Русский жилец совершает свой подвиг

 

 

Глава 1

В ОБЖИГАЮЩЕМ ТУМАНЕ

 

Николай Иванович сговорился с торговыми людьми ехать до Оймякона. Вышли из Якутска большим обозом, во сто оленей, 16 января.

Все утро ехали в туман через Лену. На другом берегу остановились возле юрт, не распрягая. Хозяин ближайшего балагана уже выкопал из снега бутылки с жидкой водкой – еще раньше, чем обоз остановился: пока соседние балаганы не перехватили к себе выгодных гостей.

Жидкая водка дивила Николая Ивановича с прошлой зимы; а еще больше дивились люди его неведению. Уговаривал людей не студить свою жизнь и не пить шальную воду, воспротивившуюся богу (и тоже говоря – стихее). Всякая капля каменела на лету, а эта водица упрямилась и холоднее льда оставалась жидкой. Но все‑таки никто не окоченел от нее, и кто был иззябши – оживел и повеселел. Это еще страшнее показалось Николаю Ивановичу – и люди поверили, не видя хитрости в нем и жадности к водке. Люди крестили бутылку, просили верить и крест принимали на том, что водица православная, не одержимая бесом.

Она ему горло ожгла лютым морозом. Желудок заледенел, а по жилочкам растекся чистый огонь. Подумал, что пришла его смерть. Но не умер.

Подумал еще – и решил не говорить отцу о шалой воде, а то, пожалуй, и побьет за неправду. Другие же русские жильцы скажут: Николай выпил водицу небогозданную, бесовскую.

То было в прошлом году. Нынче в юрте смотрел, как ямщики пили водку, и ему захотелось испытать того же опять. Но он стерпел, потому что за водку платили большие деньги. Он также смотрел, как другие пили чай, и смотрел, как платили деньги, – жалеючи платили. И смотрел на радиоприемник.

В юрте возле теленочка стоял красный ларец и ревел непостижимо, даже телячьим ушам нестерпимо – теленок дрожал, бедный. Перед этим ларцом младший братец почитай что без горла. Батя и тот надсадился бы. Да и отцу не превозмочь такую голосину: горы от нее треснут. В горы нельзя этот ларец возить.

А швейная машина, стоявшая прошлый година месте громогласного ларца возле теленка – теленочка не тревожила, – ныне задвинута в углу балагана.

Обоз медленно двинулся от Лены к Алдану в легком тумане окрест и в густом замороженном облаке собственного дыхания. Олени бежали ходко по черным, голым камням и по скудному снегу. Якуты бежали рядом с нартами для разогрева, всю дорогу, потому что месяц январь – самый холодный в году.

А вверх по Хандыге‑реке пришлось брести водою часто. Дорога пустилась живорастущими наледями, мороз велик был. Вода застывала на глазах, но по верху льда текла вновь, и тут же смерзалась, и вновь живоструйная выбивалась из галечников, никогда не иссякающая, заливала ущелье во всю ширину, от горы до горы. Горы: над головою хиломера. Не объедешь наледь, приходилось идти вброд.

Олени не хотели. Проводник напрасно головному оленю своей связки разбил морду в кровь. Олень огорчался и отворачивал морду, но не шел в темный поток, под которым не видно и льда.

Николай Иванович не стерпел, повел свою связку вперед, сам вошел в воду, и олень – с доверием к нему. Якут за ним сразу погнал в упор, мордой в его нарты, и другие поспешили вослед. Брызги облатали оленей крепкой белой и прозрачной корой, и на лицах у людей наросли сосульки – на бородах, на усах, на бровях; на ресницах занавесили белый свет, опуская веки тяжестью своей.

Николай Иванович обрубил и обколотил лед на унтах до колен. Внутри новых унтов ноги были сухие. Один из якутов разулся и менял унты, в которых уже не таял лед.

Пришлось и поглубже бродить. Нарты залило поверх досок. Тюки обледенели хорошо, сразу, и через лед не приняли много воды вовнутрь. Хозяева не потревожились. Но нарты тяжелые, продавили тонкий лед под водой и провалились. По счастью, нижний лед оказался неглубоко.

В глазах у оленей были смертный страх и кротость. Люди тоже искупались по шею.

Николай Иванович стал зябнуть на ночлегах. Он угадывал причину в перемене корма. Два лета и вторую зиму кормился дивно и сладко: чай с сахаром пил, русского хлеба съедал килограмм или два, так что животу нужно и ногам тяжко становилось, голова болела. А теперь всему телу стало быть и зябко.

А прежние сорок лет едишку ел христианскую: рыбку в разных видах весь день и весь год, при случаях – дичину. И никогда не зябнул ни в доме своем, ни на Теплой реке, ни на Великой наледи ночлегом.

Хозяева обоза каждый вечер ставили мягкие повалуши‑спаленки. Они владели вещами несказуемыми – слов нет сказать о них и названия нет. Они ум свой изощрили сладкой едой и такими хитроскладными предметами, какие ввек не измыслить одному человеку; но свое тело содержали нечисто, как звери.

Николай Иванович сознавал, что они во многом превосходили его, но только – от бога ли? Может быть, от нечистого?

Они в повалушах валились во всех одеждах, что надели еще в Якутске, и все дни проходили в них, ни разу и не сымали, ни на одну ночь: в меховых штанах и ферязях в меховые мешки залезали. Платье на них должно было заколеть и не греть, а отымать тепло.

На Хандыге‑реке водка затвердела.

Ехали молча по темному дну расщелины в камне (якутские говорят: ущелье в горах) и над собою не видели тусклого, бессолнечного неба – тяжелые меховые шапки, куколи, шарфы не пускали задрать голову.

Стало трудно изготовить костер. Топор отскакивал от дерева и не мог войти, а дерево звенело под ударом и рассыпало искры. Замерзшее железо было как стекло, а дерево – крепче железа, и лезвие топора могло брызнуть своими осколками.

Николай Иванович обламывал сучья и складывал из них костер. Ничтожный красный язычок от спички мгновенно замерзал на сучьях, его следовало беречь и холить. Хилый огонек прилипал к дровам; наконец, дрожащий и посиневший от холода, он жался и вяло полз, не имея силы подняться под тяжестью замороженного воздуха.

Через несколько дней еще выше, в ущельях, не стало и такого костра среди черных, голых скал, не хватило запасенных дров. Ели хлебные, масляные, мясные камни, понемножку отмачивали во рту, кусочками льда напивались. Освещались от серебряного сияния гор, а небо чернело к ночи наглухо.

Николай Иванович хоть перезяб от безрыбицы, но каждую ночь сымал все платье до последнего и спал в мешке меховом двойном – шерстью внутрь и наружу.

 

Глава 2