Народ начал сам государиться

 

Все лето он ходил по русским поселкам, выспрашивал дорогу в Русь. Дошел до Русского Устья, с русскими устьинцами дошел Индигиркой до Гусиной губы морской. Узнал, что и русские устьинцы мало сведаны в делах на Руси: триста лет не бывали. И решился идти дальше. Теперь – на заход солнца.

Другим летом прошел через горы Тас‑Хаях‑Тах. Там он не слышал духа человеческого. Каменные куропатки с черными бровями собеседовали с ним да один якут.

Якут провел его по ущелью, полному страшного грохота от реки Догдо и такому узкому, что утесы верхами сходятся и не пропускают половину света, внизу же вся ширина занята рекою Догдо.

Олени робко цеплялись по боку скалы, срывая потоки камней в воду. Рядом с оленями буйная Догдо с несказанным шумом катила громады валунов. От ее тряски дрожали своды утесов над головою Николая Ивановича, а смешение света со тьмою его глазам являло чудные, затейливые и страховидные образы. Представилось даже стоверстное Момское улово.

Острый ветер прорезывался сквозь по всему ущелью, и туманы наездничали как бешеные. Откуда брались? Без конца. И в августе месяце 28‑го числа якут отморозил себе руки и ноги. Таково это ущелье Догдо: каменный гроб длиною в триста хиломеров.

Меру хиломерами Николай Иванович узнал в Верхоянске. Там он побыл служилым человеком исполкома на посылках. Два месяца томился праздностью половину каждого дня, другую же половину – пустоходьем с легкими грамотками туда и сюда по городу. Николай Иванович, исполняя дело отцово для Русского жила, прочитывал грамотки. Письмо, похожее на Берестяную летопись, легко научился читать; слова тоже – якобы русские, но понять заумно.

Иногда гоняли подальше. Послали вместе с другим служилым – за тридцать хиломеров, сказано было. По реке берегом ровным прошли в один день. Еще раз послали в другое место, и сказано было – опять за тридцать хиломеров. Николай Иванович думал – опять идти день, и взял еду на день; а по каменью и по болотам три днища от темна до темна ходил. Земля под Верхоянском разная, хиломера же у верхоянских одна для разной земли, – неправильная и неосмысленная мера, хилая.

Крещеные не должны землю мерять.

У русских жильцов мера не для земли есть – для своей силы: день трудиться. Эта мера от пращуров, когда еще на летней Руси жили и знавали день русский, полномерный.

Летом человеку посильно пройти в округе Русского жила в одно днище: по верхоянскому счету – хиломеров пятнадцать бережками Благодатного озера и Теплой реки, а по Наледи и того нет. У русских устьинцев, на Индигирке, днище пути (они и выговорить‑то не умеют, говорят: нишша) не больше десяти хиломеров будет по тяжелым болотам – на сендухе, по‑ихнему.

И про ущелье Догдо сказать понятнее: каменный гроб длиною в двадцать днищ.

Караульщик исполкома поведал пречудные новости или небывальщину: будто царь Иван Грозный Васильевич не оставил потомства на престоле. После него государили бояре Романовы и кончили лет пятнадцать назад. Будто бы прогнала их Москва и народ начал сам государиться. Но как понять это? Понять, как в Русском жиле живут без царя. Так ведь малое место – не то что великая Русь. И в Русском жиле не обходятся без началовожа.

Еще многое малопонятное сказывал караульщик: про каких‑то помещиков, засидевших все мирские места под себя; прогнали их вместе с царем. И купцов, или купитолистов, до листа скупивших чужую долю, тоже прогнали. Они пустились разбойничать. Главаря себе нашли смелого.

– Злой, кровожадный человек, откуда взялся… А по виду мал, меньше всех ростом. За это даже кличка ему Меншик… Не твоего ли племя?

– Звать его как? – спросил Николай Иванович.

Караульщик о том не слыхал. Невелик из себя, но удал и особенно голосист. Оттого и не могут взять – страшен, дьявол.

«…Не своими руками – кату отдай». А как совладаешь с батей?

– Где его сыскать? – хриплым голосом спросил Николай Иванович.

– Зачем он тебе? – спросил караульщик. – Или тоже в разбойники захотелось? Молчи уж о нем: фамилия нехорошая у тебя.

– Убил бы его… не своими руками, – сказал Николай Иванович.

И тут же подумал: а вдруг и неправда про купитолистов, и не столь скупые, и верить надо им, а не караульщику? Вот же батя поверил… Надо спросить у самого.

– Говорят, ушел Меншик от своих купитолистов, скрылся, к большевикам прикинулся теперь. У большевиков ищи его, если очень нужен… Золото большевикам отдал. С приисков которое ограбил… Двести пять пудов, говорят!.. Будто бы сам и отвез в Москву. До чего бесстрашный человек!

Совсем растерялся Николай Иванович. Да и кто бы осилил так много дивовидного и в столь малое время?

В Верхоянске Николай Иванович увидел первое диво: колесо. В Русском жиле хватало полозьев. Второе диво: русский хлеб, из русского зерна. В Русском жиле пекли его из рыбьей икры, а зерно последнее, привезенное пращуром из Москвы, берегли в святыньке. Третье диво: деньги серебряные и даже медные, куда получше копеечек царя Ивана – недорогие. Грамотки пестрые, мятые, одинаковые, одна в одну, и непрочные – дороже денег; самая худая – во сто раз дороже новой копейки. Обман! Хватали заместо денег. Слепые, что ли? Николай Иванович попросил все жалованье деньгами. Подивились, не хотели дать: долго считать. Заругались. Все же таки дали.

Ему давали так много денег серебряных, а еще больше медных за его ненужную, дитячью службу (дитю послать – сбегает, отнесет грамотку), что заветные моточки в копейном ящичке – дупле стали малостью после первого жалованья; после второго – и весь родительский тайный клад умалился в глазах Николай Ивановича. И таскать на себе свое жалованье стало нудно и надсадно. Притом же и люди верхоянские смеялись над его мешком. Он на это внимания не обращал. Смеялись и над копьем и над луком, мало ли…

Но сначала дали ему деньги, а потом начали отбирать, да и неправедно: за то, что ел, и за то, что пил, и – господи помилуй! – за то, что в доме поспал. Отобрали много денег.

Тогда, осмотревшись, ушел из Верхоянска. Ушел также из Якутска. На белой дороге, потом на зеленой дороге до Байкала и до Иркутска научился брать деньги и не отдавать: помогал людям, его кормили и давали ночлег, а там, где требовали деньги, он обходился так, без еды, и спать умел на воле. Брал грамотки заместо денег: надумал обменять обратной дорогой. Не одни верхоянские верили грамоткам, везде верили.

В Черендейском затоне дали ему работу, мог бы ждать у реки лета. Но он уже всею душою был на обратном пути, устремлялся на восток солнца, во всем стремлении подобный пращурам, и зимовать спешил на ходу.

Он хотел возвратиться другою дорогою на Индигирку, только бы не через страшное ущелье Догдо зимой: по его тарынам и накипям и через его жерла во льду, извергающие студеную воду вместе с рыбой столбом и заглатывающие путников. А чтобы избегнуть Догдо, приходилось обойти вселенную, сказали ему якуты.

Якуты обходили вселенную Верхоянским хребтом. Николай Иванович решился пройти так, от Оймякона же спуститься Индигиркой. Но на воде дорогу заграждало преславное Момское улово.

Летом обходили Момское ущелье Казачьей тропой через высочайшие горы и снег вечный недели две с половиной (Николай Иванович подивился неказистой речи и перевел на свой язык одним ладным словом: недели вполтри).

В Момской тайной щели шестеро якутов повенчали душу со смертью, провожая Аникея Тарутина, ради спасения русских жильцов триста лет назад. Николай Иванович надумал пройти, не дожидаясь лета. Тогда июльским теплом прососет многосаженные льды и оторвет ото дна беснованьем индигирских вод. Надумал пройти по замерзшему улову: хоть и страшно, а все ж не так. И он спешил заморозно пройти над пречудною, из предания, и престрашною водовертью.

Отдал много бумажных денежных грамоток за проезд лошадьми от Черендея до Якутска. Каждая грамотка – заместо ста копеек; но таких, рыженьких, ямщики и брать не хотели – требовали зелененьких (одна за триста копеек), и синеньких (одна за пятьсот копеек), и красненьких (одна за тысячу копеек). Зато везли его днем и ночью. Гнали лошадей; притомившихся выпрягали и запрягали свежих. Совсем не ждал – только успевал поесть и выпить горячего.

Так шибко гнали, что побежать – отстанешь. И нельзя было отогреться. Николай Иванович озяб до самой души.

А дорога все длилась – неподвижная Лена, Улахан, Большая река, душеприимно и просторно раскрытая крутыми белыми откосами. И уж думалось – душа не стерпит, примет белую кончину… А черные крестики сухопарых лиственниц на хребтах берегов испестрили заснеженную даль долины, словно частые всходы нескончаемых погостов.

Нескоро увидел: высокоствольный безветвистый лес дымов над белой чистотой впереди возвысился в недвижимом воздухе.

Невольно в первый миг и сам замер: нерощеный серый лес не шелохнется, стоит – способный от дыхания зашататься и развеяться. Но нет в замерзшем воздухе и дыха животного – с шорохом светлою пылью дыхание от самых ноздрей опадает и касается снега за нартами…

Подъехали ближе – и пухлые стволы дымов над снежными буграми воочию тихо растут, изостренными верхами истончаясь в седом, заиндевелом небе.

Подъехали к буграм – а под снегом высокие стены разнокрашенные, деревянные, а то и каменные; неисчислимые домы, укрывшие тысячелюдную жаркую жизнь. И не дым, а два дыма, три и четыре дыма над каждым домом. Николай Иванович всею душою обрадовался чудной картине зимующего города.

А прошлой зимой он испугался Якутска, скоро ушел от него. Нынче Николай Иванович расширил свой мир на несколько тысяч хиломеров и значительно осмелел.

 

Глава 4

СТРАНА ЕГО ПРАЩУРОВ

 

Он поселился у ведомого якута, ударника Никульчана. Якут был знакомчивый: прошлой зимой на стежке городской, на улице, не разминулись – Никульчан приветил Николая Ивановича, расспросил и привел в свой дом. Ныне в его доме индигирский гость уже не пробовал осторожно выдавить оконное стекло, узнать его прочность в сравнении с удвояющим шпатом в окошках Русского жила. Никульчан без опаски оставлял тезку под присмотром жены и детей, уходил утром на завод. А через два дня новоприобретенного приятеля определили работать вместе с ним в одной бригаде на заводе.

Николай Иванович начал присматриваться и убедился, что супряги согласные – бригады по‑якутски – на сочинении очень ладных столов, стульев, сундуков, рундуков, ларей, телег у якутских горожан‑ударников устроены получше и справедливей, нежели у русских жильцов на рыбалке и на облавной охоте. От кого переняли якутские? Говорят, от московских ударников. Николай Иванович заключил, что русские жильцы, в малолюдности за Великой наледью, за отдаленностью на четыреста лет от Москвы упустили это доброе московское устройство. Но слово «бригады» ему не понравилось.

Да, много своего московского упустили. А могли бы не упустить, когда бы взяли с собой телефон.

Николай Иванович хорошо помнил опись барахла на кочах: телефона не было.

Он теперь не крестил телефонный аппарат – не как прошлый год. Решился взять в свои руки железную штучку на деревянной ручке. Послушал чей‑то искаженный голос, кричавший из железной штучки. Кто кричал?..

Сказали – человек орал якобы с другого берега Лены! Верить ли? До другого берега – два днища пути. За Лену не докричаться даже бате Сергею, старшему брату. Не бес ли в телефоне орет?

Почему бы Лев Плехан, пращур, с телефоном оплошал – не взял на коч? С телефоном отец не растерял бы троих сыновей ныне, Николая от жены и детей не отослал бы мыкаться по бескрайней Руси. Отец побеседовал бы с Москвой по телефону, все вызнал бы, из дому не выйдя, обо всем с государями договорился бы, сам недосягаемый для их руки; по родительскому наученью: договориться на берегу – тогда поехать за реку.

Но есть же бес в телефоне! Пинеженя Лев Меншик не так был прост: не захотел брать московских бесов на коч! Натерпелись греха от них. Захотели уйти от Москвы, так и бесов московских не надо. Не оттого ли промучились шесть лет на кочах – не захотели плыть на пароходе не оттого ли, что бес тащит? Не бесовской силой из Руси увлеклись, а недолей вытеснены и своими руками вытащились. Все же не прожили без бесов.

На Печоре первую зиму зимовали, в Пустеозере сети плели и лета ждали. Там бесов зырянских взяли. Так дело было – дивились: на Алексея‑Пролей‑Кувшин зима еще крепкая стояла! Мужики на себя надеялись, ну, а бабы тайком заманили тамошних бесов на коч и и заговорным словом привязали, от зырянок научились. Зырянские бесы послушливые, против московских смирные. А попа на кочах ни одного не было – прогнал бы. Мужики узнали про бесов, смотрят – беспокойства нет от них. Так и не стали прогонять, завезли на Индигирку. Пользы от них не видели, но вреда не приметили. В опись барахла без дела и не вписывали.

Ныне Зырянов грозится московскими бесами: самолетом и трактором…

Да полно, Николай Иванович! Не избыточно ли бесами населил крещеную Русь? Не тебе ли Агафангел Тарутин молвил: святой – боится рогожи. Не тем ли ты свят? Не оплошать бы.

Пращуры не брезговали телефоном. Без него – как могли договориться на том берегу, не поехавши за реку? Пословица старинная внятная: по телефону, мол, договориться на берегу – тогда поехать за реку.

А не взяли телефон по каким причинам, посуди: оставили многие важные пожитки – поезд не взяли, на коч велик, да и дорог; да и непокупен, тоже государственный. Не взяли безлошадную многовозную машину обильную – ох! там – не успел мигнуть; а была тут. Не жалко, что ли? И называется – охтамобиль.

Да чего и взяли из Руси, не довезли – морем отымало. Сызнова сочинить не сумели в Русском жиле. За малым ли числом голов и рук или за неустройством в супрягах?

Целые дни старался вымыслить хитрейшее устройство телефона и получить уверенность в отсутствии беса. Ради того стоило подумать!

А маленький ударник Никульчан после работы на заводе выряживался дома почудней и уходил. То размалевывал лицо, а то раздобыл шаманский кафтан, с бубном пошел. А однажды зашил самого себя в медвежью шкуру. Николай Иванович не утерпел, сказал:

– Пойду с тобой.

Никульчан велел ему обружиться, и пошли по светлому снегу улицей, стежкой. Над городом низко лежала черная ночная морока, но снежную стежку всегда видно.

Подошли к дверям заводского клуба, Николай Иванович взвалил медведя‑ударника на спину, придержал левой рукой и втащил в клуб.

На груди у Николая Ивановича лук большой висел, в его рост, и колчан стрел. В правой руке держал копье длинное, в две с половиной меры.

Навстречу ему выскочил хвостатый, малорогий, синерожий, с кровавыми горящими глазами. Вдруг погасли глаза и опять загорелись.

Уронил медведя, медведь закричал человеческим голосом. Николай Иванович начал крестить малорогого, наставил копье и зарычал ужасным рыком, напугавшим всех:

– Отойди, сатана!

Закрещенный скорчился, захирел и перестал глазами блистать. Все кругом зашумели, защелкали ладошками, гусь там очутился – загоготал, человек с пароходной трубой на месте головы загудел, и медвежья туша с ревом в пляс пустилась.

Николай Иванович увидел вокруг себя рожи нелепые и лепые и вовсе занавешенные. Остолбенел и так простоял, хватаясь то за копье, то за стрелки и лук. Занавешенные бабы плясали с пароходной трубой, и с убитым медведем, и с самим чертом.

А в конце вечера подошла к Николаю Ивановичу якутская девица‑красавица, писанная красным ягодным соком и, жалко, не смазанная коровьим маслом по лицу и по черным волосам.

Поднесла ему девица маленькую штучку и сказала:

– Получите первый приз маскарада… Это вечная ручка. Ваш костюм лучше всех!

Николай Иванович спросил:

– На что вечная? Я же не чаю вечной жизни.

Все рассмеялись и опять защелкали ладошками, а неубитый медведь с треском распорол на себе шкуру, ударник Никульчан выскочил из шкуры и дернул Николая Ивановича за рукав:

– Пошли домой!

Но все закричали:

– Маску долой с победителя!

Девицы подскочили:

– Снимите бороду!

Тут Николай Иванович ринулся в дверь, и Никульчан за ним. А вослед кричали:

– Это нечестно! Нечестно!..

Штучка раскрывалась тайным дуплецом, в дупле – золотое перо, и могло писать вправду вечно. Вот ее и пожертвовать, как обещал, владычице пристойно по ее вечной жизни. И себе не в убыток.

С того дня Никульчан больше не водил его, сам замоскваряженный ходил. Каждый вечер где‑нибудь в городе москварядились, якутянам безудержно нравилось.

Николай Иванович один сходил в театр. Взял с собой лук, да пришлось отдать на вешалку вместе с полушубком.

После Николай Иванович заинтересовался собраниями. В клубе завода выходили на деревянную подвысь русские и якуты, по видимости хорошие люди, назывались ударниками, но не дрались ни разу при Николае Ивановиче. Они говорили с пылу души по свободе своей, неизнудно. Николай Иванович полагал, что это ратники.

Бывало и в старину, ратники за родину поднимались, оставя жен и детей дома со старыми, – так и ударники обещалися ратовать крепко, сопрягаясь в бригады, то есть супряги, тружаяся дружно для пропитания сообща и для одевания всего мира.

И что трудов на пять лет хватило бы – обещалися исполнить в четыре года. Это особенно понравилось Николаю Ивановичу. За всеми не утерпел – взошел на лобную подвысь и обещался не отставать от народа. Говорил свое слово истово, и его узнал народ и слушал с охотой.

– До конца пятилетки обещай! – закричали.

Николай Иванович грянул голосом во всю силу:

– Чаюся до конца пятилетки!

И весь народ щелкал, как в театре.

А на другом собрании в том же клубе попросили уйти, так и не понял почему.

Собрания чрезвычайно привлекали его. Даже перестал спешить на восток и зажился в Якутске. Каждый вечер ходил в клуб.

Ему удалось побывать и на заседании думном, боярском. Трудно сказать, каким образом.

На людей смотрел: как они – шел скоро, и разговаривал со старцем одним. У того и бороденка кой‑какая была, а глаза смотрели через махонькие оконца; но в них не стекло бесценное, тонкое, сквозь которое все видно хорошо и вправду, как сквозь лед, – в очках простые камешки алмазные оглаженные вставлены, какие и в Русском жиле вставляют в оконца вместо льдинок, и через те алмазы чудится все вдвое, так что дети в Русском жиле пугаются, завидя на дворе двух маменек или разом двух тятенек. Пока не привыкнут, подрастая.

Охраняющий в дверях большого дома, двухпотолочного, каменного, посмотрел на старца и на Николая Ивановича и обоих с почетом пропустил, отступя от двери.

За разговором по ковровой лестнице чуть с ноги не сбился, под вторые потолки взошел, аж под самые верхние. И там палата дивно велика и во всем устроена по‑государски. Во всю палату стоит стол невиданной длины, красной полстью крытый, содвинут с малым столом, яко алый крест.

Но тот крест неправильный, не такой, как в Русском жиле.

Овдоль стола заседали люди русские и якуты, в одежонках простых. А вверху креста перед всеми лицами введенный боярин председает один за малым столом (но и малый стол тоже очень большой) – голова заседания – и потому величается председателем.

Они советовались промеж собой и государили советно якутским царством; а за Русь держатся крепко.

Все слушали старца. Паужнать стали – чаю отпили, и старец похлебал, говорить не переставая; у людей могло и в ушах засохнуть, а он частил‑таки числа неисчислимые и все толковал со счетом, бог ему судия, – за ним не счесть всем народом. Николай Иванович, один стараясь, не успел; понемногу и уснул.

 

Глава 5

СЕНЯ И ВАНЯ ГРОЗЯТ‑ТАКИ РУССКОМУ ЖИЛУ

 

Очнулся, заслышав тревожное слово «тракторы».

Укоряли одного за то, что летом не отослал некие котлы и драги на Индигирку. Ему виниться, он же пенял начальнику тракторов. Драги‑де претяжелые, котлы‑де неделимые, никакими‑де табунами лошадей не перетащить на Индигирку через горы: под силу тракторам, больше никому.

Начальник тракторов отпихивал вину на трактористов: сбежали‑де, сучьи лапти, без них тракторы не пошли‑де, норовистые. Ныне обещается к январю иркутская школа трактористов прислать самых первых выучеников.

Стали вперемежку спорить: по снегу‑то тракторы не пройдут. Председатель спросил:

– Летом прошли бы?

Старец ответил:

– Болота‑де у вас по колена, нигде не глубже, мерзлота подпирает. На такую мелкую грязь трактору «Потерпелеву» начихать.

Прозвание у тракторов «Потерпелевы», но выговаривали не по‑русски, даже не поймаешь ухом: Патерпелеры?.. Вроде так. Понятно, в общем: кару от бога потерпели.

– Эти могучие дьяволы… – так и сказал старец и рта не перекрестил, – эти могучие весом в пять копен ходят на своих гусеничках, как молодая баба в босовичках или в шарканцах – легким шажком. И на глубокий снег им тоже начихать.

Послушать – хвалил он их силу; а по словам выходило – простужливые, способны простыть в болотах и на снегу даже. Как понять? Николай Иванович смекнул: расчихаются – а могут все же до Индигирки пройти; но едва ли до заповедных русских мест, – великими и нужными болотами на сендухе и наледями одолеет дьяволов лихая чихота.

Он без труда узнал, где стояли под навесом, – шесть, одетые с головой в брезентовые повалуши, или по‑нонешнему – палатки. Военная охрана с ружьем берегла от них православный люд и ребятишек отгоняла. Дети – дьявола самого хотят руками потрогать.

Мальчишки рассказывали неизмысленное о внешнем виде тракторов и об их всемогущей силе. Спросить бы воина самого, но наставил ружье и не подпустил к себе, обещаясь застрелить до смерти.

Николай Иванович озадачен был всем этим, и под конец озабочен, и впал в раздумье.

Начал к тракторам приходить, каждый день подолгу взирал на палатки, на воина с ружьем – всегда заряжено, перед навесом шагал воин взад‑вперед и не отлучался, покуда ему смена не придет. День шагает и ночь шагает с ружьем, неделю шагает, месяц доходит. И начал воин заглядываться на Николая Ивановича.

В декабре сняли брезенты. Тут уже все вцепились глазами. Обличьем тракторы оказались ни на кого и на бесов не похожи.

Появились около них молодые ребята и начальник тракторов, тот самый, что в заседании Совета отпихивал вину от себя на трактористов. Ребята возились на тракторах и управлялись по‑хозяйски: и чистили их, и мазали маслом, и разламывали, и сбивали наново. Вымазались во всей одежде, лица испестрили, впору для москваряди.

Николай Иванович присматривался к мазаным лицам, особенно к длинному веселому парню и дружку его – малоростку и молчуну. Длинный позвал малоростка:

– Дубочек, иди‑ка!..

Николай Иванович отодвинулся от ограды, пока те не заметили его, прикрылся другими зрителями.

Опасение, убывшее в его мыслях за время жизни в Якутске и работы на заводе, сразу обновилось беспокойством от появления Сени и Вани. Они прибыли как хозяева тракторов, и видишь – сразу взяли их в свои руки. А тот, величаемый начальником, в лисьем тулупе, черною кожею крытом, с глянцем, только похаживал и присматривал утром и вечером, днем уходил со двора.

Боярин‑воевода из советных, сиречь нарком, и другие с ним приходили посмотреть, подошли к Сене. Стали спрашивать его уважительно, вольщаясь в доверие.

Сеня ладил в моторе, не посмотрел на них, отвечал гневливо и свои запросы объявил. Николай Иванович недослышал или не уразумел Сенину речь, но видел и слышал – нарком затряс головой проискливо, затвердил прелестно:

– Все, все будет вам, и на родину отправим.

Сольстил‑таки Сеню. Рассмеялся Агафангелов Тарутин, сказал:

– Тогда отвезем котлы и драги на ледяные горы.

У Николая Ивановича сердце стукнуло зловеще, когда услыхал про ледяные горы, котлы и драги. Подумал, что Сеня и Ваня поведут‑таки тракторы на Великую наледь – старинную жизнь опрокинуть у русских жильцов; древних воров океанской запретной дороги, северных стужепроходцев злыми смертьми в адских котлах, в нефтяной гееннской смоле казнить.

Но как же тракторы взойдут на ледяную отвесную стену? Зырянов говорил: «Тракторы и самолеты доберутся до вас…» Не самолеты ли драгами зовут? Усекать слова любят, каждое слово торопят, коротят. «Драги», не то «драки»… Не драконы ли?

На тракторный двор наволокли большие бревна. Лошадью волочили каждую лесину по одной. Из них начали строить под навесом. Когда Николай Иванович увидел, что построили, он и рот раскрыл, глаза вытаращил и едва не впал в изумление, сиречь из ума не вышел чуть. Построили нарты! Из целых бревен!

Два бревна обтесали – два полоза! Покатые носы пришили железом и связи поперечные железом – бревна же. Этакие нарты не нагрузить и не волочить, а лошадей пяток запречь, не меньше, и порожние с места стронуть лишь. Такие сани – под адские котлы как раз.

Николай Иванович перестал ходить на завод, безотлучно наблюдал за действиями Сени и Вани.

Посем другой воин подошел к Николаю Ивановичу и отвел в каменную хоромину. Начальник с малиновым околышем на картузе выспрашивал его, откуда пришел.

И все допытывался:

– Кто послал тебя?

На такой случай отец наказывал не говорить про Благодатное озеро и горячую воду из горы, ни про Теплую реку, ни про Великую наледь.

Николай Иванович с умыслом отвечал начальнику, с хитрецой:

– Мол, из Русского жила пришел.

– Врешь, – сказал начальник, – ты пришел с Индигирки. Я все про тебя знаю.

– А знаешь, зачем спрашиваешь?

– А ты все‑таки отвечай, – сказал начальник.

– Отец послал меня, – сказал Николай Иванович: не приучен врать, не словчился.

– А чего ради ходил к тракторам? Тебе отец велел подобраться‑де зачем?

Николай Иванович подумал об отце и о тракторах.

– Смеешься? – удивился начальник.

– Да поверит ли отец о дракторах? – сказал Николай Иванович серьезно.

– Ты сам имеешь на уме какое злое умышление против тракторов? – спросил начальник и дивился тому, что Николай Иванович долго думал, прежде чем ответил:

– Против дракторов не имею на уме никакого злого умышления.

Начальник оставил его жить в каменном доме. Кормили его безденежно. На работу ходил – охрану давали, с ружьем. Уж берегли так, что и вовсе не стали отпускать – не потерялся бы. И расспрашивали тут же и началили, ну, не очень, не как в старину Тарутина Второва на Патриаршем дворе в Москве. Стал уже думать, не впору ли откупиться, и велел начальнику принести копье.

 

Глава 6