Начинается Берестяная Сказка

 

– Дед читал всю долгую зиму. Все собирались русские жильцы, молодые и старые, слушали. Зима кончилась, дед утомился, но Сказку всю вычитал и тогда только помер.

Николай Иванович помолчал, в уме почтив память славного деда. Никто не нарушил его молчания.

– Как дед вычитывал, так и скажу слово в слово.

Начинается истинная Сказка от Первова Тарутина. Брат мой, Вторай Тарутин, большой силы человек, одурел было в полону, пять лет в Крыме, и помучен от неприятелей, врагов‑басурманов, бежал да сволокся к Москве, и там взят на Патриарший двор под начало, и началили его шесть недель с расспросами. Потом отпущен был и, выйдя, стал поносить всякие власти, как хотел; так поносил, что невозможно не только писанию предать, но и словом изречь невозможно. А Первай Тарутин братовы речи в грамотках списывал и те грамотки роздал худородным детям, научая читать, с присловьем таким: «Кто сие письмо возьмет, и он бы его не таил, сказывал бы своей братии христианам».

Списывал: «Мы‑су, худые крестьяне, боярская телесность; они на нашем основании породою добреют и свои хоромины созидают, и нами нажитое пропивают на вине процеженном, на романее и на реньском, и на медах сладких, и изнуряют себя, сердешные, во одеждах мягких.

А от царя милости нам истекают, яко от пучины малая капля, и то с оговором.

Краснословцы нас от царя оттесняют своим вымыслом и коварством. Царь краснословия их слушает и искренных другов изгоняет. Сугубо бедные терпят – и от своих, и от чужих!»

Вызнавши эти грамотки, власти, яко козлы, стали пырскать на людей читавших и выспрашивать: «Кто‑де писал? А он у кого‑де перенял высокоумье великое на себя?» И языки рвали, и пальцы отсекали по самую ладонь.

Еще многие на Руси кричали неудобно[6] и наказаны гораздо. А Второва Тарутина, пришед в его дворишко, ухватили и на лошади умчали в Кремль. К самому царю Грозному Ивану притащили.

Царь Иван Васильевич сказал ему: «Ты нынеча, оставя людей, да меня смиряешь? Нутко, ты посмиряй людей своими словами». От такой царской службы Вторай Тарутин, от ножа язык во рту спасая, бежал на Двину; языком на Москве людей смутил, вишь. И брата своего, Первова Тарутина, увез, от топора спасая его пальцы, умелые к писанию. И многие прибежали с ними вместе: вольные торговые и промышленные люди, а больше людишка, боярская телесность, кнутом сеченная и по‑другому порченная ка́том…

Они спрашивали в усть‑Пинеге: есть ли морепроходцы, способные вожи? И в странах незнаемых, государевой крепкой державы подальше бывали ли?

Лев Меншик, спрошенный, ответил: «Я хожу кажное лето, которое льды пропустят, да отцы и предки хаживали, а было таких лет и всех наших походов на памяти сотни две. А мимо Мангазеи и государевой крепкой державы подальше – ходу нет.

Как пойдут мимо завороту, прочь от Тазовской губы, и выйдут Обской губой в усть‑море – потянет ветер с моря, на них приходит стужа и обмороки великие свету не видят.

А видели, от берегу до сиверу, большого моря всего поперек восстали вечные льды, яко светлые горы, белые стены. На стенах паки воздвиглись высокие стены, а на тех стенах третьи стены, до облак.

И бывает, секутся трещинами три стены сверху донизу и расходятся щелями от облак до самой воды. Через те щели видели, за ледяною троевысокой стеной лежит и покоится синее чистое море. Потом опять горы сходятся и закрываются туманом».

На те слова пинежени отвечали люди сухопутные, льду не видали, моря не хлебали: «Мы‑де забежим в те щели, еще горы не сойдутся, и бог даст, проскочим в синее чистое море. А с нами ты не убоишься ли?»

Николай Иванович оглядел слушателей, довольный их вниманием.

– Дед всю зиму читал, а я в одночасье не перескажу про то, как Лев Меншик стражал и пужал беглых людей троевысокими стенами ледяными.

А мужики бесстрашные, страху не видавшие – на Студеном море не бывавшие, – уговаривали пинеженю не бояться с ними и сулили:

«Ты будешь над нами началовож! А как придем в страну незнаемую, возьмешь у каждого после похода, сколько останется всего барахлишка, и хлеба, и живота[7], и денег – половину места возьмешь. И красоту любую, твоей душе ходатайственную, изберешь и возьмешь по церковному обряду…»

Лев Меншик был молодой, жены не имел. Да и рубахи надобно, да и башмачков нет, да и ферезишков нет, да и деньженец нет. Зато есть мать хворая, отец старый, братьев и сестер восемь душ, мал мала меньше, – на все рты доставал пищу Лев один, и не хватало.

Мужики здоровы, бабы не плачут, и малые дети при них. А девки смеются и освещают сумрак, яко многие зори над русские земли, упреждая жаркое солнце…

Посмотрел на их живот и запас, – у каждого большое место. Хлебного зерна взяли года на четыре и больше, еще семена. Овечек пять‑шесть взяли, мясцо иссуша. И есть у них копья с железными концами, луки и стрелы, пищали для огненного боя, свинцу и пороху дивно. И шелепуги[8], и топоры. А соли мало, и сетей не видно у них.

Сказал мужикам: «От Архангельского города поспевают морем в Карскую губу в две недели. Из Карские губы в Мутную реку вверх до волоку ходят пять ден, а волоком идти и кочи таскать версты с полторы. А переволокшися спуститца кочами в Зеленую реку и идти на низ четыре днища… А дальше не знают».

Еще отвечал, что ингод живут пособные ветры, а встречного ветру и льдов не живет – и от Двины ходу с Петрова заговенья, да к устью Мутные реки приходят на Успеньев день и на Семен день.

А коли‑де бог не даст пособных ветров и время опоздает, тогда все кочи ворочаются и бегуть в усть‑Печору. От устья Печоры‑реки до Пустаозера парусным походьем два дни. И в Пустеозери зимуют.

А коли захватит на Мутной или на Зеленой реке позднее время – и на тех реках замерзают, животишка свой и запасы мечут на пусте, сами ходят на лыжах в Березовский уезд, на Оби‑реки другую сторону – по‑зырянски Обдор.

Лев Меншик спросил мужиков: «Бежать думаете нашей Руси сколь подальше? До вас чтобы государева рука вовек не дотянулась?»

Москвитин Первай Тарутин на те его слова махнул рукой, сказал: «О таком думать не должны. Лет на пятьдесят подальше бы: детей возрастить и до самые смерти своя в тихости дожить бы чают».

Бабы, слушая его, помалкивали, сами думают: на смерть детей не нарожаешься. Бабы спрашивали его: «Резво ли убежим с тобою в земли незнаемые? С тобою детей довезем ли?»

И Второва Тарутина молодка Евдокеюшка возговорила: «По вся дни опасаюся. И мне так тошно, а еще нынешние печали и вконец меня сокрушили…»

Подумавши, сказали ему: «Ну, ты и веди нас».

Послушав, Лев Меншик велел мужикам соли доставать побольше и призывал своих братьев и сестер. Они строили малые кочи и па́возки без железа и плели сети.

– Постойте, – сказал Сеня. – Что такое кочи и что такое павозки? Почему без железа, если это лодки?

– Так сказывается: без железа. Не знаю, – сказал пинеженя.

– Без единого железного гвоздя, – сказал Василий.

– Взял у кого полтрети места хлебного зерна, у кого десятину барахлишка и денег, у каждого по его именью, все отдал матери с отцом, на пять лет питать себя и детей, а там подрастут братья и сестры Левовы. И встал Лев Меншик у стремливых людей началовожем.

Велел Меншик отложить на дорогу из всего места хлебное зерно года на четыре, еще и семена. Овечек пять‑шесть каждому взять, мясцо иссуша. И копья с железными концами, луки и стрелки, пищали для огненного боя, свинцу и пороху дивно. И шелепуги и топоры. А все другое ненужное продавать или выменять на соль. Велел соли доставать побольше.

Бабы тогда зашумели, но Меншик, началовож, сказал строго: «Пусти бабу в рай, а она и корову за собой ведет. Возьму одних мужиков, бабы и в раю найдутся…»

Лев Меншик, началовож, повелел кочи делать длиною в сорок шагов. Делать крепко и прочно, чтобы сталось годы не на три, а на шесть. На три годы строили до Мангазеи, туда в доброе лето ходу три месяца.

Лес в них брали добрый, мелкой, и ушивали, и конопатили, и смолили, и скобами конопать убивали крепко, и ковали, чтоб тесом сыспод и сверху не ездило, и во всем делали дельно, чтоб те кочи в морском ходу были надежны. На палубе устроили казенку и стол для трапезы, а повалиться на пол.

На один коч брали десять человек и грузили запасы под палубу по сту четвертей, в четыре пуда четверть, и бочку соли. На палубу четыре лодки и два якоря, – продолжал сказывать Николай Иванович. – Четырьмя кочами спустились в усть‑Двину и рыбу промышляли. Стояли в устье реки, потому что были ветры с моря прижимные. Потом побежали парусом в море, ступили на путь стреминный встреч солнца.

Русским людям все чудно: вправе земля, а влеве море, и земли не видят, густой туман. За пасмурью солнца пет, и не красен день, и ночь не пришла. Некрещеной день не кончается! Летом мороз и снежная пурга.

Потом ветром запогоняло текучие горы, на кручах водяных насовало утесы белокаменные, ледяные, смертью грозят. А на них птицы живут и деток своих учат пищу добывать из бури, где вода студеная кипит!

– Работать мы будем завтра? – спросил Тихон Егорович вдруг.

– Да! Надо спать, – сказал Сеня решительно, и с сожалением: – Ах, досада!

 

Глава 17

«ВЫ ЖЕ НЕ ЗНАЕТЕ ВАШИ КАДРЫ, ТОВАРИЩ ЗЫРЯНОВ!»

 

Василий, не открывая глаз, прислушался. Сеня будил ребят, приговаривая: «Тихо! Без шума!..» Все это очень неприятно напоминало недавний случай… Василий открыл глаза. Это уже чересчур – если они вознамерились всерьез удрать.

Когда‑то дома, на Полной, Женя просыпался весь одновременно и мгновенно. Он просыпался даже раньше, чем его будили, стоило чужому человеку или зверю взглянуть на него издали. А теперь он обленился и не желал увидеть первую розовую волну света, победоносно катившуюся по широчайшему небу.

Ваня молча поднялся с правой ноги, лицом к изножью горы, где находился его шурф. Ваня уже не останавливался – он вынес левую ногу, на ходу вырвал из песка лопату и зашагал прямо к шурфу, не сделав ни одного неуверенного движения или в сторону от направления к цели. Между тем он шел покачиваясь и продолжал еще просыпаться.

Никому не хотелось поднимать озябшее тело в неподогретом воздухе. Где‑то давно взошло солнце за Хамар‑Дабаном, но нескоро перевалит через хребет в байкальское небо.

И никто не остался под бумажным негреющим одеялом – никто, кроме самого начальника, потому что Сеня не ткнул его сапогом.

Василий выполз из палатки… Он замер от гнева. Лесоматериал лежал нетронутый над шурфами, а люди работали на новых номерах! Неужели они бросили незаконченные шурфы – четвертый, пятый, шестой?.. Наверно, пошла крепкая порода или стало мокровато… Василий обругал себя за то, что оставил людей без руководства вчера, быстро оделся. «Но что там происходит?..» – подумал он с тревогой.

Сергей и Андрей безостановочно выбрасывали землю.

– Чаю напейтесь, – сказал Тихон Егорович. – Пойду приведу их. Без завтрака ушли сегодня.

Он протянул Зырянову какую‑то окаменелость и ушел к шурфам.

– Тихон Егорович! – закричал Василий. – Вернись! Откуда это?

– Из номера шестого. Семен нашел.

– С какой глубины?

– Три метра. Там уже вода.

– Ты веришь Сене! У него три метра?.. Ты бы спустился в его шурф.

– Спускался.

– Так что же ты говоришь ерунду?

– Идите сами, посмотрите.

Василий помолчал. Потом сказал:

– Почему крепеж нетронутый?

– Крепить оставили, – безучастно сказал Черемных. – Нахальства много. Звать, что ли?

Василий, не ответив, побежал к шурфам.

Из колодцев не отзывались ему. Сергей и Андрей тянули ведро за ведром – песок с галькой. Василий покричал над шурфами и запретил работать без крепления.

– Что они, оглохли там?

– Не слышат, – согласился Андрей, – глубоко ушли.

– Бросай ведро! – закричал Василий, вскипев. – Бросай, говорят тебе!

Сергей вытряхнул породу и хладнокровно отправил ведро в шурф.

– Я ничего не знаю. Мне старшой велел. Ему скажите.

– Чего ты не знаешь? – закричал Василий. – Не знаешь, что я начальник?

– Знаю… Прикажите старшому.

Это была школа единоначалия больших строек, не известная Василию. Он с недоумением взглянул на парня и зашагал прочь. Парень широко и покойно улыбнулся в спину ему и негромко сказал в шурф:

– Отшился.

 

Глава 18