На что способен этот человек?

 

Василий гнал тяжелую лодку рывками весел и сердился, когда Цветаева теряла фарватер. Лидия усердно старалась с помощью рулевого весла удерживать лодку в главной струе течения. Она избегала взглядывать на Зырянова, она почти боялась его. Они работали в молчании очень долго, и она сильно устала.

– К берегу, – скомандовал Зырянов отрывисто, вдруг.

Она повернула к берегу.

Василий вытащил лодку и, не сказав ни слова, побежал с топором к небольшой группе деревьев, выросших по обрыву берега. Он выбрал и срубил два молоденьких, тонких и гладкоствольных. Ветки он изрубил и приказал Лидии:

– Отнесите в самый нос и не бросайте, а сложите поубористей.

Он нарубил и наколол еще дров, и она сложила их убористо в носу лодки. Затем по его указанию выложила дерном дно лодки в носовой части, возле дров. В это время Зырянов расправил палатку на гальке. Лидия подошла посмотреть.

По краям выцветшего полотнища в многочисленных кольцах продета была бечева. Василий привязал полотнище к рее и послал Лидию на нос лодки привязывать растяжку. Мачта поднялась, парус принял ветер.

Лидия быстро и точно исполняла его распоряжения с полуслова. Он мог быть доволен такой сметливой и ловкой помощницей и мог бы, кажется, похвалить ее. Лидия уселась возле мачты запыхавшаяся. Зырянов взял руль и управление парусом. Окрыленная лодка полетела, кренясь, как яхта, и вода зашипела под ней…

– Замечательно! – воскликнула Лидия и сейчас же с досадой увидела, как Зырянов самодовольно улыбнулся.

До этого момента он совсем не обращал внимания на Цветаеву. Но теперь он заговорил, потому что его ум освободился и стремился к действию, в то время как глаза его беспрерывно изучали очертания берегов и островов и предугадывали в них изломы течения и рывки с рикошетами осеннего ветра.

– Меня, в сущности, интересует не только якутская нефть, – сказал он. – Меня даже больше интересует байкальская нефть. Я ищу ее выходы в Якутии… чтобы доказать ее кембрийское происхождение на Байкале.

Он стал высказывать свои доказательства в пользу кембрийской нефти и соображения в пользу именно правых притоков Лены. Он говорил один для одной слушательницы, но так громко, горячо и даже страстно, как для большой аудитории.

Лидия удивлялась. Все, что он говорил, давно установлено было. Так чем же он склонил Ивана Андреевича? Известно, что Иван Андреевич принципиально признает возможность образования нефти в кембрии, но относится весьма хладнокровно к поискам ее. Больше того: Иван Андреевич против затрат на поиски далекого и труднодоступного, пока не исследовано близкое и самое доступное, – и Лидия безусловно согласна была с ним… «Но как же я сама добивалась этой экспедиции?..» – со смущением подумала.

Но Иван Андреевич тоже поддерживал Зырянова… То есть он уступил яростной борьбе Зырянова в защиту идеи Ивана Андреевича о возможности существования кембрийской нефти.

Потом авторитет академика Архангельского… И силы Геологического института…

И все эти большие силы не соединились бы и не склонили государство дать огромные деньги на экспедицию – кто знает?.. – если бы не подала свой скромный голос в пользу Зырянова Лидия Цветаева… Ее агитация могла ведь сыграть роль последней капли? Даже роль катализатора…

А он все говорил и говорил… Он слишком был многословен.

– Вы ни с кем не разговаривали два с половиной месяца? – внезапно спросила она.

Он запнулся и сдержанно ответил:

– Не с кем было. – Замолчал.

В полдень он завел лодку в крошечную бухточку на острове, укрытую от ветра. Цветаева выскочила и нарвала какой‑то травки. Она сказала, что удобнее всего будет обедать в лодке.

Лидия расстелила камчатную салфетку на ящике и поставила блюдце с короткими перьями и мелкими головками дикого лука и синими узкими лезвиями чеснока. Ослепительно белая рисовая каша подана была в светлых эмалированных мисочках, посыпанная изрезанной мытой травкой с росинками воды. А между мисок лежала на салфетке с маминой монограммой тополевая чудесная ветка с желто‑красными осенними листьями.

И на теплом солнышке сама хозяйка в белом сарафане с желто‑красно‑черным украинским орнаментом, с красным тополевым листиком в каштановых волосах уселась против Зырянова. А он принял все как должное. Как будто он привык в тайге, на своей зырянской Выми‑реке, обедать не иначе как с изящной сервировкой, с очаровательной собеседницей за столом.

Но все‑таки она уловила осторожно‑мгновенный взгляд. Любопытствующий? Но, кроме того… Ну конечно, восхищенный, она же не могла ошибиться.

Тотчас она сердито посмотрела:

– Вы недовольны?

– Нет, я доволен. – Он осторожно поглядел на пышные украинские рукава до локтя и пояснил: – Мы совсем не теряем время на остановки для приготовления обеда.

Она рассмеялась: Зырянов опять похвалил себя. Ведь это он придумал дерновую подстилку под костер в лодке – и все сварилось дорогой. Только этим и хорош был ее стол в его глазах.

– Сказать вам, о чем вы думаете?

– Зачем? Я знаю сам, – рассеянно ответил Василий.

Задыхаясь от подавленного смеха, она спросила:

– Значит, вас не удивляет, что и я это знаю?

– Конечно, вам известно, о чем я думаю. О чем же другом я могу думать!

– Неужели вы теперь будете думать только о Полной? И ни о чем другом? Ни на минуту?

– Нет, в данную минуту я думаю не о Полной.

– О чем же?

– Как поймать последний пароход.

– Ну, и что вы придумали? – спросила она язвительно.

– Надо, чтобы пароход на траверзе Полной дал долгий свисток. Там хорошее эхо. Эхо передаст его вверх по Полной.

Она молча смотрела, как он ел – быстро, уставился в свою миску и кашу. И вдруг исподлобья… Так мгновенно взблеснули глаза и скрылись – но она увидела, что он все понял. И почувствовала страх, и тоже в свою миску опустила глаза, с колотящимся сердцем.

Страх, не испытанный никогда в жизни: убежать бы!

Неосторожно было кокетничать с таким человеком – в такой обстановке! Как могла она так легкомысленно?..

Ей уже казалось, что и страх ее замечен. Никогда еще так не билось… придержать сердце рукой… но он увидит… Она почти не сознавала, но знала точно, что не его испугалась, а себя – своей внутренней беззащитности против него. Что, если он понял и это… В лице жарко.

«Все‑таки хорошо с его стороны, что он хоть не смотрит на меня… Но должна овладеть собой немедленно, не теряя ни минуты. Как быстро он ест!»

Он продолжал есть, и не знал об этом, и все быстрее ел, и совсем уже ничего не знал об этом – и уже не смел поднять глаза – чтобы она не увидела бешеной волны, поднявшейся из недр высоко, до уровня глаз, и грозящей подняться еще выше, покрыть лоцмана с головой, – и он ел все быстрее, чтобы удержать голову над кипящей волной – голову удержать, иначе… крушение на этом пороге…

Они в молчании доели рисовую кашу.

На каком пороге?

 

Глава 18

«ДВЕ ТЫСЯЧИ СТИХОВ НИКТО НЕ ЗАПОМНИТ С ОДНОГО ПРОЧТЕНИЯ!»

 

Цветаева переоделась на берегу в шерстяное темное платье и села за парусом, где не было ветра.

Сентябрь был очень ясный. Дни стояли теплые, но на реке дул сильный ветер. Лидия без конца любовалась рекой. Сама природа несла Лену и с нею вместе Лидию, летящую низко над водой, без всяких усилий обгоняя воду. Я сама веяние. Я – веяние!.. Девушка в темном платье испытывала бездоказательную радость самотека жизни, стремящейся и побеждающей, а нерассуждающей.

К вечеру ветер ослабел.

– Как вы думаете, Василий Игнатьевич, с какой скоростью мы теперь подвигаемся?

Он посмотрел на близкие, в ста метрах, скалы правого берега.

– Пять километров в час.

– А доплывем мы к Столбам до захода солнца?

– Через час они будут, – сказал он не задумываясь.

– Скажите, пожалуйста, – с насмешливой серьезностью спросила она, – мы идем по расписанию, без опоздания?.. Но вы свои плоты не водили по Лене! – Она вспылила наконец: – Вы побывали здесь один раз, три с половиной месяца назад!

– Этого достаточно! – сказал он хвастливо, как мальчишка.

Она мстительно взглянула на часы и мысленно помолилась: «Лена, не дай этому человеку торжествовать над нами!.. Леночка, он не мог запомнить две тысячи километров реки и берегов твоих с одного взгляда! Даже две тысячи стихов никто не запомнит с одного прочтения!»

Зырянов хвастливо улыбнулся про себя.

И в воображении мгновенно возникла картина: отец брал Васю за плечи, повернув лицом к правому берегу, и заставлял сказывать не про то, что мальчик видел на крутом, правом берегу, а как раз напротив – про то, что было за Васиной спиной в это время на левом, низменном берегу. И Вася сказывал по памяти про левый берег пядь за пядью, глядя на правый, и научился видеть глазами одно, а мыслью в это время – другое, противолежащее.

Отец Васи стоял на невысоком помосте на плоту и не отводил глаз от реки. Он произносил два или три слова, например: «Корму влево!» или «Поносну и корму вправо!», и молчаливые, беспрекословные гребцы – жена и старший сын – выжимали огромное рулевое весло, грубо вытесанное из целой сосны, или всей семьей наваливались на оба весла, на носу и на корме плота, и обливались жгучим по́том сыновья и мать.

Лидия вглядывалась в дальнюю перспективу обрывистого правого берега, испытывая всемогущее очарование неспешной Лены и жалкое свое бессилие на необъятной самодвижущейся дороге. То, что дорога сама несла путника, лишало желания двигать ногами. Пешеход на берегу обогнал бы лодку. Незначительное движение еле улавливалось при такой ширине пути; вступало в противоречие с внутренним темпом чувствования у современного человека, отнимало перспективность у времени. В течение этого часа Лидии казалось, что целая жизнь исчезает в ничтожности, предавшись пустому величию равнодушного потока, отвратительной бесконечности.

Бесконечно, извилисто двигался мир реки мимо Васиного летнего дома на плоту. Нескончаемым узором наполнял целую жизнь Васи, охватывал крохотное сознание – и запоминался. То есть он входил в Васю и оставался в нем.

Именно таким путем обширность зримого расширяла сознание Васи и уже не заполняла его целиком… Сознание сравнялось с миром и стремилось охватить… Жадно поглощало мир. Зримое занимало все меньше и меньше места. А все больше и больше места заполнялось тем, что ушло из глаз, но оставалось в памяти и становилось видимым в воображении, в любой момент, по желанию.

Воображаемое, памятное накапливалось, не встречая никаких преград и теснот внутри Васи. А зримое всегда ограничено было довольно малым, досадно тесным, недостаточным полем зрения. И оно было бы еще меньше, если бы в него не возвращалось многое из памятного.

Добавление памятного к видимому становилось незаметно как бы чувствованием. Васе не надо было раздумывать о связи зримых следствий и скрытых причин: ему казалось, будто бы он прямо видит их. Глядя на поверхность реки, он будто бы видел глубоко под нею скрытое дно.

И вот уже зримое, такое важное и необходимое, стало слишком малым; воображаемое оказывалось обширным и тоже очень важным, потому что оно становилось пониманием зримого. Вася привыкал понимать живую струю в реке, как будто чувствовал, камень ли выбивает ее на поверхность, глубоко ли под ней этот камень. Очертание берега вызывало в памяти всю картину реки за поворотом впереди.

Солнце ушло за лес.

…Отец только одно твердил: для лоцмана нет незначительных, неважных мелочей на реке и на берегу. Все – самое важное, даже единственно важное, потому что как раз это одно, может быть, уцелеет, когда река изменит берега, и лес, может быть, сгорит или будет вырублен на берегах, и тогда по одной этой уцелевшей частичке старого, по камешку, замеченному когда‑то, по извилине слоев в обрывах, но нутряному узору земли узнаешь местность и разберешься в мире, где ты есть. Наблюдай за узором и помни!

Игнатий доверял Васиному чутью воды даже больше, чем своему опыту и знанию. Это наполняло мальчика ликованием. Вася с изумлением осознал себя ловчее и зорче отца и возмечтал быть зорче и ловчее всех в мире, то есть в родной деревне, а потом и на всех реках, где он плавал с отцом.

Но все‑таки отец заставлял заучивать весь свет назубок.

Внимание Васи упражнялось каждый день в постоянном, неослабленном напряжении, от пробуждения и до сна, все примечать и ничего не забывать. Его память приучилась терпеть усталость и не поддаваться ни за что. Лоцманенок запоминал без пропусков непонятное наравне с понятным… покуда окончательно не заходило солнце за лесом и внезапно умолкали взбудораженные весь день птицы, а потом и костер погасал на берегу или на глиняной подстилке на плоту, у плывущего края воды.

Меркла Вымь‑река, обесцвечивался лес, и берега останавливались в недвижимости… Тогда столь же внезапно исчезали в полной тьме и все образы виденного, смыкало крылья‑веки взбудораженное воображение, погасало сознание – и Вася спал без памяти, как не было его, до солнечного нового и яркого восхода.

Голос Лидии насмешливо вернул Зырянова на Лену.

– Где ваши Столбы? – любезно спросила она и демонстративно подняла часы на руке.

Он молча показал на потемневшие нижнекембрийские известняки, мимо которых они плыли. Серая тень скрадывала неровности высокого обрыва, все сливалось в общий неопределенный, неразличимый известково‑грязный, сумеречный, бесформенный фон без теней.

Но вот за кормою лодки солнце, отяжелевшее в высоте за лесом, выпало в разрыв речной долины. Почти горизонтальные лучи протянулись вдоль борта лодки и вдоль высокого обрыва и отделили от стены башенноподобные столбы; нет – расщепили стену на лес столбов, поднимавшихся крутым амфитеатром, и стена берега исчезла.

В глубоких тенях потонули основания столбов. Длинные, резкие тени быстро двигались и как будто сдвигали с мест самые столбы и высокие красные башни, соединенные арками. Тени перепутывали все и меняли, словно декорацию на сцене, пока солнце переплывало речной плес.

Лидия затаила дыхание от восторга, и неслышная лодка плыла в лепете Лены, засыпающей без сна и покоя.

Василий был взволнован своим успехом у Лидии, впечатлением, которое он произвел, и тихим, красивым вечером, довольно теплым. Уединением с Лидией в этом вечере. Хотелось говорить, говорить – воздействовать на эту девушку. Но что сказать ей?.. Любуется Столбами. Ждал нетерпеливо, когда кончатся Столбы. Боялся ее интеллигентности, культурности.

«Да, она – как все девушки: чувствует мужчину», – тревожно и прямо размышлял Василий и поглядывал туда, где Цветаева сидела за парусом – спрятала голову и плечи; и женские красивые линии сидящей обезличенной фигуры наводили на мысль, что она – как все.

Линии стали сравнимыми. Валька тоньше. Изящнее. Гораздо манительней.

Глаза стеснительно и неотвратимо тянулись к темным линиям шерстяного платья, преодолев почтительность, и робость отступила. Снова он обладал всею самоуверенностью и подумал с решительностью и беспричинным внезапным гневом, что если она – как все, тогда он не как все, и нечего ей бояться.

Он удивился тому, что он – не как все, и усмехнулся: конечно, он – как все. И ему надо, как всем, и не более того. Почему это он – не как все? А потому, что тут иное дело: не так он к ней относился, как к другим.

«Она честно испугалась, а я приложил общую мерку. Она плохой мысли обо мне – как я того и заслуживаю.

Но у нее я не заслужил. Не хочу, чтобы она – под общую мерку меня.

С Луковым не боялась – все лето. Меня испугалась – в первый день… Ну, Луков…

Небеля – не побоялась бы?. Он – благородный? Рыцарь!.. Но я докажу.

Но если она как все – тогда не надо ее!»

То, что было так не важно у Вали Соболевой, у жены в Соликамске, у бабенок на Печоре, оказалось неожиданно важно у Цветаевой, имело особенное значение… Какое? Не знал. Необычайное. Но почему же? Не думал.

Не думал, не знал; не предвидел, что есть иные чувства, сверх испытанных, и требования другие.

Но не может этого быть (чтобы – как все)! Вглядывался в сидевшую перед ним фигуру, и уже не общеженские линии, а вопреки сравнению – полные необъяснимой и ничем не обоснованной прелести линии Цветаевой, Лидии Максимовны, внушающей великое и радостное почтение – очень обоснованное, убедительное! Он испытывал чрезвычайную тревогу во всем теле и поразился необыкновенной мыслью вдруг: уже не это ли – любовь?..

Не на языке при случае болтается между лекциями, – а та, в стихах и в некоторых книгах – для красоты… Выдумали греки, объявили божеством… Недаром: тоже поповщина – для заморачивания головы гречанкам.

Вдруг это правда и на самом деле существует?..

Он услышал свой голос – без предисловия, беспричинно, бесповодно он рассказывал свое детство, с увлечением, вдохновенно и восторженно, не стесняясь неправильностей языка. Вода сумеречно шелестела и чуть отсвечивала, и Лидия Максимовна была не как все. Она понимала, что ему на воде лучше и естественнее было жить, чем на земле. Плот на воде – не менее прочная точка опоры для жизни, чем суша под ногами; только это – движущаяся точка опоры.

Земля была гораздо менее подвижной, чем вода, но тоже непрерывно двигалась – в сторону, противоположную движению плота.

Она двигалась со всеми своими неисчислимыми деревьями, а внутри нее, видимые в обрывах берегов, текли в тесноте на просторе твердые полосы коричневой, красной, серой земляной начинки, очень длинные полосы – как Вымь‑река и вся Двина. Весь мир находился в непрерывном противоречивом движении, неплавном, убыстренном на стрежне, замедленном у берегов.

На земле жили люди – на берегах, на прогалинах в лесу и между болот. Все лето Вася нетерпеливо и молча дожидался встречи с людьми. Зимою худенький мальчик с яркими глазами и взмокшими льняными волосами под овчинной шапкой неудержимо скатывался с высокого берега на замерзшую реку, по залысинке, протертой в снегу. Потом нетерпеливо, с веселой компанией, взбирался обратно.

Его нетерпение относилось не только к земному тяготению, позволявшему скатываться, но мешавшему подняться на берег; а он еще не знал, что сила одна и та же, ему и враг и друг в одно и то же время. Его нетерпение относилось ко всему замороженному, остановленному миру, где оставалось почти единственное доступное веселое движение – на ледянках, но слишком короткое и все на том же месте.

Вода и земля приморожены были друг к другу и остановлены на долгое, почти бесконечное время. Этот мир тесно ограничен был одним‑единственным белым цветом – и радостным, и малосъедобным. Он также ограничен был неизменным холодом, рыхлым снегом и тихоходными ножками мальчика.

В доме матери все, и даже отец, жались к печке, и было голодно‑просторно день за днем в опустевшем и стесненном мире.

Но земля великолепно раздевалась из белоснежной шубы, и Вася переселялся в разнокрасочный, скороподвижный и недолгий летний мир отца. Вася в одной рубашонке бегал на теплых бревнах плота, нырял в холодные омуты, сплывал с отчаянной смелостью на шумных перекатах, где мускулистая вода толпится и толкается и маленькому мальчику страшно одному, но весело убежать от отца.

Все лето, слишком короткое, Вася наблюдал обнаженную, зацветающую и отцветающую землю в оскалах берегов.

По ночам бывало холодно. Затяжные костры на всю ночь прикрывали спящих от мороза и от обильного утреннего инея. Шпалерный огонь отгораживал Лидию от Зырянова, как рыцарский меч… И Василий невероятно гордился собой! Под утро мороз крепчал до 10–11 градусов.

Только один день был пасмурный. Сначала выпал снежок, а потом, к вечеру, придождило. В этот день Лидия мечтала попасть в Якутск, но город не появлялся, и она нервничала.

– Может быть, он за этим островом, а мы заночуем под самым городом и утром увидим уходящий пароход? Давайте пройдем этот остров.

Они проходили этот остров и видели впереди следующий.

Начался дождь, Василий решительно повернул к берегу.

Лидия съежилась в своей палатке и слушала торопливый стук топора. Думала: без нее Зырянов наверняка продолжал бы плыть еще часа два под дождем, до полной темноты, хотя он‑то знает, что город будет завтра.

Сквозь однообразный, уже пришумевшийся в ушах шелест дождя Лидия услышала шорохи мокрого песка под щупающими копытами лошадей, боящихся скользкой гальки. Она выглянула. Люди ехали верхами со стороны Якутска.

Трое якутов остановились у костра, и старший приветствовал хозяев:

– Капсе.

– Говори, – приветствовал младший то же самое по‑русски.

– Здравствуйте! Говорите! – приветливо ответила Лидия.

Гости уважительно помолчали.

– Далеко ли до Якутска? – спросила Лидия по‑русски.

– А тебе в Якутск? – спросил младший.

Два якута посовещались, не слезая с коней, поглядывая на лодку, на мачту. Они громко разговаривали между собой по‑якутски. Младший не принимал участия в совещании, а когда двое покончили, младший сказал по‑русски:

– Они говорят, без паруса два горшка до Якутска. С парусом, должно быть, два конных горшка осталось вам до Якутска.

– Какие горшки? – спросил Василий нетерпеливо.

– Конные горшки, если с парусом, – повторил младший.

– Когда горшки бывают конные, а когда пешие? – Василий вспыхнул гневом.

– Я все понимаю, – быстро сказала Лидия, удерживая смех, – мы будем в Якутске в полдень, если не будет ветра, а с парусом успеем к десяти.

– Правильно, – сказал молодой по‑русски и, удовлетворенный, спросил: – Будем ночевать?

– Не путайте, Лидия Максимовна! Пусть он объяснит. У меня тоже есть горшок на плечах.

– Твой горшок на плечах не умеет считать дорогу, – сказал молодой якут весело.

Василий онемел от негодования. Он, конечно, устал и хотел поскорее спать и пораньше встать – потеря времени на болтовню с якутами чрезвычайно раздражала его. А необходимость быть вежливым в присутствии Цветаевой становилась невыносимой.

– В твоем горшке не варится, понимаешь, – любезно пояснил молодой, улыбаясь обоюдной шутке.

– Ну, я вижу, тебе свой горшок не дорог! – Василий поднялся от костра.

– Надо обыкновенный горшок с мясом, – сказал молодой якут примирительно, – чтобы накушались мама и папа, два мальчика, их сестренка.

– Ну, вы поняли?.. Это старинная мера времени в пути, в различных условиях дороги. Пока уварится горшок мяса для средней семьи, то есть часа за два, конный пройдет вдвое большее расстояние, чем пеший. Отсюда пеший и конный горшок пути…

Младший якут внимательно выслушал Лидию, после чего повторил вопрос, обращаясь к Василию:

– Будем ночевать?

– Ночуйте, – сказал Василий хмуро.

Досада на свою промашку не могла скоро пройти.

 

Глава 19

ГОСТЬЯ КАЗАКА

 

Утром часу в десятом Зырянов торопливо взогнал лодку на плоский берег у пристани Якутска, крикнул нетерпеливо Лидии:

– Обождите! – и побежал.

Она осталась сидеть в лодке и смотрела, куда он бежит. У пристани стоял катерок – Зырянов добежал до него и скрылся.

– Дикарь! – сказала Лидия громко, вышла из лодки и подошла к катеру.

Зырянова не было видно.

Он появился через некоторое время очень довольный и, ничего не объясняя, перенес на катерок свой рюкзак. Потом он помог Лидии добраться до гостиницы и перевезти груз образцов, наняв тележку.

Лидия не задала ни одного вопроса. Самое главное она угадала: катер отвезет его на Полную. Но как ему удалось добиться?..

Он почтительно простился у гостиницы.

– Вы хоть позавтракайте!

Он махнул рукой в сторону пристани, пробормотал:

– Там, – и побежал.

Она живо представила себе, сердясь и насмехаясь, возмутительно самоуверенный его ответ на упреки, если бы она их высказала когда‑нибудь: «Вы же видели, что я еду на катере?.. А чего тут было добиваться? Почему бы он не взял меня с собой, если он живет как раз против Полной? Ему же и ехать веселее было со мной! Мы подружились дорогой…» – «Кому веселее – катеру?» Мысленно она утешилась издевательством над его мальчишеской речью, скачущей мыслью.

В гостинице Цветаеву встретили шумно – она застала в ресторанчике всю экспедицию, кроме Порожина, конечно (профессор, доктор, заместитель директора института и руководитель, начальник экспедиции соблюдал пафос дистанции, не смешивался с массой и завтракал отдельно). Завтрак затянулся. Лидию засыпали вопросами, но прежде всего удивились отсутствию Сережи.

– Куда ты девала Сережу? – кричала Таня.

Ответить на этот вопрос было довольно трудно.

– Я его убила и утопила в Лене по частям. При этом он прекрасно себя вел, и я им очень довольна, за исключением того, что он задержался в Усть‑Инняхе со второй лодкой. Причины пусть он сам объяснит. А вот вы скажите, как вы себя вели в это время и все ли у вас благополучно?.. – Лидия с волнением ждала ответа.

– Мы вели себя очень хорошо, и у нас все благополучно! Никто не нашел нефти! – объявила Таня.

«Никто не читал, ничего не знают?.. Неужели не напечатали?!..» Лидия вспомнила свой предотъездный разговор по телефону с редактором газеты. Неужели он обманул? Она еле могла окончить завтрак и пошла к Порожину.

Александр Дмитрич в своем номере стоял у окна и скучал.

– Ну, как успехи? – спросил он с таким равнодушием, что не захотелось отвечать ему.

Да он и не заметил, что ответила Цветаева, и сразу сказал, что пароход готовится к отплытию завтра утром.

«И он тоже не читал? Но ему сказали бы здесь… Неужели не напечатали?.. Нет, ему бы никто не сказал…»

Она уже не могла больше оставаться в неведении, ни одной минуты.

В огромной Публичной библиотеке, основанной трудами ссыльных революционеров в Якутске, Лидия быстро получила комплект газеты и стремительно раскрыла… С полосы пахнуло жаром, обдало лицо: «Экспедиция «Не найди того, знай чего».

Лидия испуганно оглянулась и лихорадочно проглотила два столбца. Перевела дух. Перечитала про Зырянова:

 

«Инициатора экспедиции в Якутию, комсомольца Зырянова, энтузиаста – разведчика сибирской нефти, руководство вовсе отстранило от участия…»

 

Сознание и мысль вернулись к ней после пронесшегося вихря чувств. Она презрительно сказала себе: «Обрадовалась? Писательница! Напечатали… После драки помахали кулаками. Никто даже не заметил… Говорила ему: «Дорога ложка к обеду». Пообедали без ложки!.. Суп остался в тарелках… нефть – в недрах…»

Она вышла из библиотеки еще более расстроенная, злая. Первый встречный – пожилой казак с крупным лицом и каштановой бородой, аккуратно подстриженной, – показался ей похожим на ссыльного автора «Что делать?». Это удача, быстро решила Лидия.

– Не можете ли сказать, где жил Чернышевский?

Казак остановился и не спешил ответить. Девушка была ему незнакома, таких в Якутске не бывает, полагал он, и внимательно проверял свое впечатление: рассмотрел наряд вплоть до побитой обувки, затем посмотрел в лицо.

– Пойдем, барышня, я покажу. Вы из Москвы? – спросил он с особенным любопытством не к ней самой, а к породе москвичей. – Интересуетесь Чернышевским?

Он уже вел ее и пригласил:

– Пожалуйте в этот дом!

Лидия с сомнением поглядела на новенький деревянный домик.

– В этом доме жил Чернышевский?

– Думаю, что не пришлось ему, потому что дом новый, – сказал казак рассудительно. – Однако в этом собственном доме достоверно живет мой сын.

– Не понимаю! – сказала москвичка с нетерпением. – Вы обещали показать дом, где жил Чернышевский. Покажите хотя бы улицу!..

– Собственно говоря, такой улицы не должно быть в Якутске, – осторожно сказал казак, дослушав речь москвички. – Но вы заходите все же, не обижайте.

Лидия в изумлении, но сразу послушно вошла в дом.

– Маша! – закричал казак. – Иди, Маша, принимай гостью из Москвы. Николай Алексеевич не ушел?

– Здесь! – Из смежной комнаты вышел молодой человек в форменном кителе пароходной службы.

Старик сказал скромно и гордо:

– Сын, – и сказал сыну с не меньшей гордостью и без малейшей скромности: – Из Москвы ко мне!

И тут все в доме завертелось.

Минуту спустя гостья из Москвы уже сидела за столом, еще более недоумевающая, но послушная простым словам «не обижайте». И она уже понимала, что знакомство с городом началось…

А на столе были уже пылкие пироги с черемуховой начинкой, причиняющей запор, и топленое масло, которое этого не допустит… Ватрушки, сахар и в облаке пара огромные – два на ладонь – с решета́ паровые пельмени с мясной начинкой, скользкие, как налимы, а к ним сметана, которую можно было резать ножом и намазывать и она не сразу таяла на горячих пельменях. И самовар.

В рюмки разлили цветное самодельное вино из таежных ягод. За столом появилась Маша в шелковой белой блузке, а мать, в бордовом платье, продолжала еще хлопотать.

Лидия уже знала, что Николай Алексеевич – капитан буксира «Верхоленец» и поэтому живет в Якутске, в семье жены. Он женился недавно, и вот родитель приехал из Вилюйска навестить. И узнать получше семью снохи, да и себя, отца, показать поближе.

А сейчас «Верхоленец» должен был уйти в Усть‑Кут помогать «Партизану» тянуть баржу со слюдой. «Партизан» сильнее «Верхоленца», но один, без него, не вытянет в верховьях Лены.

– Николай Алексеевич, не знаете ли вы, где тут жил Чернышевский? – спросила Лидия.

Капитан молча взглянул на отца. Казак не спешил говорить.

– Маша, ты знаешь? – ревниво спросила мать, возмущенная тем, что свекор так важничает.

Маша, не сводя глаз с мужа, отрицательно качнула головой. Тогда старик, оставшийся вне конкуренции, заговорил – неторопливо, основательно:

– Николай Гаврилович Чернышевский, ссыльный переселенец и, говорят, великий человек, проживал в городе Вилюйске под надзором моего покойного родителя, – казак свысока оглядел всех за столом. – После революции родитель даже свечку ставили за него в церкви.

Старый казак дорожил этим воспоминанием, как фамильной гордостью, и не видел позора в том, что отец был жандармом. На памяти у русских три века в здешней «тюрьме без стен» безотлучная жизнь была одинаково безжалостна ко всем: к ссыльным, получавшим «за здорово живешь» царское жалованье – десять копеек в сутки, – и равно к тем, кто отвечал перед царем за наличную сохранность ссыльных и за это получал свое пропитание от царя же. Жестокость жандармов была в местной норме и куда меньше жестокости якутских богачей к своим соплеменникам. Иные жандармы даже довольно по‑житейски обходились со своими пленниками, получая от них кое‑что, и расстались в начале 1917 года в патриархальном миролюбии, как видно из рассказа казака.

Осужденная, не так давно сгинула царская власть, жандарм лишился службы, но отец был отцом, и память его чтима была сыном.

Капитан, смущенный, поднялся и тихо сказал:

– Папаша, мне идти.

Лидия поблагодарила гостеприимную семью и особенно горячо старого казака.

– А то, может, посидите? – предложил старик. – Он себе пойдет, а мы посидим, я еще расскажу про Николая Гавриловича.

Капитан благодарно поклонился ей – за уважение к отцу – и решился, уже с фуражкой в руке, задать вопрос москвичке:

– Это не про вашу экспедицию статья была в газете?

– А вы читали? – она обрадовалась.

– Читал. Этого комсомольца так и не пустили с вами?

– Он с нами! – оживленно сказала Лидия. – Сегодня уехал катером на Полную продолжать поиски нефти.

– Пожелаю успеха, – сказал капитан.

– Спасибо! – горячо сказала Лидия.

Она побежала в музей, повеселевшая, и по дороге вглядывалась в деревянный городок, которому еще только предстояло стать современным городом в течение трех‑четырех пятилеток.

– Ребята! Как пройти к деревянной башне… древней крепости?..

Мальчики не торопились с ответом. Внимательно и безмолвно они закончили осмотр невиданной тетеньки. Они, наверно, знали в лицо все двадцать три тысячи тетенек и дяденек в Якутске в 1933 году. Лидия со своей стороны внимательно рассмотрела пять серьезных лиц.

– Идите за нами, – распорядился старший.

И Лидия поняла, уже из опыта, что дальнейший ход событий будет зависеть не от нее.

 

Глава 20

В ЯКУТСКЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ВЕКА

 

Они привели подопечную Лидию к уцелевшей и обновленной казачьей башне. Башня‑изобка напоминала в общих чертах архитектуру Московского Кремля – с островерхим шатром и балкончиком для дозорного. Она запирала ворота Ленского острожка 270 лет назад. Многочисленные одинаковые башенки располагались когда‑то по берегу и вокруг городка. Между ними сперва стоял несокрушимый тын из цельных лиственниц, врытых стоймя, а впоследствии двухэтажная деревянная стена под кровлей, с висячей галереей, премудро устроенная для боя, с узкими прорезями для нижнего огня и бойницами на втором этаже. Внутри этого острога, как называли крепость, был казацкий город в семнадцатом веке и полтысячи жителей.

Из Ленского острожка писали в Москву, что страшно казакам здесь. Но так велика была сила стремления к неизведанным местам и нелегкой добыче, что и самые непосильные труды, необычайные мученья от холода зимой и от гнуса летом не отпугнули их.

– Вот музей, – сказал один из мальчиков, показав на каменное здание в два этажа.

Лидия взяла билеты для всех ребят.

Они оказались не единственными посетителями. Несмотря на будний день, в каждом зале были люди, неторопливо переходившие от витрины к витрине.

Лидия остановилась перед пейзажем. Из уверенных, сильных мазков художника встали, как Адам из глины, темно‑зеленые горы‑стражи, в высоком молчании, под пылающим небом ледяной якутской ночи – над закованной рекой. А перед ними на тревожно розовом снегу смертельно застыли три бревенчатые избы с пустыми страшными вырезами – проемами окон. Что здесь происходит или случилось?.. Почему склоненные над этим местом окровавленные знамена неба в траурном окаймлении ночи? И хвойные венки лесов на склонах гор, и стража вечного молчания? Название картины – по местности: «Сасылсысы» – как шепот, одним коротким словом одушевляет ее и населяет воображение. Белое войско окружило неприступные избы, но не может ворваться в них. Белый холод неослабно жмет, пули щепят дерево, но застревают в телах защитников, убитые встают непробиваемого ледяной стеной вокруг живых. Что за люди неостывающие, неугасимые и несгораемые вызвали на себя целое войско? Загнанные в «тюрьму без стен», отрезанные от народа тайгой и тундрой, но скопив на душе его силу и гнев, они и здесь подняли непримиримую войну один на один против всемогущей державы белых царей и богачей. Что за люди?.. Ни в чем не уступили легендарным героям человечества. Потеряли всю кровь, но остались красными против белых, и северное сияние несет над ними знамя их победы.

«Зырянов может быть таким?» – вдруг подумала.

Никто из членов экспедиции не видел Зырянова. Никто этим не огорчился, но много было разговоров, когда появился обиженный Сережа Луков.

Все единодушно осудили поступок Зырянова, и только Таня смеялась над Сережей. Бесчувственность Тани удивляла и огорчала Сережу.

– Не мог же я устроить турнир в присутствии Лидии Максимовны, в ее лодке! Тем более что она так боится утонуть. Зырянов спекулировал на том, что я не буду рисковать жизнью…

– И он нисколько не ошибся, – подхватила Таня.

– …жизнью Лидии Максимовны! – закричал Сережа. – Но пусть попробует он еще раз!

В шесть часов вечера Лидия зашла к Тане.

– Танюра, приготовиться. Я взяла билеты в русский драматический театр.

– Что ты говоришь! – в ужасе сказала Таня. – Я ни за что не пойду!

– А я всегда верила, что ты меня любишь.

– Но при чем это, Лида! Господи!.. Музыкально‑драматический театр в Якутии!

– Люди не могут любить друг друга, если у них настолько различные вкусы.

– Ах, это ультиматум?

– Нет. Я могу любить тебя, потому что мне нравится все то, что нравится тебе.

– А я люблю тебя потому, что мне не нравится все то, что нравится тебе! Например, Зырянов! – стремительно сказала Таня.

– Ах, это угроза! Е<