Обступила и притиснула с накладными ночами зима

 

Начальника не слушались пальцы и, хотя угадали в кармашек, упустили часы все‑таки мимо. Часы закреплены были на ремешке и благополучно повисли. А застегнуть шубу начальнику не удалось.

Несколько километров он ехал, прижимая локтями к животу расстегнутую шубу. Песцовые рукавицы внутри волчьих не помогли. В досаде, а потом в отчаянии начальник стал просовывать правую руку к голому телу. Потом он срыву набрасывался на петлю, ожесточенно боролся с пуговицей и одерживал труднейшую победу, после чего торопливо прятал руку с мучительной болью в пальцах.

Проводники лукаво следили за героической борьбой начальника с пуговицами и по прошествии изрядного времени прониклись удивлением и уважением к русскому упорству и стойкости. Один из них вскочил на машину и застегнул шубу. Он не высказал при этом ни одного нравоучения, полагая, что начальник вполне убедился в бесполезности и вредности пуговиц.

Остановились обедать безо времени, на правом берегу Лены, возле юрт.

Первый день в пути должен был принести, конечно, первые досады.

Проводники тоже размышляли весь день. Они по очереди взбирались в кресла к Уйбану, то есть Ивану, и расспрашивали по‑якутски. Но в якутском языке в начале 1933 года еще не было таких слов, какими Ваня объяснил бы мотор внутреннего сгорания. Ваня голословно отрицал божественность «катерпиллера» и всякое присутствие волшебной силы.

В конце дня проводники отрезали наименее важный краешек одежды на себе, но поярче и повязали на машине своего тракториста – на переднем столбике, поддерживающем крышу: поближе к мотору, чтобы почтительная жертва была все время на глазах у всесильного Мотора и расположила его благосклонность к восхищенному жертвователю. Ибо нет бесов неподкупных и богов, не податливых на лесть…

– Он не всесильный, а сорокавосьмисильный, я уже сказал, – терпеливо поправил Ваня.

Проводник усмехнулся. По его мнению, этого вполне достаточно, чтобы претендовать на идольские почести. Мы величаем Зиму Сорокаобхватной, и этого преувеличения хватает, чтобы Холодная Дама считала себя польщенной. Сорок меньше сорока восьми…

– Не веришь в сорок восемь сил? – спросил Ваня.

– Немножко меньше сорока – верю.

– Сорок восемь.

– Ты сам считал?

– Сосчитай: сколько лошадей увезут его груз?..

Проводник согласился внести уточнение в молитву. Но поскольку она уже была произнесена, не стоило второй раз молиться для того, чтобы умалить польщенного бога внутреннего сгорания. Как ты думаешь?..

Ваня промолчал, и проводник соскочил, чтобы согреться.

В сумерки якуты выбрали место для ночлега.

Снег разгребли до земли, разложили большой огонь и ужинали первый раз на морозе. Ели кипящую похлебку из сала и мяса. Мяса было мало, сала – много.

Сеня зачерпнул кипящую похлебку, посмотрел в свою деревянную ложку с недоумением и, не донесши до рта, зачерпнул вторично. И как только ложка вынесла из котла двадцать граммов похлебки, края покрылись льдом.

– На одной ложке видны и лето и зима, – сказал проводник смеясь.

Ввиду такого мороза оставили мотор головной машины работать на малых оборотах, чтобы этой машиной утром завести вторую. Моторы укрыли мехами, снимая с себя варварку, и санаях‑кафтан, и май‑тарук, наушник с козырьком, и шапку с наушниками, куртку, фуфайку, нагрудник, набрюшник, наколенники, налобник, подбородник… Торбасы, меховые чулки, шерстяные носки, две пары, – все набрасывали на мотор с прыжками, с яростными выпадами, под конец – нательную рубаху, и, растерев тело, с воплями, для смеха и для храбрости, залезли в остывшие меховые мешки с твердым сознанием, что «не пытают меня, а я делаю что хочу!».

И тогда главное – чтобы выдержало сердце.

Не так страшно показалось утром, согревшись, выскочить из мешка – с отчаянной зарядкой хватать не помня себя, надевать на трепещущее тело железную, обдирающую по коже рубаху, опаляющую морозом.

И во все остальные одежи – в одну, в другую, пятую, тринадцатую – Сеня вмораживал себя заживо в течение получаса лихорадочного и очень внимательного одевания. Затем растолкал ребят и заставил выброситься на мороз. Бедное человеческое тело в страхе сжалось, отдавая свое тепло для отогрева полутора пудов звериных мертвых шкур.

Проводники еще спали на подостланных конских шкурах, укрыв животы парками, а голые спины обратив к погасшему костру. На кофейно‑черных спинах успела нарасти белая куржавина инея.

Якуты с криком и смехом потерли спину себе и друг другу и оделись очень быстро.

Начальник запретил разводить костер для завтрака, чтобы не терять два‑три часа дорожного времени.

Семену Тарутинову не понравилось предложение проводников позавтракать топленым маслом. Оно кололось, как стекло, и казалось, обрежет язык и десны.

Сеня вылил немного отработанной смазки из мотора и поджег. Снег стаял, не гася огня. Проводники воззрились на колдовской огонь, а начальник сильно накричал на тракториста.

Слава этого костра опередила тихоходную колонну и скоро добежала до Оймякона.

Завтрак сварился быстро.

Тракторы взяли на крюк сани, но сани вмерзли под своею тяжестью. Пришлось повозиться с ними.

Начальник время от времени поглядывал на часы. Он поместил их в рукавице. При часах день потянулся медленно и никак не мог дотянуться до обеда. Проводник вскочил на Сенину машину, где сидел начальник, и закричал ему:

– Начальник! Наверно, время замерзло в рукавице!

Смущенный начальник (ему самому давно хотелось есть) опять поглядел на стрелки и убедился, что проводник прав: часы замерзли, напотев от руки.

Незадолго до наступления темноты на дороге появились взволнованные якуты на оленях. Они просили начальника остановиться возле их юрты ночлегом, потому что сюда собрались многие соседи, со ста километров, посмотреть на тракторы и воспеть их мощь, которая стала мощью якутов.

Тракторист Уйбан кратко перевел их горячую речь:

– Просят ночевать.

Тракторист Уйбан привлек наибольший интерес у всех собравшихся со ста километров. При свете костра в открытом очаге на земляном полу в тесной юрте окружили Ваню пятеро мужчин‑якутов, не считая проводников и самих трактористов; пять женщин и еще дети, которых трудно было сосчитать, потому что они не сидели на месте и казались очень похожими. Ваня что‑то рассказывал по‑якутски – так же немногословно, как у него и по‑русски получалось.

После ужина он запел, скупо отбирая слова, точные даже в образных преувеличениях. Он пел негромко и очень мечтательно, к удивлению Сени. Он воспевал страну, прекрасную зимой и летом, и ею созданный народ.

– Второй раз в жизни слышу, как ты поешь, – сказал потом Сеня.

Вот перевод Ваниной песни:

 

Ну‑у!

Во‑от!..

Морозом пышущая,

обступила и притиснула

вселенную теснящая пора.

Какое основание петь мне?..

Для меня ложе стелет ледяными иглами,

одевает спину пышным инеем,

лицо украшает снежными суметами!

Почтенная пора!

Девятимесячная важная пора!

С обжигающим туманом

убыточные сутки,

с накладными ночами,

с пургой и метелью,

вечной вьюгой и слякотью

и плетью резкого ветра!

С отвратительным видом:

валящимся лесом,

поздно рожающим скотом,

недолговечными людьми!

Какое основание взять для песни?..

Прекрасная!

С широким и знойно‑дымчатым лицом

восьмигранная Земля‑мать!

С тремя оторочками,

восемью путами,

с девятью подпорами!

От ледяных громад владычного моря

до краев немерзнущего моря

обставленная стоячими горами!

С зелеными равнинами лежачих гор,

с текущею кипящею водою в основании!

Какое направление петь мне?

О чем сказать мне вещие слова?..

Скоро набухнут почки на сосульках!

Увижу мягкие цветы на изваяниях льда!

Увижу серебряные цветы на белом снегу!

Увижу днем оживающие ночные камни!

И самая гибель становится мягче!

И самую гибель умягчим железом!

Мы изомнем эту зиму

в незамерзающих горстях –

нашими новыми пальцами,

железными, нажимающими

и раздавливающими смерть!

Длинноногие, подпоясанные,

с глазами из воды,

и телом из земли,

и жилами из травы!

С гибкими сочленениями

и на гибкой шее свободной головой

оседлавшие трактор –

мы, якуты!

 

 

Глава 4