

– А спасать надо не всех?

– Вы сами отметили, что сильные не нуждались в принудительном спасении.

– Но слабые не могли спастись без помощи сильных.

Он помолчал и добавил:

– Сначала надо заставить людей сделать. Потом они осознают и оценят… Даже среди интеллигентных людей, если вы помните… не удалось достигнуть согласия без принуждения… Вы извините, я вернусь, как только вы подготовите ваши возражения.

Он вскочил, но Лидия заговорила напряженным голосом:

– Итак…

Василий быстро сел.

– Товарищ Зырянов очень доволен собой и своим поведением в Илге тоже.

– В Илге был порог, – сказал Василий тихо и опустил глаза. – Я увидел, что пройти через Илгу будет потруднее, чем шли всю дорогу в лямке… На порогах лоцман обязан без промедления подавать команду, а не объяснять обстановку… Но я – прошу извинения у всех девушек и у Лидии Максимовны… (ох, как трудно далось это простое слово, которого не было в лоцманских привычках!) – я не оправдываю себя. Я должен был попробовать объяснить… – Он вскочил. – Позвольте мне сейчас уйти!.. А потом мы поговорим… – Он медлил, не решаясь уйти самовольно, и пытался скрыть смущение: – Там надо чуточку додраться!..

– Идите, – разрешила самая маленькая Надежда. Байкальцы ревниво осмотрели кембрийский битум и попросили разрешения сделать бензольную вытяжку.

Затем они принялись рассуждать о доломитах и высказали высоконаучные сомнения, а Зырянов загорячился. Это продолжалось весь день – в купе, на площадке, в ресторан‑вагоне, – со страстью, с яростью, как первая весенняя встреча на стадионе, со штрафными ударами (по образцам!) и забитием голов (опять‑таки образцами)… «Мячи», то есть образцы, разрушались, их заменяли другими.

Когда замелькали пригороды Москвы, спорщики сразу вернулись в обманчиво холодное состояние пассажиров, которым, вообще говоря, нет дела до попутчиков, почти и незнакомых, и занялись своими чемоданами. Зырянов тоже занялся своим рюкзаком.

Он удивленно шарил в опустевшем мешке. Он даже пытался потребовать от недавних собеседников, свои образцы, но пассажиры усмехнулись: чудак этот Зырянов. Кому нужны его доломиты?

Василий схватил рюкзак и вытряхнул над газетой. На газету высыпалось немного темного порошка, купе наполнилось тонкой, очень древней пылью кембрийского возраста и громкими протестами: девушки уже почистились и привели себя в опрятный вид для Москвы. Все, кроме Лидии, выбежали из купе. Василий скомкал газету и швырнул в сетку. Сложил книги в рюкзак и ушел на площадку сконфуженный и злой.

Лидия осторожно развернула скомканную газету, смела с полок драгоценную пыль в нее же и успела все собрать в папиросную коробку, когда поезд медленно подходил к перрону.

Зырянов стоял на площадке. Лидия обратилась к нему с некоторой церемонностью, потому что ведь она не разговаривала с ним после Усть‑Илги…

– Василий Игнатьевич!

Он повернулся к ней и молча ждал.

– Вам в детстве кто‑нибудь рассказывал сказки, Василий Игнатьевич?

– Мало, – неохотно ответил Василий. «И найдет же время женщина говорить о сказках», – подумал с горечью.

– Ваше поведение было сказочное… – Она протянула ему папиросную коробочку с кембрийской пылью. – Возьмите вашу иголку, Василий Игнатьевич, которую вы выменяли с козы, которую выменяли с быка, которого выменяли с куска золота… Поберегите хотя бы иголку… Не подумайте, что я с вами разговариваю. Я просто пожалела… сказочного человека. Без иголки вы растеряете и пуговицы… Надеюсь, что при вашей кембрийской вежливости вы известите меня, какой будет приговор лаборатории. Если Викентий Александрович возьмет на себя риск анализа такой драгоценной пыли. Желаю вам удачи!

Она подала ему руку и с важностью ушла прятать загоревшееся лицо: «Я сама указала ему для анализа нашу лабораторию!.. И он должен сообщить мне результаты анализа, который сделают в моем институте, у Викентия Александровича!.. Что это значит, Лида?.. Как тебе не стыдно быть такой девчонкой?!. Нет, как это я могла?!.»

Василий побежал прямо с вокзала в институт и «поймал» одну хорошую лекцию по петрографии. Вечером в общежитии он выяснил у товарищей, что они успели пройти на четвертом курсе, и решил, что догонит в два месяца. На другой день вечером он начал работать в библиотеке, а днем побывал в Геологическом институте.

– Это все ваши образцы? – в недоумении спросил Синицкий, директор института, когда папиросная коробка легла на его стол. – На вес алмазов. Едва ли будет возможен анализ.

Заведующий лабораторией доктор химических наук Викентий Александрович заявил определенно, что полный анализ не удастся сделать. Вряд ли есть вообще смысл занять лабораторное оборудование и затратить время лаборанта на такой сомнительный анализ.

– Я сам буду работать лаборантом, без оплаты! – предложил или, вернее, попросил Зырянов.

– А вы работали в лаборатории?

– Я научусь, – попросил он.

– Но как вы будете совмещать это с занятиями в Нефтяном институте? Как бы за вас не попало от Ивана Андреевича, – сказал Антон Елисеевич со злопамятностью, – ведь он вас прочит в аспирантуру.

– Я догоню свой курс через два месяца, я рассчитал.

Он стал ежедневно приходить в лабораторию и помогать лаборантам. Когда он освоился с несложной технологией анализа, доктор разрешил приступить к сомнительному образцу.

Василий спал четыре часа в сутки и в течение двух месяцев догнал свой курс. В лаборатории он закончил анализ.

– Пожалуйте! – Викентий Александрович протянул бумажку Зырянову и наблюдал за ним.

На бумажке были выписаны несколько букв и несколько цифр… заключавшие неопровержимое подтверждение наличия кембрийской нефти. А может быть – отрицание?..

Василий понимал значение каждой цифры и буквы. Но их сочетание указывало на что‑то… на то, что появилось в результате их сочетания. Что это? Василий не мог этого знать.

Химик наконец сжалился и сказал:

– Это пиробитум. Материал, не дошедший до нефти.

Василий молчал.

– Процесс образования нефти в этом пласту когда‑то начинался, но по какой‑то причине не завершился.

Лидия просила сообщить ей приговор, вспомнил Василий. Приговор соответствует всем данным мировой науки, сказал доктор. Он тщательно спрятал бумажку с приговором.

– Спасибо, Викентий Александрович.

 

 

Год

 

 

ПОЖАРОМ В ТАЙГЕ

 

 

Глава 1

БОГАТОЕ СВЕТОМ

 

Когда Лена прочно встала, Григорий Иванович Кулаков поехал в Алексеевку, на реке Полной. Сына он взял с собой для его роста: девочка растет в пеленках, мужчина – на охоте.

Весь Черендей оглянулся с удовольствием на богатейшую новую кошеву председателя эвенкийской кооперации, сплетенную из зеленой лозы и выстланную внутри шкурами.

В теплой пыжиковой шубе‑парке Кулаков расселся на дне глубокого короба и руки спрятал в лисьи огромные рукавицы. Он вытянул ноги на мягкой черной шкуре. Задняя стенка, обтянутая желтым мехом, поддерживала спину и поднималась выше головы, укрывая от снега и от ветерка.

Лайка побежала за кошевой и даже впереди лошади, нетерпеливо угадывала направление. Но она ошиблась.

Она побежала берегом, трактом на Якутск, а лошадь непредвиденно спустилась на неезженый лед реки. Собака вопросительно остановилась. Сверху она увидела обоих хозяев в кошеве: малого и большого. Большой хозяин грел свои мягкие руки в рукавицах, а вожжи отдал Владику. Лайка постояла, изучая намерения Владика. Она прекрасно понимала, что не кобыла выбирает путь. Два ружья спрятаны были в мехах, но чуть слышный запах железа дразнил горячие ноздри, и тайга синела на высоком дальнем берегу; там тепленькие белки падают с высоких кедров, когда гремят железом руки хозяев. Собака с немым восторгом кинулась галопом вниз, наперехват кобыле, и вперед – к Алексеевке.

Григорий Иванович как будто не заботился о лошади, а смотрел якобы только вдаль. На самом деле он любовался сыном, который жаждал привлечь внимание отца.

Отец пристально всматривался в расплоские, скрытные сугробы: вот где Владик ошибется – и обидит, подведет старую кобылу, доверившуюся руководству восьмилетнего мальчика. Через Лену еще не было следа. Но Владик чувствовал выжидающий взгляд отца, устремленный на косые череды белых длинных клиньев с неразличимыми гребешочками, тихонько ослаблял вожжи и настораживался к тем сметенным суметам. И лошадка обегала каждый такой сугроб и запрятанный под ним гладкий, стесанный ветром лед, где она, некованая, могла бы поскользнуться.

Она выгодно, извилисто, бежала через Лену наискосок, направляемая мудрым сыном Кулакова. И в круглой голове папаши, битком набитой пословицами, мелькали блаженные мечты о том, как «этот мальчик просушит отцовы копыта». Какой отец не обрадуется таким ожиданиям?.. Григорий Иванович решил, что пора отпустить Владика одного с собакой на белку, ибо орленок – всегда орел. Отсюда ясно, что Кулаков не был плохого мнения о себе.

В ночной Алексеевке лайку не встретила ни одна собака, а ее хозяев – ни один мужчина. Все лайки и мужчины добывали белку в тайге. Григорий Иванович внес в один из домов спящего сына и раздел, а через несколько часов одел сонного, с нежностью, и повлек за руку в предутреннюю темноту.

Лайка слегка поталкивала Владика, поигрывала с ним, помогая избавиться поскорее от сонливости. Скоро Владик разгулялся.

Отец вручил ему ружье. Владик позвал собаку и пошел один в тайгу, не оглянувшись. Лайка оглянулась на старшего хозяина и молча бросилась галопом в сумерки меж деревьев. Она сразу скрылась. Владик не побежал за ней. Лайка могла убежать очень далеко и неизвестно, в какую сторону. Она будет носиться весь день взад и вперед и обрыщет огромный кусок леса.

Владик шел неторопливо, подражая отцу, ожидая от лайки вызова туда, где она облает белку.

Григорий Иванович пошел в сторону от сына. Он не так нуждался в собаке, потому что белка в эту пору жировала, то есть кормилась, на земле: усердно собирала шишки под неглубоким снегом и тут же, на снегу, шелушила. Она оставляла хорошие следы и мало таилась. Впрочем, Григорий Иванович не рассчитывал на большую добычу вблизи охотничьего поселка, да еще такого славного, откуда и сам он родом.

Он прислушался к страстному непрекращающемуся лаю и усмехнулся: Владику приходилось побегать за лайкой. Но – выстрел, и собака удовлетворенно умолкла. Владик сбил белку.

В сумерки лайка привела Владика в Алексеевку в одно время с другими охотниками. Он протянул шкурку отцу таким же движением, как все взрослые охотники сдавали пушнину кооперации. И никто из присутствовавших в доме председателя поселкового Совета не посмеялся над малой добычей молодого охотника.

Отец сказал, что белка метко застрелена одной дробинкой в глаз и шкурка отлично снята, без повреждений. Теперь надо ее высушить так же отлично, чтобы сдать первым сортом. А тогда охотнику будет выдан членский билет эвенкийской кооперации. После отца охотники сказали о Владике похвальное слово. Владик сел рядом с отцом в кругу мужчин перед очагом, как равный.

Все поели, потом отец рассказывал множество новостей, которых даже Владик не слышал в Черендее. Особенно про человека из Москвы. Человек обещался найти керосин на Полной.

Дрова сгорели в очаге, а новости не кончились, и женщины подложили новые дрова. В котле кипел чай. Большое пламя беспокойно озаряло темнокожие лица и красило их выражением веселья и неожиданно перекрашивало, нахмуривало, будто бы злобой, искривляло носы им, поджимало им губы. А за спинами скрытная тьма стеснила людей, и сама ежилась, и шарахалась при внезапных прыжках огней на очаге. Владик устал наблюдать мелькание теней и света. Он решил, что больше пользы будет пойти бить белку; взял ружье, кликнул собаку и отправился в тайгу, уткнув спящую голову в отцовский бок.

Зима была жаркая в том лесу, где охотился Владик во сне. Он сбросил теплый кафтан и не удивился, что белки делали то же самое: сбрасывали пышные меха и прыгали голенькие на снегу. Владик подбирал отличные шкурки, снятые первым сортом, не истратив ни единого выстрела. Теперь их надо было только высушить, чтобы получить членский билет эвенкийской охотничьей кооперации.

После Кулакова сказал свое слово председатель совета Алексеевки Алексей Петров. Он рассказал, чт<