На зеленом ковре серебряный узор

 

После разъезда экспедиции Лидия осталась в деревне на весь день. К ней приходили крестьяне, особенно крестьянки, без зова – за человечным словом, потому что она была из Москвы, подающей надежды и судьбы народам и людям.

Она обыскала очень тщательно с помощью Сережи набросы гальки на косе. Сюда Иннях приносила и складывала образцы всего, что встречала на своей недлинной дороге от верховья, и то, что приносили ей ручьи и весенние потоки. Лидия помнила, что около устья Иннях были ранее найдены учеными остатки кембрийских трилобитов.

Против Усть‑Иннях были найдены археоциаты.

Иннях омывала самое «обещающее» место – по левую сторону Лены.

На другое утро лошадь медленно потянула две лодки вверх по Иннях. Лидия без накомарника шла берегом и наслаждалась ходьбой.

Она подбирала и бросала гальку и обломки, а некоторые передавала Сереже. Ветерок лучше накомарника защищал от мошкары. Солнце нагревало камни, всю землю и воздух, до высоты роста Лидии, чтобы она могла идти в летнем легком платье и радоваться дружелюбной якутской природе. Все было яркое вокруг: небо и облака, река и галька, зелень там, где кончались галечники, на правом берегу, и бледно‑розовые известняки в стене левого берега, особенно розовые в утренних лучах. Это была гостеприимно розовая, приветливо зеленая, синяя и голубая Якутия, но особенно зеленая, описанная так выразительно, хотя и старомодно, у Серошевского – как бы с птичьего полета под голубым небом: сплошной ковер разноцветной зелени, но больше всего темной, лесной, с оттенками лиственницы, ели, сосны, ольхи и тополя в различных местах.

И вот Лидия сама на этом ковре. Взволнованная, она радостно идет вдоль серебряной прошвы Иннях…

Сине‑серебряный узор Лены с притоками, ветвистый и густой, вышит по всему ковру. Он тоже выражает лесную Якутию по Серошевскому. Поляк Вацлав Серошевский, политический ссыльный, поэтически изобразил Якутию в виде огромнейшей вышивки по ковру. Главное дерево узора – Лена. Ее корни погружены в Ледовитый океан. Серебряный гладкий ствол имеет много километров в обхвате. Его крона тремя гигантскими ветвями – Вилюем, Алданом и самой Леной – отогнута далеко на запад, словно давлением необычайного ветра. Тысяча ветвей‑притоков растет по стволу Лены, а при них десятки тысяч серебряных веточек вышиты во всех ложбинках, углублениях и ущельях на пространстве трех миллионов квадратных километров.

А на выпуклых местах, на плоскогорьях и даже на склонах гор положены сто тысяч блестков озер. Около каждой сияющей капли и вдоль многих серебряных нитей узора вытканы светло‑зеленые оторочки луговой и болотной растительности, серо‑зеленоватые полоски ракитника или желто‑зеленые – в июле – полоски хлебов.

Лидии хотелось вообразить вид всего ковра: вплоть до загрязненной узкой бахромы, всего в двести – триста километров шириной, зеленоватой тундры, мокнущей краями в Ледовитом океане.

Ковер был продран во многих местах гребнями гор, но они тоже участвовали в общей картине своими красками – ржавыми лишайниками и бледно‑желтыми ягелями или совсем оголенными черными, серыми, желтыми, красными утесами…

Проводник по ковру пел почти весь день. Он пел одной‑двумя нотами и тянул свою песню, как тянет и журчит серебряно‑синяя Иннях по камням, и почти по такой же причине: он двигался по дороге, дорога была каменистая… Он терпеливо порицал дорогу за неудобства и песенно удивляясь тому, что русская богатырь‑девица командует русским парнем Сережей: велит ему собирать гальку в лодку, словно это не простые тяжелые камни, а тас‑хаяк – пушистое «каменное масло»…

Проводник рассказывал ветерку той же мелодией без слов о нелепом занятии Сергея: Сергей старался разбить каждый камешек на три куска и каждый кусок завертывал отдельно в чистую бумагу и писал на каждой бумаге, писал, писал, как шаман, и складывал в лодке завернутые камни…

Не скоро чувства проводника утомились обильными впечатлениями от реки, от Сережи и русской девушки, и комаров, и неустанно текущего дня. Голос излетал из его горла громкий, бессловесный, но полный человеческих чувств, и желаний, и мыслей – веселых, грустных, разных…

Но Сережа не различал его чувств и не желал угадывать мысли певца в курлыкании голоса, необъяснимом, повторяющемся однообразно для Сережиного слуха много часов.

– Перестань! – закричал Сережа.

– Почему нельзя ему помурлыкать? – укоризненно сказала Лидия.

– Ничего себе мурлычет! Как разбитое дерево в лесу скрипит и ноет! – закричал Сергей, доведенный до отчаяния. – Как вы можете переносить, Лидия Максимовна!

– А мне даже нравится, – сказала она смеясь. – Без его песни пейзаж был бы недостаточно человечный… и недостаточно якутский.

Вспомнила хвастливую казахскую легенду о песне: богиня песни пролетела низко над степью, но высоко пронеслась над лесом…

Вечером проводник пустил лошадь искать корм, а сам занялся костром. Сережа рассердился:

– Зачем пустил коня? Теперь он уйдет в Усть‑Иннях.

Пока не появился обильный дым, Сережа проклинал комаров. Проводник качал головой и говорил ему:

– Неладно ругаешься. Комаров послал добрый Исус Христос, чтобы помочь якутам.

– Хорошенькая помощь! Ничего себе добрый!

– Ты говоришь – лошадь уйдет, – сказал проводник очень спокойно. – Не уйдет. Мне Исус помог, чтобы я не ходил пешком искать мою лошадь: она сама от комаров придет к дымокуру.

Перед этой наивной верой не устояло Сережино раздражение. Он хохотал и приговаривал:

– Главное, по божеской доброте послал комаров! – И вдруг взрывался хохотом, еле мог выговорить: – Главное, чтобы ему пешком не ходить за лошадью!

Стоянки для обеда и для ночлега Лидия старалась подтягивать к населенным местам. Ей хотелось все видеть у людей: как живут и чем живут. Она замечала меньший их рост по сравнению с русскими, узкие плечи, маленькие нежные руки и широкие лица, оживленные любопытствующими глазами.

Их одежды, заимствованные от русских, еще сохраняли некоторые особенности прежней самобытной моды: прямой разрез платья на середине груди, отложные воротники, на старых женщинах – длинные платья, сшитые сборкой к плечам и вороту.

В наступившие жаркие дни многие работали в кожаных трусах на полях и на берегу. И все пели: маленькие дети и взрослые, на работе, на дороге, утром, днем и темной летней ночью.

Свои наблюдения Лидия записывала в одной тетради с геологическим описанием маршрута.

Сережа сказал с презрением:

– Вам надо было стать этнографом.

– Дорогой Сережа, я с вами не согласна. Мне всегда хочется добыть нечто материальное, а достижения этнографов невещественные…

Якуты жили здесь в обыкновенных русских избах. В верховьях Иннях Лидии удалось увидеть бревенчатые юрты. Стены их наклонно сближались шатром под кровлей. Бревна в стенах не лежали, а стояли врытые в землю в плотном строю. Пол в юрте был земляной.

Самая древняя якутская постройка ураса – островерхий берестяной шалаш – не встретилась ей, но Лидия утешалась тем, что видела урасу на Ленинских горах. Там был Музей народов СССР на открытой местности.

 

Глава 13

ПЕСНЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ

 

В одном селении, уже в верховьях реки, Лидии удалось услышать профессиональных якутских певцов.

Их было двое. Слушать их собрались в самой большой избе. Хозяин, пригласивший певцов, приготовил для них самое дорогое угощение, которое было для него даже несколько разорительно.

Хозяин сказал Лидии пренебрежительно о певцах:

– Эти – не настоящие певцы. Ни один не умрет, если будет побежден.

Может быть, он опасался строгого суда москвички. Лидия поняла, что готовилось состязание вроде того, о котором написал Тургенев.

Певцы сами подошли представиться и познакомиться. Один из них сказал:

– Нам будет совестно петь при вас. Мы поем для простых людей.

– Я слышала про вас еще на Лене и в Кесь‑Тюнгюрене, – любезно соврала Лидия.

Певцы оживились, и тот, кто помоложе, сказал:

– Был когда‑то певец, таких нынче нет. С женщинами случались припадки, мужчины ослабевали, как маленькие дети, и не могли уйти. От его пения люди теряли рассудок, а деревья сохли. Ему платили, чтобы он только не пел.

– Если сохли деревья, значит, он пел плохую песню, – сказал старший певец.

– Такую песню ты нам не пой, – сказал хозяин.

– Я буду петь, – старший певец поглядел на москвичку, – песню человеческой души.

– Я больше всего люблю такую песню, – сказала Лидия.

Певец поклонился ей и стал смотреть в пространство, как бы задумавшись о своей песне.

Первым должен был петь младший.

Он отчетливо выговаривал каждый звук, его горловой голос бился молодой силой и горячностью. И, не зная слов, Лидия понимала чувства, выражаемые голосом певца: боль, гнев, радость похожи у всех народов.

Песня была длинная, и, когда она кончилась, певец сначала отдыхал, потом принялся есть. Слушатели хвалили его.

– Хорошо поет, жалко его, – прошептала хозяйка.

Лидия удивилась:

– Почему же ты жалеешь его?

– Счастливым не будет, – сказала хозяйка.

Старший певец тоже сказал похвалу в его честь:

– Он умеет петь еще лучше. Жалко, что свои лучшие песни он не поет людям, которых любит, чтобы не внести разлад в их жизнь.

Потом старший сам запел. Он пел чрезвычайно размеренно. Его пение более походило на певучий разговор или на певучее чтение стихов. Мелодия состояла из двух‑трех нот и все же сильно волновала слушателей.

Мужчины сидели на скамьях вдоль стен, задумавшись каждый о чем‑то своем, навеянном песней. Женщины, взволнованные, побледневшие, а девушки, наоборот, раскрасневшиеся, столпились в углу.

Лидию усадили за один стол с певцами, как особо редкую и почетную гостью.

Ей интересно было пробовать изобретения якутской кухни, бесконечную череду блюд, то мясных по вкусу, то рыбных, то фруктовых, десертных, но приготовленных все из одного и того же топленого и сквашенного молока и одинаково называемых «сорат».

На первое это была изжелта‑белая кисловатая гуща, прохладная – из погреба.

Но во второй смене это уже был рыбный студень. Лидия поискала рыбу в чашке и не нашла: рыба вся с косточками растворилась в молочной кислоте выдержанного сората.

Хозяйка принесла отдельно для Лидии красивый «белый сорат», очень белый и пушистый, сбитый со сливками.

Потом для всех был «красный сорат‑тар», красный от брусники. Гости громко обрадовались, а хозяин, скромничая, посожалел почтенным гостям, что не может до осени угостить их осенним соратом, совершенно некислым. Он тут же обшутил свою любезность и напомнил поговорку, что «осенний сорат, жалко, не дается» – его любят хозяева, дескать, сами съесть.

После кислых блюд пошли жирные. Пожилой певец показал Лидии, как надо брать – тремя пальцами – жирное, жарено‑желтое, сыплющееся как халва и класть в рот.

– Это пища мощных духов и богатых родильниц, – сказал он, – божественный саламат.

Божественный саламат запивали густой белой эмульсией, полной углекислого газа. Лидия догадалась, что это сливочная пахта вместе с маслом, которое не выбили из пахты, а с ней вместе сбили.

– Как это вкусно! – сказала Лидия. – Как вы это называете?

– Хаяк, – сказал пожилой певец. – Это очень хорошо.

– Хаяк? Масло?

– Нет, – сказал певец, – масло по‑якутски «ары».

Он заговорил по‑якутски с хозяином, все гости приняли участие в разговоре, мелькали два слова: «ары», «хаяк».

– Не знаю, как вам сказать. Хаяк – это вот такое. Мы, якуты, очень любим хаяк.

– Сережа! Вы слышите?.. Вы помните, что говорил Зырянов о тас‑хаяке? Ведь это еще более подтверждает его догадку, даже больше, чем он сам предполагал! Вы же знаете, что нефть – это газированное минеральное масло и, к сожалению, очень часто в эмульсии с водой. И вот, оказывается, хаяк – это не просто масло, а масляная эмульсия в воде, и притом газированная. Но, таким образом, «тас‑хаяк» должно означать взбитое «каменное масло» с водой и с газом!

Старый певец внимательно прислушался и сказал:

– Тас‑хаяк, я слышал, на Кемпендяе.

– Вы пробовали? – быстро спросила Лидия.

– Нет, – сказал он брезгливо, – это плохой хаяк. Вы не будете кушать.

До слуха хозяйки долетело слово «ары» из разговора Лидии с певцами. Хозяйка сейчас же поставила перед почетными гостями чашки с прозрачным маслом, подобным свежему меду, – самое дорогое угощение.

Старый певец продолжал рассказывать, попивая топленое масло.

Хлеба вообще не было на столе. Молодой певец пил бледно‑золотое масло, как пьют чай в сильную жару. Он заметил изумление русской и стал рассказывать ей о знаменитых удальцах, которые умели выпивать сразу полпуда масла.

От одних отведываний Лидия была уже так сыта, что не могла и пробовать больше.

– Я расскажу вам историю якутов, – сказал старый певец. – Наши предки имели много лошадей и пили много кумыса, ели мясо. Земля под ними была чистая. Они были очень умные, быстрые, горячие были, обиды не запасали.

– Отомщали немедленно, – пояснил хозяин. – Обидчиков убивали до девятого колена.

– Потом пришлось скрести кору с деревьев и варить коренья, лошадей потеряли. Сами стали кушать, как лошади, – лошадиную пищу. Теперь русские научили нас сеять и кушать хлеб. Сначала у всех болела голова от хлеба… а потом немножко опять поумнели… – закончил он, исправляя легенду с очевидной любезностью не в сторону якутов, а по отношению к хлебу, введенному русскими.

Слушатели рассмеялись. Хозяин сказал:

– Кто кушает хлеб, тот рассудительный человек, спокойный. В драку не полезет, пока ему не очень надо.

После жирного подали сладкое, из которого Лидия предпочла взбитые и замороженные сливки с ягодами, пломбир по‑якутски. Но после мороженого был чай…

К чаю принесли в глубоком блюде желтоватые кусочки в виде колотого сахара, это оказались жирные сладкие льдинки из сливочной пенки.

Под конец вечера хозяйка с особой торжественностью разлила по чашкам бело‑розовую густую жидкость. Тонкий и нежный букет лесных весенних цветов и самых душистых таежных ягод – земляники и княженики – поднимался из чашки. Лидия улыбнулась хозяйке. Темнолицая женщина просияла и порывисто подошла:

– Пейте, еще налью.

Питье показалось Лидии вкуснее шоколада, вкуснее всего, что она знала. Позднее, перед сном, она спросила у хозяйки рецепт: земляника и княженика были вскипячены со сливками и усердно разбиты мутовкой в эмульсию.

 

Глава 14

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ НА ПОЛНОЙ

 

Томптор, приток Лены, течет почти рядом с Леной и в одном направлении с ней, за узким водоразделом. Василий пешком поднимался берегами Томптора от его устья до истока и таким образом приблизился к нижнему течению соседнего большого притока – Полной. В конце августа он прошел через водораздел на запад и после трех дней очень трудного пути по топям плоскогорья вышел на Полную.

Он сразу с радостью увидел, что река мыла ребра пластов. Это соответствовало геологическим описаниям: Полная текла по падению пластов, то есть поперек складок. Вся длина ее 100 километров, а исток выше устья на целых 200 метров. Тысячелетия Полная следовала за Леной, снижаясь и углубляя свое русло, прорезала и обнажила многие слои кембрийских известняков и дала много окатанных, а также свежих обломков.

Василий стремительно порылся в гальке, но ничего не нашел.

Он сплотил несколько бревен, радуясь этой работе, словно вернувшей его к надеждам детства.

Он испытывал спортивный восторг, проводя свой плотик по незнакомой, чрезвычайно порожистой, опасной реке. Он не сводил глаз с Полной и все время прислушивался к ней.

Он слушал приближающийся рев и разлагал его на голоса в хоре, поспешно старался определить – еще не видя – размещение главных ревунов.

Издалека он вглядывался – еще не видя кипения воды, но зная, что она бурлит, напрягая не только глаза, но и все чувства. Льющиеся выпуклости вызывали на расстоянии почти осязательное ощущение твердости камня под упругими живыми буграми и желваками воды.

Вся река подскочила. Бесчисленные большие и маленькие голубые бугры с мелькающим блеском бежали, стремились и не трогались с места, но налетали на Василия. Плотик прыгнул и, больно стукнувшись, перемахнул через высокий порог.

Василию хотелось похвастаться хоть перед кем‑нибудь своим искусством читать текучий свиток струй в чужой реке. Но восхищался ли проводник, этот земледелец из Усть‑Иннях, ловкостью лоцмана или не видел ничего необыкновенного?.. Он улыбался по‑якутски, хотя мог бы сказать кое‑что по‑русски.

Густо обросшие горы летели мимо, на тесных берегах лежала масса гальки и обломков, соблазнительных для осмотра. Но приходилось спешить. При таком быстром течении можно было выскочить на Лену к вечеру… Зато на Лене, при ее неторопливости, предстояло влачиться до Якутска дней четырнадцать, если не больше. Василий боялся опоздать к последнему пароходу.

В небольшом распадке гор приютился крохотный поселок. Должно быть, все его население оказалось на берегу, привлеченное редкой возможностью увидеть заезжих людей в своей лесной пустыне. Василий смотрел на них тоже с интересом. Не так‑то много людей он видел за эти недели в Якутии, где все население составило бы только одну из колонн первомайской демонстрации в Москве.

С берега он услышал возглас:

– Василий Игнатьевич!

Василий прислушался, не веря ушам. Знакомый?.. Но снова кто‑то кричал и размахивал руками. Поселок уже отдалялся со своим навсегда неразгаданным знакомым. Однако тот человек судил иначе.

Человек прыгнул в лодочку и погнался за плотом.

Василий увидел торжествующее медно‑красное лицо с орлиным носом меж втянутых щек и глубоко сидящих ликующих глаз.

– Женя? – не очень уверенно спросил Василий.

– Я! – крикнул Женя. – Правьте к берегу, Василий Игнатьевич!

– Нельзя, плоты не ходят против течения!

– Василигнатич! – свирепо и жалобно закричал Женя и засверкал глазами в лучшей манере грозных предков. – Правьте к берегу!

Василий улыбнулся. Женя восторженно крикнул:

– Утоплю ваш плот!

Василий скомандовал проводнику на кормовом весле:

– Корму влево! – и сам нажал носовым веслом вправо.

Плотик пошел к берегу под конвоем Жени.

– Все лето мы прождали вас, а вы – мимо!

Они привязали плот и лодку и пошли пешком в поселок.

Все население приветствовало Василия, как дорогого гостя. Каждый мужчина сказал ему благожелательное слово, а некоторые спросили, нашел ли он керосин. Женя создал ему славу здесь, и Василий не пожалел, что задержался. Он оставил бутылочку с бензолом Жене и напомнил, как делать вытяжку битума из толченого доломита.

– Мой отец – лучший охотник на Полной, – гордо сказал Женя, и все присутствовавшие на беседе, то есть все население поселка, подтвердили это, каждый сказал и подумал: «Алексей Никифорович Петров выследит нефть… Я ему помогу…»

– Я ведь знал, что ты родом с Полной, – сказал Василий.

– Я говорил, Василий Игнатьевич!

– Но как ты узнал, что я буду на Полной?

– Вы же объяснили нам, что кембрий легче обследовать в Якутии. Потом Сеня прислал письмо. Велел подстеречь вас, если он сам запоздает. Но он не приехал. Сеня и Ваня учились на курсах в Иркутске, – сказал Женя с гордостью и с некоторой завистью, – они стали трактористами.

– Передай им привет от меня.

– Не знаю, где оба, – печально сказал Женя.

На рассвете Зырянов поплыл дальше. Горы стали выше. И вдруг все кончилось: бег плота меж крутых гор, и самые горы, и стремление воды. Василий увидел гладкую воду, и солнечный песок на плоских, улегшихся берегах, и крутой простор яркого неба в вышине.

Полная излилась в довольно просторное озеро. Справа, из‑за острого угла, открылся широкий, очень спокойный плес, вода совсем не двигалась. Василий угадал все сразу: это не было озеро; это широкая протока Лены поглотила сильную Полную.

Плотик сразу завяз в тишине. А за огромным островом ветер должен мореподобно играть волнами безмятежной Лены…

Василий начал работать гребком влево изо всей силы, чтобы втянуться в протоку. Здесь он велел проводнику сойти на берег и тянуть плотик бечевой.

Протока тянулась на шесть километров, вдоль песчаного острова. Василий отдыхал, сидя на плоту, а проводник устал и поглядывал осуждающе на него. Но Василий не шел припрягаться. Он приберегал свои силы для другой работы. Еще ее не было, но она была необходима.

Сразу за этим островом показался другой, еще больший, весь покрытый лугом, а на хребте материкового берега Василий увидел то, что ему надо было: сосны. От нетерпения он даже помог проводнику тянуть.

От воды до подошвы хребта было метров тридцать. Деревья, сброшенные сверху, пришлось бы волочить по песку, что еще потяжелее, чем тянуть плот.

Они протащили плотик пять километров под вторым островом. Крутой обрыв коренного берега подступил к самой воде. Василий закрепил плотик и немедля полез по скалистой крутизне, утоляя усталость мыслью о том, что зато легко будет деревьям по такой дорожке сверху срываться прямо в воду. На вершине он сел отдышаться.

Усталость не могла помешать его удивлению перед открывшейся картиной, хотя из книг он знал, что путешественники на Лене всегда удивляются, поднявшись на береговые хребты, где вдруг увидят покрытую лесом равнину.

За его спиной стоял сосновый лес, а перед ним, в отдалении, на другой стороне Лены, виднелся тот же хвойный лес на беспредельной равнине.

Василий срубил несколько прямоствольных деревьев, ближайших к обрыву. Они скользнули по ребристой скале с высоты полутораста метров и по дороге очистились от коры и мелких ветвей.

Василий увеличил и утяжелил плот вторым настилом, придал устойчивость, необходимую плоту для плавания по великой Лене. Двойная связка сырого леса, почти одинаковая по весу с водой, погрузилась вровень с поверхностью.

Он изготовил новый прочный гребок из торцовой доски консервного ящика, насадил ее на крепкий шест щитком, потом закрепил гребок на краю плота клиньями, чтобы его не смыло волной. Таким гребком придется, возможно, оттягиваться от берега в тихих местах. Но выгрести на Лене этим легким щитком – все равно что пригоршней. Плотик сросся с водой и целиком был во власти течения; корчевать его из стрежня реки – как пень из земли. Для этой трудной работы Василий укрепил на носу плота длинное, толстое весло из целого молодого деревца.

На большом расстоянии от намеченной точки поворота он начинал работать двухпудовым веслом, чтобы отворотить нос плота и направить в должную сторону косвенным давлением течения, хотя скорость Лены и в самом стрежне была старушечья. Необъятная Лена плелась без всякой спешки, уступая натуге попутного ветра только самый верхний слои, и мелкие волны перебегали над плотиком, не увлекая его за собой. Василий закрепил весло прямо и оставил всякое попечение о своем судне.

 

Глава 15

РАДОСТИ И ТРУДЫ ПЛОТОВЩИКА

 

Широчайшая водная полоса плыла по дну глубочайшей долины, вырытой за долгую жизнь реки, а главным образом в годы энергичной молодости Лены. Теперь ее собственные берега возвышались над нею, словно крутые горы. Они так и назывались у населения: береговые хребты. На самом деле это были не хребты и не горы, а просто берега, созданные самою Леной.

На их вершинах молодая Лена играла, и раскидывалась, и мыла равнину, и терзала своими волнами когда‑то… В недосягаемой ныне вышине она оставила пологие берега своей юности.

Василий мог читать предлинную биографию сверху донизу. Это доставляло ему замечательное удовольствие и восхищало его. Он видел, что Лена была очень стара и вся ее система одряхлела. На протяжении целого километра Лена стекала и снижалась едва на десять или пятнадцать сантиметров. Трудно было поверить, что эта ленивая, еле движущаяся вода стесала здесь двести метров твердых и скалистых пород. Значит, эта водица пожила и долго и лихо. А теперь остались ей на дожитие до конца ее речной жизни последние пятнадцать или десять сантиметров наклона русла на километр течения!

Василий жадными глазами провожал светлые известняки и красноцветные породы. Это были самые верхние слои кембрия. Лена текла здесь в толще очень спокойных отложений кембрийского моря – верхние двести метров она сама вскрыла. Ниже дна лежат еще многие сотни и тысячи метров. Сначала красные известняки и мергеля, потом темные, пропитанные нефтью… Никто не доказал, что в них нет жидкой нефти.

Берега были как искусственные стены, выложенные из красных и светло‑зеленых пластов. На протяжении двадцати километров цветные каменные полосы сохраняли одинаковую толщину и лежали на одинаковой, неизменной высоте, а уровень реки под ними незаметно снижался – всего на 10–15 сантиметров на километре.

Василий смотрел на спокойные полосы и безупречно горизонтальные послойные линии известняков, точно налинованные, и думал, что здесь нет смысла искать структуры, видимые искривления складок, под которыми образуются в глубине земной коры купола, бассейны, где могла скапливаться нефть. Означает ли это, что здесь не образовалась нефть, если были условия и был материал? Она должна была образоваться. Но ей негде было собраться в залежь…

Просто она осталась рассеянной по пласту?.. Нет, это противоречит законам физики. Нефть сможет собраться в любом месте, была бы только пористая, собирающая порода, и как раз здесь сплошь известняки. Следовательно… Простая догадка – сама очевидность: здесь, на сибирской плите, могут найтись залежи нефти на любом ровном месте. Не надо искать сильно изогнутые структуры, резко выраженные купола. Здесь надо искать везде!

Василий смотрел на разрезы и размывы берегов, «распадки», где берега распадаются, и «разбои», где река разбивается на рукава‑протоки в островах и почти приостанавливается, чтобы затем в защемлениях заторопиться и наверстать упущенное время…

Смотрел с неослабевающим интересом – час за часом, день за днем… Так умеют смотреть лоцманы. Время для них тоже течет с разной скоростью, но всегда несколько меньше скорости реки: вместе с тяжелым плотом и внутреннее время плотовщика отстает от течения воды…

На пятый день плавания течение несло плот под обрывом правого берега, и Василий зорко следил, чтобы не прозевать остров Дарагар и протоку на Усть‑Иннях влево.

Пришлось изо всех сил работать гребью, чтобы вырваться из стрежня и перебраться через Лену. Плот очутился против широкого устья, скрытого до последней минуты за верхним мысом.

В устье не было течения, это была протока, и по каким‑то неосознанным признакам Василий угадал остров против Иннях. Он вырвал гребок из клиньев и крикнул проводнику:

– Шест!

Он всаживал гребок в плотную воду, как деревянный крюк, и с силой тянул, подтягивал и забрасывал снова, а проводник отталкивался с кормы, упираясь длинным шестом. Они втянулись в протоку. Вода стояла в ней совсем неподвижно.

– Это Дарагар? – для проверки спросил у проводника, кивнув на остров.

– Нет, Исгясы. Дарагар дальше.

Василий в недоумении осмотрелся, но работать гребком не перестал. Место было незнакомое ему, он здесь не был. Из Усть‑Иннях они сплыли протокой вниз, а теперь подошли сверху. Василий сердился:

– Давай нажимай! Пусть Исгясы, а все‑таки за этим островом будет Иннях.

– Иннях будет, – согласился проводник. – А только это остров Исгясы. Дарагар дальше. Теперь, осенью, конечно, вместе Дарагар – Исгясы.

Отсюда уже видно было все село. Дома выстроились довольно далеко от Лены, но все лицом к ней, отдаленные один от другого, и все в одну линию, до самой Иннях. Каждая изба крепко держала за спиной свое поле, навечно привязала его к себе прочнейшей изгородью в три хлыста из целых лиственниц, до самой горы.

Длиннейшие деревянные цепи линовали равнину во всю глубину и делили на прямые полосы до самого дальнего, под небом, древнейшего берега Лены; он теперь возвышался над равниной подобно хребту.

Василий прибил плот к косе, загородившей до половины устье притока. Иннях протискивалась влево от косы, в протоку между материком и островом; в эту сторону остров назывался Дарагар.

На селе Василию сказали, что сверху пришли двумя лодками богатырь‑девушка и мужчина из экспедиции. Это могла быть только Цветаева с коллектором… Круглолицая девушка с длинной косой, с влажными и смеющимися глазами, устроенными для выражения радости. Он хорошо запомнил это за полтора месяца в ежедневном соседстве с Лидией Максимовной – в вагоне, потом на карбазе, на Лене. Но с Небелем надо считаться. Это серьезный противник. Соперник? Нет – противник. Почему? На этот вопрос не отвечу, но чувствую – враг… Но ухаживает за Лидией Максимовной – книжно. По книжке, что ли? Или – из дворян? А красиво.

Лидия Максимовна позволяет ему ухаживать.

Не может быть, чтобы нравился этот… вылизанный.

Чувствуется в девушке человек, будущая сила. Василий даже мысленно не иначе называл ее, как по имени‑отчеству. Думал о ней, не сравнивая с Валей Соболевой, и не вспоминал о жене. Цветаева была сама по себе, одна такая, вне сравнений.

Не должен Лидии Максимовне нравиться Небель. Но его ухаживания нравятся ей.

А какой мужчина может понравиться ей?.. «Наверно, не грубый лесоруб», – с грустью думал грубый лесоруб и робел перед ней. Со всеми обращался с привычной уверенностью, называл Надькой, Наденькой, Надюшкой; Таню – Синицкой; а Цветаеву… как незнакомый – никак! Полтора месяца в одном вагоне, в одной компании на карбазе!

Для его вседерзающей головы мысль – влюбиться в Цветаеву – была немыслимой. Он не сознавал в себе никакого чувства к ней, кроме почтительности.

И ревниво примечал манеру Небеля.

Утром он увидел Цветаеву и коллектора Лукова в лодке, медленно пересекавшей устье Иннях. Они выходили первыми в протоку. Цветаева держалась обеими руками за скамью и смотрела на Зырянова. Розовое от мороза лицо в меховом якутском капоре было особенно круглое и светлое, не поддавшееся загару. Черный романовский полушубок хорош был на ней. Над водой поднимался пар.

Василий с трудом оттянулся от косы и думал: «Куда они дели вторую лодку?» Он перенял их там, где Иннях энергично проталкивалась в узком горле протоки. Плот и лодка сблизились до десяти метров. Солнце озарило береговые хребты, и лес на острове, и лодку. И рот – большой, красный. Губы сильные, честные – характер прямой и добрый. Пар засветился над водой. У Лидии Максимовны зарозовели щеки еще более от розовых лучей солнца, и даже черный капор зарозовел.

За островом еле слышно родился звук, чужеродный реке и громадному уединению этого утра.

Сережа Луков держал весла в воде и зевал, широко открывая рот. Цветаева разбудила его затемно.

Она смотрела на Зырянова. Василий сказал:

– Здравствуйте!

 

Глава 16

ЗНАНИЕ И ЧУВСТВО

 

– Ну, что вы успели? – спросила Лидия.

– Я сделал съемку на Томпторе. – Он ухватил гребком лодку и притянул к плотику.

– Нашли интересное?

– Да, – сказал он безразлично и, спохватившись, добавил: – Конечно.

А еле слышный звук за островом стал явственней. Это было легкое, частое постукивание.

– Вы нашли? – Она с оживлением повторила вопрос, выразивший теперь сочувствие к его особенным поискам.

– Нет, – сказал он. – На Полной я бы нашел.

– Почему именно на Полной?

– Она сечет все пласты и падает круче других притоков Лены.

– Почему же вы не зашли на Полную?

– Без лодки я потерял много времени, потом уже не мог успеть.

– Знаете, я возмущена была вашей покорностью. Зачем вы согласились взять негодную лодку? Вы, такой энергичный!..

– Я просто не обратил внимания. Мне всю жизнь предоставляли самое худшее, – сказал он угрюмо, прислушиваясь к чужеродному звуку за островом.

Звук перемещался. Несомненно, постукивал маленький мотор.

Лидия с жалостью взглянула на Зырянова, но возразила с обидой:

– Разве Нефтяной институт – это самое худшее?

– Не об этом речь. Вы меня неверно поняли, – сказал он, досадуя.

– Но вы же получили то, что хотели, и якутскую экспедицию вы же сами придумали.

Он сказал, сердясь:

– Не стоит агитировать меня за советскую власть.

– Но ведь и советская власть пока еще не каждому желающему может предоставить экспедицию в Якутию!

– Я не понимаю, чего вы хотите? – Он вскипел.

– Я хочу, чтобы вы поняли, что не каждый лоцманенок может придумать экспедицию в Якутию и добиться ее от правительства. А от Порожина вы не сумели получить просто хорошую лодку! Истратили экспедицию, истратили год из‑за какой‑то гнилой лодки! Из‑за каких‑то детских привычек получать худшее, видите ли! Это возмутительно! И непростительно!.. Я хочу, чтобы вы поняли, на что вы способны!..

Он удивленно смотрел на нее и уже не сердился. И почему‑то Лидия смутилась.

– Я уверена, вы и теперь еще успеете на Полную. Вы можете перехватить последний пароход в Черендее. Он ведь там ночует…

– Успеть можно… только на моторке… А вы разве тоже думаете, что на правых притоках, в кембрии, есть нефть? – недоверчиво спросил он и вслушался в памятный стук мотора.

Мотор стучал на катере. Катер проходил за островом. Василий отчетливо представил себе могучие усы под форменной фуражкой речного флота, видимые за полкилометра.

– Я думаю, что вы должны разведывать кембрий, – сказала Лидия.

Он прихватил гребком лодку и с восхищением сказал:

– Вы первый разумный человек, которого я встречаю!

Она стала хохотать и смеялась долго и громко, а он удерживал лодку и смотрел без всякой обиды, как она смеялась над ним. Потом она сказала:

– Бедный!

– Поздно, – сказал он, – вы захватите последний пароход в Якутске перед самым отплытием.

– А если он задержится?

– Тогда он замерзнет где‑нибудь около Усть‑Кута.

– А какое вам дело?

– А такое дело, что я застряну в Усть‑Куте до зимнего пути.

– А куда вы так спешите с пустыми руками?

– Я должен попасть в Москву до декабря, иначе нельзя будет включить мою тему в план экспедиций будущего года, – сказал он и слушал моторчик за островом.

Теперь он определенно знал, что катер директора Черендейского затона пошел вниз, к Якутску.

– Да кто же вам даст деньги на будущий год, если вы приедете с пустыми руками! На чем основана ваша сумасшедшая самоуверенность? Можете забыть тогда о Полной!

Он поднял голову, его глаза блестели. Теперь он убежден был, что катер не уйдет от него, и сказал решительно:

– Я не приеду с пустыми руками.

– Вы сейчас пойдете на Полную? – живо спросила Лидия.

– Моторная лодка! – закричал Сережа. – Вот бы она взяла нас!

– Я никогда иначе не думал, – сказал Зырянов заносчиво, как мальчишка, и улыбнулся.

Лидия замолчала и сейчас же спросила с негодованием:

– Ну, а как вы оттуда выберетесь, с вашей Полной?

– Сейчас я не могу об этом думать. Я думаю о том, как туда забраться. Возьмите меня в вашу лодку.

– В мою?.. Но я не собираюсь на Полную.

Зырянов швырнул в лодку свой рюкзак:

– И не надо. Мы поплывем в Якутск.

– Погодите! – воскликнул Сережа. – А куда же я денусь?

– Ах да!.. Наша лодка троих не поднимет, и к тому еще у нас масса камней. Какая жалость, что мы оставили проводнику вторую нашу лодку!

Зырянов шагнул с плота в лодку и спокойно сказал:

– Нам и не надо третьего.

– Я не понимаю! А Сережа?

Лодка тяжело погрузилась.

– Товарищ Луков поплывет на плоту.

– Но он же мой коллектор!

– На Инняхе, Лидия Максимовна. На Лене он лишний пассажир. Но я буду вашим коллектором, если потребуется. Товарищ Луков, вы утопите лодку.

Он схватил Сережин рюкзак и выбросил на плот.

– Но с какой стати?! Лидия Максимовна!..

– Потом будете объясняться! – свирепо закричал Зырянов. – Или вы хотите сначала утопить Лидию Максимовну?