Частная собственность на жизнь

 

Буйноголосый принял командование над толпой, разбил ее на пятнадцать бригад под началом у геологов. Сотни грузчиков торопливо выносили слюду с баржи. Бригадиры‑геологи наблюдали за бережной выгрузкой и переноской слюды и заботливой укладкой ее в безопасности от весеннего половодья.

Несколько часов спустя люди вселились в темный и холодный трюм, отделявший их от ледяной воды всего доской. Бородач сумел заставить толпу внести на баржу багаж экспедиции и выгородить для геологов лучшее место – на середине.

Глухую тьму в трюме вызвездило мерцающими папиросами‑самокрутками, и оттого темнота стала еще слепее.

Ворчание реки наполнило трюм. Баржа пошла.

– Урр‑ра Зырр‑рянову‑у! – закричала Таня, стуча зубами.

И четыреста человек во тьме прокричали глухо, но охотно:

– Ура!

И стучали зубами.

Водолей встал на работу.

К ночи буксиры прибили баржу к берегу. Все население поспешно выбралось из плавучего погреба. Несколько сот человек кинулись в крутизну горного берега наперегонки собирать древесную падаль.

Почти немедленно стали загораться костры, но лишь в немногих местах слышен был топор. Владельцы этого инструмента неожиданно приобрели очень важное значение и уже не развязывали свои мешочки с провизией, снисходили к чужому угощению, а сами растягивали огненную линию подлиннее, чтобы привлечь ночлежников побольше. Костер был частной собственностью, и тот, кто не имел топора, должен был купить себе место у чужого костра, чтобы попить кипятку: немного тепла и продление жизни.

Под утро берег посветлел раньше неба. Люди с ругательствами или стонами вытряхивались из пухлого снега и, с трудом разогнувшись, шли на баржу. Снег продолжал падать.

Снег накрыл баржу и накапливался на льдинках, густо заселявших реку; они разрастались на бегу.

Тайга на горах помертвела и притихла. Мегафон с буксира велел пассажирам на барже сбросить снег с палубы, чтобы не тащить лишнюю тяжесть. Плавание возобновилось.

Окоченевшая Таня в отчаянии спросила:

– Но как мы сюда попали, Лида?..

– Я сама не знаю, – устало сказала Лидия.

Четвертая ночь застала их у голого, безлесного берега.

– Ну, давай ночь делить, – провозгласил бородач, – кому больше достанется.

Люди остались на барже, зарылись во все пожитки и все‑таки спали, а под их боками, под настилом, хлюпала вода и водолей во тьме выплескивал. Это были привычные к невзгоде люди.

Удушливая и вонючая морозная сырость лишала дыхания. Лидия ушла бы на палубу, если бы не боялась. Под утро она услышала шепотный разговор:

– Друг, эй! Запрягать пора.

Она узнала поразительный голос, усмиривший буйную толпу в Усть‑Куте. Бородач говорил, может быть, во сне? Но кто‑то проснулся.

– А?.. Кого запрягать?

– Людей.

– Сбежали? – яростно спросил разбуженный Зырянов.

– «Повстанец».

Оба замолчали. Потом Зырянов сказал:

– Теперь «Верхоленец» побежит. Одному ему не вытянуть.

У Лидии застыло сердце.

– Нипочем одному «Верхоленцу». Одно, как ты говорил: запрягаться самим.

– Самим тут не пройти, – сказал Зырянов, – щеки[12] не пропустят.

– Промазали, – сказал бородач. – Был капитан «Верхоленца» в руках, когда он на берег сходил. Подержали бы его до Жигалова, никуда бы не ушли оба.

– Василий Игнатьевич, – тихо позвала Лидия.

Собеседники замолчали.

– Я могу поговорить с капитаном «Верхоленца».

Зырянов зажег спичку. Бородач могучей рукой поднял люк. Они вышли на свежий мороз и вдохнули его, как жизнь.

В незаметном рассвете стал проявляться корпус «Верхоленца». Буксир менял очертания и как будто приближался к барже, зеленый огонек двигался.

– Хочет взять канат, – тихо сказал Зырянов.

Лидия дрожала от холода. Бородач внезапно заорал на всю реку, и воздух дрогнул между гор:

– Эй! На «Верхоленце»!

– Что надо?

– Капитана давай!

– Со мной говори, – сказал мегафон.

– Как звать тебя? – быстро спросил бородач, обернувшись к Лидии.

Бородач закричал так необычайно гулко, что капитан должен был проснуться, если он спал в недрах буксира.

– Боярышня Лидия свет Максимовна с капитаном побеседовать желают!.. Пускай подойдет, – зашептал он, – и ты беседуй, Лида, беседуй! А я с ним справлюсь, как повар с картошкой.

Буксир стал приближаться, и мегафон заговорил другим голосом:

– Лидия Максимовна? Здравствуйте. Кто там на палубе, кроме вас?

– Два товарища. Здравствуйте, Николай Алексеевич.

– Скажите им, чтобы не двигались с места, когда вы будете переходить, – быстро проговорил мегафон, – буду стрелять.

– Смышленый, – свободно сказал бородач и засмеялся.

– Не трогайте его, – сказала Лидия.

– Да отсохни мои рукава…

 

Глава 27

НАДО ЗАПРЯГАТЬСЯ

 

Буксир принял Лидию на борт. Николай Алексеевич по ее просьбе допустил также Зырянова. Буксир сейчас же отошел от обреченной баржи. Лидия снова почувствовала холод этой обреченности. Капитан буксира знал, что четыреста человек должны бороться за жизнь.

– Я не знал, что вы на барже, – сказал Николай Алексеевич.

– Мы вас не осуждаем, если вы ничего не можете сделать.

– Без «Повстанца» я один не вытяну.

– Правительство рискнуло обоими буксирами, – сказал Зырянов. – В Жигалове вы должны вмерзнуть.

– И прощай мой «Верхоленец», – сказал капитан буксира.

– Вы имеете право и даже обязаны идти поэтому до конца.

– Я и шел до конца. Без «Повстанца» я не могу идти.

– Мы заменим «Повстанца», – сказал Василий, Николай Алексеевич взглянул без выражения.

– Каждому легче унести на себе свои пожитки, чем тянуть баржу.

– А багаж экспедиции? Погибнет. Это обойдется государству дороже нового буксира.

– На обоих берегах есть щеки, – сказал капитан, – нет сквозного прохода лямщикам.

– У вас хватит каната на оба берега? – спросил Зырянов. – Там, где один берег непроходим, будем перебрасываться на другой берег.

– А там, где оба непроходимы? – спросил Николай Алексеевич и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Это правда, что вы нашли нефть на Полной, товарищ Зырянов?

– Правда, – сказал Зырянов. – Я за это голову положу.

– Он за это голову положит, – сказала Лидия, пытаясь улыбнуться, – это правда. Мы собрали большие коллекции, которые имеют важное научное значение и будут изучаться в Москве.

Николай Алексеевич думал. Лидия и Василий молча ждали.

– Сейчас высылайте лямщиков на правый берег. Потом на левый.

Они вышли на посветлевшую палубу.

– Дайте ему мегафон, – сказал Николай Алексеевич помощнику. – Подайте команду отсюда, – сказал он Зырянову.

Василий поднял трубу и повернулся к барже. На палубе стояло все ее население, и все глаза устремлены были в эту минуту на Зырянова.

Он опустил трубу.

– Пока я не в их руках, они не поверят моим приказам и не исполнят их.

– Как только я подойду к барже, они утопят буксир, – сказал Николай Алексеевич усмехаясь.

– Отправьте канат с нами на берег, – сказал Василий. – Потом скомандуйте им всем на берег. Через час перебросите половину на другой берег.

– Лидия Максимовна, пожелаете остаться на буксире? – робко пригласил сын казака.

– Спасибо, Николай Алексеевич, теперь я сама стану буксиром! – Лидия засмеялась. – Не хочу, чтобы люди меня осудили.

– Эти люди? – Николай Алексеевич чрезвычайно удивился. – Да что вам от их осуждения? Какие же они судьи вам?

– Я не знаю, – искренне сказала Лидия.

Они съехали на берег. Лидия присела на круге каната на снегу.

На барже кричали и спорили, затем гулко прокатился голос бородача, сбивая весь шум, и словно толкнул толпу с палубы. Люди стали сходить по длинной пружинящей доске.

Они сходили с баржи и бежали к Зырянову с решительными, опаленными лицами, сверкая глазами.

– Они не убьют вас? – тихо спросила Лидия.

– Нет. – Василий подумал и повторил более уверенно: – Нет.

Ей казалось, что они сразу собьют его с ног многоголовой, но сливающейся и страшно осмысленной волной.

Они мчались и набегали на худощавого и напрасно такого спокойного юношу возле девушки, сидящей на бунте каната, и обрушились бешеной пеной крика:

– Завел?! Хозяин!

Лидия с облегчением увидела, что к ним бежал буйноголосый.

Василий легко глянул в глаза крикунам и продолжал считать людей на доске, сходивших с баржи. Не отрывая глаз от баржи, он сказал заурядно:

– Посторонитесь, чтобы я видел трап.

Они посторонились и продолжали ругаться так же устрашающе громко, но гораздо спокойнее. Подошли Порожин и Небель.

– К чему эта высадка? – спросил Бернард Егорович.

– «Верхоленец» сам вытянуть не может, – сказала Лидия.

И Василий с облегчением промолчал. Она почувствовала его успокоение и ощутила на себе враждебное ожидание толпы. Это и был момент наибольшей опасности для Зырянова, если бы он принужден был сам ответить на вопрос Небеля.

Она с ненавистью взглянула на Небеля и улыбнулась ему, готовая отразить его дальнейшие бессмысленно страшные выпады. Бернард Егорович воскликнул, издеваясь над Зыряновым:

– Но в таком случае надо спешно возвращаться в Усть‑Кут и в ударном порядке грузить слюду на баржу!

Бородач шагал махом и уже слышал их разговор.

– Что вы, Бернард Егорович! Разве народ позволит вам отнять баржу обратно под слюду! – Она говорила это весело и с ужасом подумала: «На что я способна!»

– Вот именно, у тебя на это зубов не хватит, – весело прогремел буйноголосый и встал рядом с Зыряновым.

Толпа угрожающе загудела, послышались возгласы:

– Голову отломаем!

– Отправить самого в Усть‑Кут, самоплавом!

Небель побледнел.

– При чем же я? – сказал он мрачным лицам, надвинувшимся вокруг. – Ведь я сыронизировал.

– А я пять лет сыра не зыривал! – заорал обросший человек. – Отходи, пока цел!

Бернард Егорович, не споря, быстро ушел к барже.

 

Глава 28

НА ПЛЕСУ БУЯНЫ

 

– У меня к вам несколько слов, товарищ Зырянов, – холодно сказал Порожин. – Пройдемся.

– Нельзя ли вам говорить при всех? – попросил Василий.

– Потому что мы любим шепоток во весь роток, товарищ начальник, – сразу поддержали из толпы.

– Пожалуйста. Я узнал, что вы телеграфировали из Усть‑Кута Совнаркому Якутии с безответственной просьбой предоставить для экспедиции баржу, фактически на погибель. Меня поражает подобный поступок.

– Я подписал телеграмму своим именем.

– Не верю, чтобы в Совнаркоме обратили внимание на телеграмму, подписанную каким‑то Зыряновым, – перебил Порожин с раздражением.

– Вам в тот день нездоровилось, Александр Дмитрич… Надо было смело принять решение и дерзко, без колебаний, провести в жизнь.

– Верно! – воскликнул бородач.

Порожин, морщась, прикрыл ухо.

– Но я не вижу возможности двигаться вперед. Наоборот, вы завели четыреста человек в пустыню, где они принуждены ждать зимнего пути! – Он неловко взмахнул рукой в сторону толпы, заискивая у нее.

– Ох! – сказали в задних рядах.

– Зачем ждать? – весело сказал буйноголосый. – В Жигалове он нас догонит.

– Но «Верхоленец» не тянет.

– Так мы его потянем! – сказала Лидия и вскочила. – Я во главе лямщиков. Кто размотает канат?..

Она слышала себя, громкий свой голос и вызов – и не верила своим ушам.

– Вот это девка!

Лидия взяла конец каната на плечо. Несколько парней бросились к бунту и покатили канат по затоптанному снегу. Сотни рук схватили размотанный канат и подняли. Теперь назовут его бечевой, как принято у бурлаков.

Буксир загудел. На барже привязали буксирный канат‑бечеву. Течение оторвало баржу от берега, бечева натянулась и отвердела струной. Внезапная сила шатнула людскую длинную цепь, все начали оступаться на скользких под снегом камнях. Буксир угрожающе‑жалобно запищал.

– А ну, взяли‑и! – загудел буйноголосый, перехватив бечеву на плечо следом за Лидией. Он желал перенять на себя ее долю тягости, оставить на ее плече только вес одного метра плетеной пеньки.

Но это зависело и от нее тоже! Лидия продолжала больно сминать плечо канатом. Крепкие ноги уже устали. Она не могла оглянуться, но она знала, что тяжесть баржи почти полностью переняли четыреста плеч, а она тянет самый неподатливый, невесомый груз отсталого, косного сознания, четырехсоткратно одушевленный только единоличной своей нуждой. Четыреста недовольных человеческих душ навалились на ее плечо.

– Лидия Максимовна, ты у нас шишка!

В цепи нашелся знающий бурлацкую терминологию.

– А вы чувствуете, как я тяну вас?

– Чувствуем!

– Тяни‑и! – кричал ей мегафон с буксира. – Тяни‑и, а не то я тебе… вытяну‑у‑у! – и ругался.

«Верхоленец» пыхтел и не щадил котла, видимо считал себя все равно потерянным. Из высокой трубы клокотал дым.

– Давай, давай! – покрикивал буйноголосый. – Какая натуга, такая заслуга!

Движение ободрило людей. Работу они любили подстегивать веселым словом, и они уже не унывали.

– А что, Лидия Максимовна, испугали мы вас? – интересовался за ее спиной буйноголосый.

– Я думала, сейчас вот убьют, – откликнулась Лидия, не отказываясь, и ее слова покатились по цепи, доставляя всем необыкновенное удовольствие.

Смех укатился к хвосту и оттуда снова догнал Лидию.

– Слышишь, Лидия Максимовна, что говорят, – сообщил голосистый дядя: – «Дома бурлаки – бараны, а на плесу – буяны».

И опять смех пробежал с его словами назад и вернулся с другими. Кто‑то прокричал высоким голосом:

– Сказано собаке: не тронь бурла́ка! Он сам собака.

– А ну, поехали, не бойся! – крикнул буйноголосый.

– Да вить конь езды не боится, а корм боится, – ответили ему.

Бурлаков не то буянов было слишком много в этой цепи, и характер у них был неартельный. Они делали вид, за смехом, что отирают пот со лба, и тайно ослабляли усилие, сберегая свой корм, охотно сваливали тяготу на других. И вот уже вся цепь топталась на месте, а в следующую секунду попятилась. Буксир сердито запищал, но далеко не все поняли, какая им грозила опасность: потерять и баржу и буксир.

Зырянов побежал вдоль бечевы вперед, грозя глазами и ругаясь. Геологи отирали настоящий, бесхитростный – интеллигентский – пот со лба и с любопытством взглядывали исподлобья. Другой Зырянов, незнакомый, жестокий начальник жестокого, нечеловеческого транспорта, помыкал ими.

Он вырвал канат у Лидии с криком:

– Голосина, за мной! – и замотал конец вокруг лиственницы.

Люди сразу сели где попало, радуясь отдыху. Баржа и буксир медленно склонились к берегу. Лиственница дрогнула, Зырянов закричал:

– Все прочь от бечевы!

– Все прочь от каната! – удесятеренным эхом грянул Голосина.

Лиственницу вырвало с корнем и потащило. Свисток «Верхоленца» опять заволновался. Зырянов бежал за деревом, на бегу обрубая канат, затем кинулся к лесу и охватил канатом несколько деревьев сразу. Буйноголосый подхватывал каждое его действие.

Баржу прибило к берегу. Буйноголосый привязал ее другим коротким канатом, постоянно служившим для этой цели, а бечеву освободил и бросил на снег. Вдвоем с Зыряновым тут же присели у деревьев.

– Приходилось бурлачить? – спросил голосистый с уважением.

– Лоцманом был, – сказал Зырянов гордо.

– Большая специальность. Теперь по какой части работаешь?

– По нефти.

– Это как?

– Узнаю, где она есть.

– Где она есть?

– В земле.

– В земле?.. Глубоко?

– Пускай хоть на пять километров глубины – узнаю.

– О?.. Разве сегодня твой день врать?

– Я говорю правду, а ты по невежеству удивляешься. Спроси у любого геолога из экспедиции.

Буйноголосый задумался и чуть отодвинулся от Зырянова. Потом сказал медленно:

– Вроде из подземного царства смолу достаешь?

– Даже не вроде, а точно.

– А тот царь… позволяет тебе?

– Какой царь?

– Того царства… Проклятый.

– Ничего не понимаю! – Василий начал сердиться.

Буйноголосый плюнул и сказал:

– Сатана.

– Ты чего ругаешься? – сурово окрикнул Зырянов.

– Крест на тебе есть ли? Сам заставляешь проклятого царя назвать, меня же и коришь.

– Второго такого болвана вижу. Плевал я на твоего подземного царя.

– Ладно, я спрошу доктора в Жигалове, Он тебе не поблажит.

– Вот это сказал! А что врач понимает в геологии? В экспедиции восемнадцать геологов, спроси у любого.

– А твой‑то и скажет по‑твоему, это я верю: свои своему поневоле друг.

Буйноголосый поднял конец бечевы и привязал довольно грязное полотенце широкой петлей. Вторую лямку он сделал из поясного ремня и подвязал штаны веревочкой.

Зырянов, нахмурясь, издали наблюдал за его деятельностью.

Люди отдохнули, Зырянов сказал им краткую речь:

– Вот что, лямочники. Присаживаться потными на снегу, останавливать буксир – это вы бросьте. Скажи ты им, – он махнул рукой голосистому.

Буйноголосый вскочил.

– Эй, архаровцы! Баржу тянуть – вить не мох драть и золото брать. А чужими руками хорошо только жар загребать. А снег растоплять через сто шагов, да чтобы мой товарищ Зырянов с канаты за вами бегал – это ты брось у меня!

Архаровцы выслушали внушение и взяли бечеву. Буйноголосый надел через грудь ременную лямку и подал Лидии тряпичную.

– На свое первое место, боярышня Лидия Максимовна, пожалуй!

– Как вас зовут? – благодарно спросила она.

– Савва, Савватей Иванович.

Лидия вспомнила картину Репина и, удивленная, впряглась. У Репина всего пять бурлаков, а она шла шишкой, то есть головною, у четырехсот!

 

Глава 29

ЛЯМКА К СВОБОДЕ

 

На буксире пустили машину и дали гудок. На берегу потянули бечеву – и сразу ее сила рванула людей назад, а они, превозмогая, повлекли ее наперекор. Они боролись с бечевой до обеда и после обеда – до ужина. Бечева непрерывно тяжелела, а они слабели.

Вечером на барже Таня жалобно сказала, прижимаясь к Лидии под сдвоенным одеялом:

– Это зыряновские известняки такие тяжелые, Лида?..

Подруги смеялись. Во многих углах трюма брань уже мешалась со смехом. Буйноголосый ободрял всех:

– Это не беда, другая бы не была!

Перенесенные страдания, кончившиеся всего час назад и лишь затем, чтобы возобновиться через несколько часов, уже стали воспоминанием – на эти несколько часов.

Молодые, здоровые люди спали крепчайшим сном, несмотря на холод. Назойливый, неумолкающий гудок разбудил их, но не заставил подняться. Савватей Иванович зычно сказал:

– Что, на Лену заехали спать?

Люди вышли дрожащие и почти обрадовались ожидавшему их жестокому труду.

А к вечеру они радовались отсыревшим одеялам и переживали блаженство отдыха у костров. Люди нарочно развлекались, обыгрывали свои неприятности и высмеивали друг друга и себя двусмысленными, намекающими прибаутками.

– Ты за что попал сюда?

– Однажды шел я по ограде, вижу – курица каркает. Подумал, что яйца свежие. Зашел и взял да продал. А яйца оказались засижены – меня за это в лямку. А тебя за что?

– У начальника дом сгорел, а я спину грел.

Бечева обросла лямками. Каждый бурлак навязал из тряпки мягкую лямку для себя и находил свое место среди сотен, а «кукушек», влезших в чужую лямку, изгоняли с трезвоном пестрых слов.

Идти в лямке даже удобно было.

Лидия подняла лицо и опустила руки. Широкая петля стянула плечи, прижала руки к телу. Тело само нашло для себя наивыгоднейшее положение в этой работе на ходу, и оно оказалось именно такое, как представлено на картине у Репина.

Руки оказались совершенно ненужными. Лидия перестала заботиться о них. Они повисли, брошенные, и… уставали тоже. А грудь уставала очень. Грудь и плечи. Петля стягивала плечи с каждой минутой все туже. Лямка работала мягкими клещами, но скоро тряпичные клещи стали твердыми, железными.

Медленно раздавливаемые мышцы на плечах болели ужасно. Начинали ныть кости. Но еще не от боли, а от испуга – забилось сердце. Лидия почувствовала себя живым орешком, попавшим в омертвляющее объятие… Однако клещи были в ее руках.

Она могла сделать то, что не может сделать орех: в любую минуту выйти из клещей. И свободно дышать полной грудью. Значит, она не была орехом и ей не грозил крах.

Верхушки легких задыхались, лямка не впускала в них воздух. Только нижние ребра чуть‑чуть раздвигались. Ну выйди же из клещей, выйди! Почему ты не выходишь? Чего же ждешь?..

Не надо наваливаться всей тяжестью в лямку. На секунду остановись – и сними. Ты не задержишь цепь. Они не осудят тебя. Другие женщины тянут не так, как ты!.. Нет, это неправда.

И я перестану быть шишкой.

И не надо!.. Почему я не выйду из лямки?.. Сама не знаю.

Позднее, после обеда, во время отдыха, Лидия думала: «Почему я не освободилась из лямки?» И, отдышавшись, ответила себе: «Потому что в лямке я наиболее свободна. Я вовсе не покорилась лямке. Совсем наоборот: я ее выбрала. Лямкой я отвоевываю мою свободу у якутской зимы, которая хочет приковать меня. И – отвоевываю мою личную независимость среди четырехсот…»

После обеда Таня поплакалась:

– Миленькая Лида, ты тоже задыхаешься в лямке?.. Или надо ее как‑то иначе надевать! Я не знаю, как ее надевать!.. Да, тебе легче – ты впереди!..

– Я не знаю, Танюра, может быть, впереди мне легче…

– Нет, ты скажи: разве возможно повеситься не с падения, а с ходу? Не отрываясь от земли, а наоборот – упираясь ногами в землю?.. Ах, если бы эта петля отрывала от земли – сразу масса воздуха ворвалась бы в легкие и я способна была бы взлететь! – Таня уже смеялась и болтала вздор.

После обеда это показалось смешно и Лидии.

А потом – она только подняла лицо и открыла рот, чтобы выпрямить горло и захватывать немножко больше воздуха – лучшее из всего, что она желала бы иметь во рту. И когда стало невмочь, она попыталась поднять руки.

Руки, так свободно отдыхавшие, оказались тяжелые и вялые, совсем без мышц. Но Лидия не удивилась. У нее не оставалось самого незначительного свободного излишка сознания, необходимого для того, чтобы удивляться. Она только огорчилась и подняла ноющие руки, как мешки с теплой водой, и слабо схватилась за петлю, выжимающую из нее последние капли воздуха.

Ее уши слышали звенящий стук. Это кровь билась где‑то. Лидия ощущала свое распухшее лицо и смутно подумала, что не узнала бы себя в зеркале. Но это было обманчивое ощущение от прилива крови.

Кружилась голова. Перед глазами колебался берег и плыл не вперед, не назад, а венчанием – вкруговую, – и казалось, что заколдованный омут закружил ей голову, хотелось упасть в него, – ах, как хотелось упасть! Но лямка держала.

– «Вспотели, выбились из сил… Потаща, ноги задрожат, да и падут в лямке среди пути ниц лицом, что пьяные…» – вдруг сказал Савва за ее спиной.

Без лямки она могла бы упасть. Она упала бы непременно, потому что захотела этого и решила не противиться больше. Но лямка с бесчувственной неумолимостью поддерживала ее, и Лидия возненавидела изношенную, серую, мертвую тряпку, которая держала в эту минуту всю ее жизнь на ногах.

И опять гулкий шепот за ее спиной:

– «Вспотели, выбились из сил… Потаща, ноги задрожат, да и падут в лямке среди пути ниц лицом, что пьяные…» – Господи, откуда же это у него?..

– «Озябше, встав, еще попойдут столько же и паки упадут…»

Она не сознавала, что продолжает тянуть. Она и не тянула – а тянулась к белой земле, к снежно‑пушистой купальной простыне. Она падала. Но лямка оттягивала ее кверху, назад. Назад! Со страшной силой, безусловно превышающей силы Лидии и вес большого тела. Поэтому она упиралась ногами в гальку и не только всею своею тяжестью, но – главное – всеми силами души сопротивлялась и не покорялась лямке, а физических сил уже не было.

 

Глава 30

УДАЛЫЙ ДУМАЕТ НЕДОЛГО

 

За восемь часов они проходили едва пятнадцать километров. Шуга очень тормозила ход судов и становилась тяжелее с каждым днем. У берега появилась полоска льда и быстро расширилась.

Вечером буксир и баржа приблизились к влажной, стеклянистой кромке и сейчас же примерзли. На тонкий лед положили доски, и лямщики перешли на баржу.

– Это невыносимо! – пожаловалась Лидия утром Зырянову.

– Я предупреждал в Усть‑Куте, что будет тяжело.

– Да, вы сказали, что придется тащить рюкзак. Но где же это видано, чтобы рюкзак тащили не на спине, а на барже?! Вообще это безумие: пусть нас не везут на барже, но зачем мы везем баржу?.. Вы обманули меня в Усть‑Куте. Меня и всех.

– Я не хотел, чтобы вы остались, – сказал он с неожиданной смелостью.

– Да?.. Значит, вы думаете, я испугалась бы тащить баржу?

– Теперь я этого не думаю, но тогда думал, – сказал он непростительно честно, по‑мужски.

– Значит, тогда вы думали?

Она неторопливо повернулась спиной к нему и пошла вдоль бечевы. Бечева лежала на земле, раскинув лямки, чудовищной мертвой многоножкой. Ни один из четырехсот лямщиков не подумает подойти к бечеве, пока в головной лямке не встала шишка.

Лидия подняла грязное полотенце. Немедленно подбежал Савватей Иванович. Над рекой прогремел залп его голосовых связок:

– А ну!

Несколько человек топорами освобождали баржу от ледяного припоя.

Бечева, оживая, поднялась с земли, извиваясь, и вытянулась, напряглась. Баржа отлипла от берега, привязной канат ослабел, и Василий отвязал его. Лидия уперлась ногами в гальку, покрытую снегом. Она ловила ногами опору и проталкивалась вперед, в необычайно тесное, выжатое пространство без воздуха, плотно свитое из пеньки, жесткое, как лямка. Впереди не было никого, но за Лидией шло множество людей и заставляло ее уходить безостановочно вперед, иначе она остановит всех на узкой бечевной тропе.

– «Озябше, встав, еще попойдут столько же и паки упадут…»

«И я взирал на них, лежа: яко искры огня, угасали. Ринулся во мне стремливый дух…» Как у Зырянова… «И воскликнул им: «Мучьтеся хорошенько! Не оглядывайтесь назад!» Ах, боже мой, так это же для меня он говорит!

Эти удивительные древние слова, зажигающие таким странным восторгом. Не оглядывайся назад, Лида! Через любые мученья – с решимостью вытерпеть – вперед!

И как будто не было мягкого снега и твердых кожаных подметок между колючими камнями и бедным, побитым телом. Лидия надавливала ногой на острые камни и теснила тугую тяжесть, бесконечно вытягивающуюся. Ее никогда не удастся вытянуть до конца, а только до обеда и опять – до ужина. И все же это был предел, пусть незавершенный, неокончательный конец, пусть на самое малое время – но прекрасный, счастливый маяк передышки.

– «Сила большая человеку дана: брат мой, на землю вышед, смеялся», – громче сказал Савва.

Начался день, когда все проспали рассвет и проснулись поздно, без гудка. Суда стояли посреди широкой ледяной полосы.

– Все ваши усилия не помогли, – сказала Лидия почти злорадно.

– Почему? Здесь Илга, – сказал Василий.

– Не все ли равно, где просидеть до октября – в Черендее или в Илге?

– Но я вовсе не думаю сидеть.

– Удалый долго не думает – сядет да воет, – сразу подсказал буйноголосый.

– Иди ты к черту! – сказал Василий. – Скажи твоим архаровцам, что отсюда осталось тридцать километров до Жигалова, могут пешком уйти.

Лидия ласково взглянула на Савву, смягчая грубость Василия.

– Ладно, – сказал Савва. – Приказываешь и мне уйти?

– Я тебе не приказчик, сам уйдешь.

– И вдруг не уйду?

– Твое дело.

Буйноголосый отошел и начал толковать людям, что дотащить свои вещи до Жигалова каждому легче, нежели тащить свои вещи и чужие, да и баржу в придачу, как они делали всю дорогу. Люди бранились и удивлялись своей недогадливости и хитрости Зырянова, горько смеялись и вытащили пожитки из трюма.

– Вы больше не поддерживаете меня, Лидия Максимовна, – сказал Василий.

– А разве вам нужна от кого‑нибудь поддержка? Вы отлично поддержали себя сами, когда выставили моего коллектора из лодки… И затем, вам ведь всегда везет…

Она с любопытством следила за ним, покуда он не скрылся за поворотом берега. К ней подбежал Савва:

– Куда он пошел?

– Не сказал, – ответила она, не скрывая обиды.

– Ладно, не горюй. От меня не уйдет. Я там свой мешок подкинул к вашим вещам…

Она смотрела, как он побежал по следу, проложенному Зыряновым, и тоже скрылся за поворотом берега. Там стоял маленький поселок Усть‑Илга.

Савва постучался в первые избы. К удивлению его, везде еще спали, и спали крепко, несмотря на светлый день. Даже детей не было видно.

Его первое сердечное побуждение было – поднять заспавшихся жильцов Усть‑Илги, которым давно пора заняться хозяйством. Он не стал терять время за недосугом стучать во все окна, а вместо того крикнул по улице:

– Эй, соль, соль!..

И поспешил на следы Зырянова. И уже из всех дверей на «соль» выскакивали заспанные люди, кое‑как одетые… В те ранние годы едва еще налаживалась в Якутии расстроенная войной торговля, и достаточно было одного выкрика бродячего торговца «Соль!», чтобы поднять на ноги всю деревню.

Следы лежали на снегу, ясно оттиснутые самим Зыряновым и его мелконогим конвоем… Зырянов постоял в поселке с детьми. Вот они повели его в поле… Через поле – на ток. Зырянов как раз подошел к молотилке, и Савва увидел его.

Молотилка работала конным приводом, прямо на снегу. Шесть лошаденок неохотно ходили в приводе, и половина всех колхозников работала. Другие шесть лошадей кормились поодаль и отдыхали, а другая половина работоспособного населения отсыпалась в поселке. Колхоз был маленький, все его лошади были здесь.

Василий выбрал глазами единственного человека, стоявшего без дела, и рассеянно представился ему.

– Говори, – любезно сказал рослый председатель.

Но Василий молчал. Говорить было не о чем. Все было ясно – лошадей свободных не было. Все же Василий сказал:

– Мне нужны лошади до Жигалова. Мы тебе отработаем за лошадей.

Председатель плоховато понимал русский язык, ему представилось, что человек предлагает отработать вместо лошадей.

Председатель скользнул взглядом по щуплой фигуре прохожего человека и не ответил. Он, может быть, не думал в это время о лошадях, а больше о людях – людей не хватало в колхозе еще больше, чем лошадей.

В этот момент подошел Савва и протянул руку председателю.

– Договорились? – весело грянул он.

Лошади в приводе шарахнулись, на молотилке закричали, там что‑то случилось. Председатель попытался вернуть себе руку, но веселый голос гостя, пугающий лошадей, настойчиво повторил:

– Договорились?

– Не знаю, о чем договариваться, – сказал председатель, чувствуя, что рука немеет в плену.

– Ну, вот и договорились, – сказал Савва. – Начальник правильно сказал тебе: колхоз не надо обижать. Мы отработаем за лошадей.

 

Глава 31

НИЧЕГО

 

Председатель колхоза снова засветил «летучую мышь» на шесте. Значит, прошли еще сутки. Усталые лошади замедленно ходили возле молотилки.

– Может, отдохнете? – предложил председатель людям в мякинном облаке.

– Ничего, – прохрипел Зырянов за людей и за лошадей. – Еще поработаем.

– Пойдем, друг, – сказал председатель наверх.

– Слезай, слышишь, Буян! – сказал Зырянов.

Савва слез со стола молотилки. Он взглянул на председателя и пошатнулся. Буян удивленно и виновато обвел глазами людей, проверяя себя, и увидел, что все шатаются. Тогда он понял и поверил, что это он сам и шатается, а весь народ ходит крепко, и это успокоило его.

Председатель ласково обнял русского богатыря и увел.

К барабану встал Порожин. Это было замечено всеми сквозь одурь и мякинно‑сонный туман в глазах. Но молотилка вымотала у геологов способность острить.

Почти все они были горожане, о сельской работе имели газетное и литературное представление. Молотилка удивила их, они отнеслись вначале с недоверием к самим себе – к своей чрезмерной усталости. Таня сразу высказала это со своей непосредственностью и балованной прямотой до наивности:

– Неужели вправду так трудно работать на молотилке?..

Сережа Луков, жалея Таню, возмутился:

– Какая это машина, если на ней так трудно работать? Чушь, такой машины не бывает!

Председатель не первый раз предлагал товарищам из Москвы отдохнуть ночку, смениться. Но кто‑нибудь отвечал ему: «Ничего!..» Председатель звал Савватея Ивановича и уводил в поселок кормить.

Два часа без Саввы были самыми трудными. Только Небель еще мог продержаться на барабане все два часа подряд.

– Идет! – восклицала Таня.

И все с облегчением прислушивались к далекой песне. Савва вышел из деревни, он возвращается. Это всего два километра – через двадцать минут он будет принимать снопы на стол.

– Бернард Егорович, сменить? – закричал Зырянов.

Небель не ответил. Он задыхался и не хотел сдаваться Зырянову.

Савва желал петь после отличного обеда. Поэтому он предостерегающе кричал, выходя из председательской избы:

– Эй, на молотилке! Придержи лошадей!..

Лошади тревожились от его лихого пения.

Он приходил веселый, отдохнувший, и Таня хрипло командовала, передразнивая его:

– Эй, на молотилке! Долой со стола!

Савва смеялся и занимал свое ведущее место. Затем он оставлял его утром, когда председатель приходил гасить фонари.

Председатель оглядывал людей с любопытством и с восхищением при дневном свете.

– Может, сменить?..

Кроме того, наглядно приближалось время дать лошадей до Жигалова. Ему не хотелось.

– Спасибо, товарищ, ничего, – хрипло сказала Таня.

Председатель пробормотал что‑то по‑якутски и сам перевел:

– Русский говорит «ничего», пока совсем не околеет.

Он ухватил Савву Ивановича и увел, бережно пошатываясь под его мощной тяжестью, а к барабану встал Сергей Луков.

Иногда геологи шли в поселок по одному, по двое в избу, где Лидия кормила их остатками консервов и дорожными сухарями и поила чаем и, чуть не плача, будила уснувших:

– В дороге отоспитесь!.. Зырянов говорит, на санках сладко спится!..

Имя Зырянова она произносила с отвращением, а с ним самим не разговаривала.

Все знали, что на санях не будет места для людей, и, вздыхая, поднимались. Брели, открывая и закрывая глаза, в темное или ослепительно сияющее поле, – только по этой разнице в освещении отличая день от ночи.

Порожин когда‑то предложил, в самом начале этой недолгой, но чрезмерной эпопеи, чтобы женщины дежурили в избе поочередно. Лидия возмутилась против того, что Зырянов назначил ее постоянной кухаркой. Это была непозволительная привилегия. И такая забота со стороны Зырянова была необычайно бестактной и неприличной, по ее мнению.

Зырянов заявил, что он этого назначения не отменит, и обозвал мещанским ее мнение об этом. Лидия была поражена.

– Лида, ты этому подчинишься? – спросила Таня дрожащим голосом.

Зырянов не обратил ни малейшего внимания на протесты Лидии и расставил людей на молотилке, заняв все места. Лидия оказалась совсем без дела, и в то же время кухня без Лидии оказывалась без хозяйки и раздатчицы питания.

– Итак, вы ставите нас на работу и в то же время лишаете питания, – сказал Небель. – Учтите хотя бы, в какое положение вы ставите Лидию Максимовну, подвергая ее такому обращению, на которое вы не имеете морального права в Советской стране, даже по отношению к сестре или жене.

– Когда я вас выведу на железную дорогу, вы успеете осудить мое поведение, – сказал Василий свирепо. И председателю колхоза: – Через час мы примем молотилку, подготовьте все, что надо.

Председатель ушел на ток.

– Я не понимаю, – сказал Небель, – каким образом Зырянов оказался руководителем экспедиции? Когда Александр Дмитрич передал ему свои полномочия? Почему все подчиняются самоуправству?

Вот как это произошло тогда, в первый день, давно… Так давно – в мякинном угаре бессонницы, – что это плохо вспоминалось.

Лидия сидела на лавке и разглядывала свою сильно пострадавшую обувь. Не вставая с лавки, н