Глава 14. Возможность первого шага к международному единству и связанные с этим невероятные трудности

Наблюдение за тем, как растет нация вместе с ростом внутренней потребности и внутреннего представления (помимо политических, экономических и социальных сил, форм и инструментов), дает нам возможность увидеть сам ход этого процесса: его начало ― появление свободного сообщества, соединившего в одно целое различные элементы, его становление ― этап принудительной консолидации, и этап развития и усовершенствования национального самосознания, общего я, во время которого создается общий центр и вырабатываются средства органичного существования, и, наконец, его завершение ― этап надежной независимой жизни и внутреннего единства (вместо внешнего вынужденного союза), во время которого утверждается свобода и каждый обретает право все более и более полноценно участвовать в преимуществах национальной жизни. Если единства человеческой расы придется достигать теми же методами и средствами, а развитие его будет повторять особенности развития нации, мы вправе ожидать похожего процесса. По крайней мере это наиболее вероятно и, по-видимому, соответствует естественным законам развития всего мира форм, начинающегося с некой свободной совокупности, более или менее аморфной массы сил и веществ, а затем, после определенного сокращения, сжатия и фиксирования, протекающего уже в конкретной форме, наличие которой остается необходимым условием для дальнейшей полноценной эволюции.

Если мы примем во внимание действительное состояние мира и его вероятные ближайшие перспективы, нам станет ясно, что первый период свободного сообщества и несовершенного порядка неминуем. Ни интеллектуальная подготовка человеческой расы, ни господствующее настроение, ни движущие политические и экономические силы и условия не достигли еще такого внутреннего напряжения или внешнего давления, которое давало бы нам право ожидать полного изменения основ жизни или установления всеобщего и действительного единства. Правда, стремительно нарастало смутное ощущение необходимости подобных преобразований, а конкретный урок войны вывел этот главный идеал будущего из зародышевого состояния, в котором он оставался не более чем благородной фантазией новых пацифистов и идеалистов-интернационалистов. Было признано, что он как-то отражает конечную реальность; голос же тех, кто мог бы осудить его, как идеал, милый сердцу одних интеллектуальных чудаков и фантазеров, не имел уже особого значения и не внушал доверия, поскольку гораздо слабее поддерживался здравым смыслом среднего человека ― ограниченным расхожим мнением материального ума, достаточно остро ощущающего насущные потребности и полностью слепого к выгодам, обещанным в будущем. Но, к сожалению, не велось никакой интеллектуальной подготовки, для того чтобы перестроить взгляды среднего человека в соответствии с набиравшими все большую силу новыми идеалами, которые были провозглашены мыслителями сего века; да и растущий протест против существующих условий не достиг такого накала, чтобы возможное участие в нем широких масс, охваченных страстью к идеалу и надеждой на новое счастье всего человечества, привело к разрушению существующих условий и созданию новой схемы коллективной жизни. В другом же направлении (замещение индивидуализма, как основы общества, набирающим силу коллективизмом) такая интеллектуальная подготовка велась в гораздо большем объеме, и более сплоченными были силы, готовые к революции; здесь война сыграла роль катализатора и намного увеличила вероятность появления социалистического государства, не обязательно, правда, демократического. Но для мощного движения интернационального единства таких благоприятных условий не возникло. И не было разумных оснований ожидать какой-либо мощной и действенной вспышки массового и эффективного идеализма, зовущего в этом направлении. Подготовку к нему вести было можно, и современные события могли его значительно облегчить и ускорить, но то были самые начальные его этапы.

В этих условиях представления и схемы мыслителей мира, которые бы задумали, опираясь на эти новые принципы, полностью изменить сами основы международной жизни, не могли бы, по всей видимости, найти своим замыслам надежного воплощения. При отсутствии у людей общей идеалистической вспышки созидательной надежды, которая бы сделала подобное изменение возможным, будущее будут оформлять не представления мыслителя, но практические соображения политика, который отражает настроение среднего человека и характер своего времени и действует, как правило, намного ближе к минимуму, чем к максимуму того, что может быть достигнуто. Средний же ум подавляющего большинства людей, хотя и готов прислушиваться к подобным мыслям, рассчитывая что-то получить и имея обыкновение с фантастической жадностью хвататься за то или иное мнение, в поведении своем руководствуется больше собственными интересами, страстями и предрассудками. И политик, и государственный деятель ― а мир сейчас наводнен политиками и испытывает недостаток в государственных деятелях ― действуют, исходя из обычных представлений широких масс; один просто на них опирается, другой же вынужден принимать в расчет, прежде всего, их мнение и не может вести туда, куда ему вздумается, если только он не представляет собой гениальную, могучую личность, соединившую в себе великий ум и действенную силу понимания с необычайной властью над людьми или особым на них влиянием. Более того, политическому уму помимо ограниченности среднего человека присущи и собственные ограничения; он гораздо больше почитает status quo [66], отбивает всякую охоту к великим начинаниям, при которых пришлось бы отказываться от надежных основ прежней жизни, неспособен окунуться в неопределенное и новое.

Решиться на такое он может только под давлением общественного мнения или сильной заинтересованности, если вдруг будет охвачен страстью к переменам, витающим в воздухе этой эпохи.

Если же политический ум полностью предоставлен самому себе, вряд ли можно рассчитывать, что даже такое, самое крупное из известных международных потрясений приведет к результатам более серьезным, чем переустройство границ, перераспределение власти и владений, некоторые желательные или нежелательные последствия в международных, коммерческих и иных делах. И это та роковая возможность, влекущая за собой еще более страшные потрясения (пока не решена главная проблема), против которой будущее мира никак не защищено. Все же, с тех пор, как разум человечества был приведен в активное состояние, а чувства пробудились самым решительным образом, всем становится совершенно ясно, что прежнее положение дел дольше терпеть нельзя, а нежелательность международного равновесия, построенного исключительно на совпадении интересов национального эгоизма и поддерживающегося взаимным страхом и ненавистью, неэффективностью переговоров и заседаний в Гааге, недальновидными разногласиями Европейского совета, теперь совершенно ясна даже для самих политиков, мы вправе ожидать более серьезного стремления к новому устройству мира вследствие морального поражения прежнего. Разбуженные войной страсти, ненависть и эгоистические национальные надежды остаются, без сомнения, серьезным препятствием на этом пути и могут легко вывести из хрупкого равновесия любое подобное начинание. Но если это не более чем обычная опустошенность и внутренняя реакция в ответ на ослабление тех напряжений, которые возникли в ходе борьбы, тогда, возможно, стоит подождать, пока проявятся новые представления, чувства, силы и события, противостоящие этому пагубному влиянию.[67]

Но и наибольший результат, на который можно было рассчитывать, наверняка оказался бы весьма скромным. Во внутренней жизни наций все главные последствия войны не могут не быть мощными и радикальными; здесь все готово: невероятно сильным было само воздействие, и потому развитие, следующее за его ослаблением, также должно сопровождаться значительными результатами; но в международной жизни мы в лучшем случае можем надеяться на незначительные принципиальные перемены, которые, однако, несмотря на свою незначительность, способны все же стать отправной точкой ― вполне жизнеспособным зародышем, гарантирующим неизбежность будущего роста. Если бы обстоятельства, имевшие место перед самым завершением этой всемирной битвы, были достаточно сильны, чтобы изменить общее умонастроение Европы, вынудить правителей к большему глубокомыслию и повсеместно пробудить чувство необходимости радикальных, по сравнению с уже достигнутыми, перемен, можно было бы надеяться на большее; но великая битва близилась к концу, а ничего такого не случилось; динамический период, когда у людей в подобных обстоятельствах формируются действенные представления и устремления, закончился, так и не пробудив сколько-нибудь серьезного и глубокого импульса. Коллективное намерение народов коснулось только двух моментов. Во-первых, возникло чувство протеста против возможности повторения катастрофы подобного масштаба; и во-вторых, возникла еще более острая необходимость найти способы защитить общую экономику от тех серьезных нарушений, которые она переживала в связи с последним конфликтом. Поэтому некоторого развития событий можно было ожидать главным образом в этих двух направлениях; так как слишком многое пришлось бы предпринимать, для того чтобы удовлетворить общее ожидание и желание, и слишком мало было тех, кто мог провозгласить банкротство политического мышления Европы. Его поражение продемонстрировало бы народам Европы нравственную и интеллектуальную несостоятельность их правительств и правящих классов, и могло бы привести в конце концов к общему протесту против существующих интересов, слепоты и отсутствия руководящего курса.

В таком случае можно было бы ожидать определенного стремления обеспечить себя надежными и действенными средствами, для того чтобы иметь возможность останавливать военные конфликты, сократить до минимума вероятность возникновения войны, ограничить вооружения, для того чтобы избавиться от опасных споров и, в особенности, хотя это и труднее всего, для того чтобы достойно встретить тот конфликт коммерческих ценностей и интересов, который стал уже достаточно мощным, хотя и не единственным, фактором, способным зажечь пожар войны снова. Если бы это новое устройство содержало в себе зародыш международного контроля, если бы оно оказалось первым шагом к свободному международному порядку или же содержало его элементы, было бы неким предварительным наброском или даже схемой, опираясь на которую жизнь человечества могла бы более устремленно развиваться в направлении общего единства, тогда, каким бы ущербным или неудовлетворительным такое устройство ни было вначале, будущее его могло быть гарантированным и надежным. Родившись, оно бы уже более не позволяло человечеству откатываться назад, и, какие бы трудности, разногласия, битвы, реакции, испытания или грубые вмешательства ни омрачали путь его развития, они бы оказывались скорее поддержкой, нежели препятствием на пути к окончательному и неизбежному результату.

Тем не менее, нельзя рассчитывать, что данный принцип международного контроля сразу же проявит свою полную дееспособность, или что свободный тип объединения наций, не имея, вероятно, вначале, определенной формы, сумеет предотвратить все последующие конфликты, вспышки и катастрофы[68]. Слишком велики трудности, и разуму человечества не достает нужного опыта; интеллект правящих классов не приобрел еще необходимого минимума мудрости и прозорливости, а общечеловеческий характер не приобрел необходимых инстинктов и настроений. Какие бы переустройства ни совершались, они будут происходить все на той же старой почве национального эгоизма, сильных желаний, алчности и самооправдания и останутся всего-навсего усилиями, способными придать им относительный порядок и предотвратить тем самым только наиболее непримиримые противоречия. Вначале будет недоставать надежных средств, потому что слишком большое внимание уделяется тому эгоизму, который должен быть поставлен под контроль. Причины разногласий сохранятся, так как жив будет порождающий их характер; он, возможно, и потеряет на время в каких-то своих проявлениях присущую ему твердость и силу, но суть его останется прежней; сохранятся средства борьбы, пусть даже и поставленные под контроль. Вооруженные силы можно будет ограничить, но не отменить; армии народов, даже став менее многочисленными, останутся; наука своей изобретательностью по-прежнему будет служить искусству массовых уничтожений. Войны могут прекратиться (очень непростая задача) только с отменой армий, только если будет выработан иной механизм, сформировать который человечеству сейчас просто не под силу; но даже сформировав его, оно не сможет вначале использовать его совершенным образом. В настоящее время отменить национальные армии просто невозможно, поскольку каждая нация не особенно заботиться о других, слишком самоуверена, слишком многого желает и, помимо всего прочего, нуждается в сохранении вооружений еще и для охраны своих рынков и владений, колоний и подвластных ей народов. Коммерческие амбиции, соперничество, политическая гордость, мечты, страстные желания, ревность вовсе не собираются исчезать как бы по мановению волшебной палочки только лишь потому, что Европа впала в безумное столкновение долго вызревавших амбиций, зависти и ненависти, уничтожив при этом свою человечность и за три года загубив в котле войны все ресурсы, которые накапливались десятилетиями. Нужно, чтобы пробудились гораздо большие глубины, нужно освоить сами основы действия, прежде чем психология народов сможет дорасти до уровня дивного, богатого и чудесного, которому под силу устранить войны и международные коллизии из нашей горестной и ненадежной жизни.

Пока сохраняется национальный эгоизм, пока остаются средства борьбы, в ее причинах, в оправданиях, в благоприятных для нее условиях недостатка не будет. Война случилась потому, что все ведущие нации довольно долго поступали так, чтобы сделать ее неизбежной; она случилась из-за сложной ситуации на Балканах, из-за надежд на Ближний Восток, из-за коммерческого и колониального соперничества в Северной Африке, по причине которого господствующие нации довольно долго боролись между собой мирными средствами, прежде чем некоторые из них взялись за оружие. Сараево и Бельгия были просто определяющими обстоятельствами; чтобы разобраться в действительных причинах, мы должны перенестись в гораздо более ранний период ― агадирский и алжирский. От Марокко до Триполи, от Триполи к Фракии и Македонии, от Македонии к Герцеговине шел электрический разряд неумолимой логики причин и следствий, действий и их плодов, именуемых у нас кармой, вызывая вспышки меньшего масштаба, если на пути встречался невоспламененный участок, и привел в конце концов к тому всеобщему взрыву, который залил кровью и превратил в руины всю Европу. Возможно, Балканский вопрос мог бы быть окончательно решен, хотя он еще весьма далек от этого; возможно, окончательное изгнание Германии из Африки могло облегчить ситуацию тем, что предоставило бы континент в распоряжение трех-четырех ставших союзниками наций. Но даже если бы Германия была вычеркнута из списка конкурентов, а ее негодование и амбиции перестали иметь какое бы то ни было значение для европейской политики, основные причины борьбы все же сохранились бы. Остался бы азиатский вопрос Ближнего и Дальнего Востока, который мог бы принять новое выражение, новый вид, как-то переоформиться, но по-прежнему оставаться настолько взрывоопасным, что в случае его бездарного решения или отсутствия решения вовсе можно было бы с уверенностью предсказать, что следующий серьезный взрыв начнется или будет развиваться именно в Азии. И даже если эту трудность тоже удастся разрешить, возникнут новые причины для борьбы повсюду, где национальный эгоизм и алчность наций пожелают своего удовлетворения; и до тех пор пока они живы, они будут вновь и вновь пытаться удовлетворить свой голод, никогда по-настоящему не насыщаясь. У каждого дерева свои плоды, а Природа ― садовник весьма терпеливый.

Ограничение армий и вооружений ― средство иллюзорное. Даже если будут найдены надежные средства международного контроля, они потеряют силу сразу же, как только грянет гром войны. Европейский конфликт показал, что в ходе войны страна может быть превращена в чудовищную фабрику войны, а все взрослое мужское население нации ― в армию. Англия, начинавшая с небольшой, даже весьма незначительной военной силы, смогла в течение одного года мобилизовать миллионы людей, а в течение двух ― обучить и снарядить, превратив их в решающий фактор. Этот наглядный пример достаточно явно свидетельствует о том, что ограничение армий и вооружений лишь несколько облегчает бремя народа в мирное время и только сохраняет тем самым гораздо больше средств и ресурсов на случай войны, но никак не препятствует возникновению и распространению войны, даже не уменьшает ее губительный накал. Создание надежного международного закона даже при более решительных мерах, его поддерживающих, не будет действенным и совершенным средством. О необходимости таких мер говорится довольно часто. В свое время закон пришел на смену старому варварскому способу средствами силы разрешать споры между отдельными людьми, родами и народами, и данный подход также мог бы внести в жизнь наций новые изменения. Возможно, в конце концов так и будет; но ожидать, что он сразу же начнет действовать успешно ― значит игнорировать реальную основу действенного авторитета закона и различие между составными частями сформированной нации и составными частями того неразвитого, не оформившегося международного сообщества, нормы поведения которого еще только закладываются.

Внутри самой нации или общества авторитет закона зависит не от так называемого величия или таинственной власти созданных человеком правил и указов. Его настоящих источников силы два, первый ― это серьезная заинтересованность большинства, господствующего меньшинства или всего общества в его установлении, а второй ― наличие единой вооруженной силы, полицейской или военной, которая помогает претворить такую заинтересованность в жизнь. Метафорический меч правосудия может действовать лишь в том случае, когда его поддерживает настоящий меч, исполняющий его указы и приговоры, направленные против бунтарей и инакомыслящих. Существенной чертой этой вооруженной силы является то, что она не принадлежит никому в отдельности: ни частному лицу, ни общественной структуре ― но только государству, королю или правящему классу, или же тому, кто олицетворяет собой высшую власть. Не может быть никакой безопасности, если вооруженная сила государства уравновешивается, а ее исключительная действенность ослабляется наличием других вооруженных формирований, принадлежащих неким группам и лицам, не подчиняющимся контролю центра или способным использовать их силу против правящей власти. Но даже в таком случае, даже при наличии власти, за спиной которой стоит единая централизованная вооруженная сила, закон не в силах воспрепятствовать столкновениям между индивидуумами и между классами, так как он не в состоянии изменить сами причины противоборства ― психологические, экономические и прочие. Преступление и следующее за ним наказание ― это всегда своего рода взаимное насилие, разновидность бунта и гражданской войны; преступления продолжают существовать даже в наиболее законопослушных обществах с достаточно надежной полицейской системой. Возможна даже организованная преступность, хотя ей, как правило, не удается достичь особенного успеха или закрепить свою власть, поскольку она бросает вызов возмущенному недовольству и эффективной организованности всего общества. Но именно то, что более всего от него требуется в первую очередь ― предотвратить возможность возникновения гражданской войны, насилия или вооруженных беспорядков внутри организованной нации, ― закон выполнить не в силах, хотя способен их несколько ослабить. Если какой-либо класс или представители иных убеждений, угнетаемые или подвергающиеся действию недопустимой несправедливости, обнаруживают, что закон и оберегающая его военная сила настолько связаны с противоположными интересами, что прекращение действия данного закона и восстание кажется единственным средством против насильственного угнетения, они прибегают, при наличии хотя бы незначительного шанса на успех, к древнему праву сильного. И в наши дни мы видим, что большинство законопослушных наций балансирует на грани гражданской войны, а ответственные государственные деятели изъявляют готовность прибегнуть к ее помощи, в случае настойчивого утверждения неугодных им мер, даже если последние были приняты высшей законодательной властью с одобрения верховного правителя.

Но в любом возможном при нынешних условиях свободном международном сообществе вооруженные силы будут по-прежнему распределены между входящими в его состав группировками; они будут принадлежать именно им, а не некой верховной власти, надгосударственному или федеральному совету. Такое положение дел будет напоминать беспорядочные взаимоотношения средневековья, при которых каждый принц и барон имел свое собственное законодательство и войско и мог отрицать власть сюзерена, если был для этого достаточно могущественным, или если мог повелевать необходимым числом и силой союзников и вассалов. А в данном случае это будет даже мало напоминать феодального сюзерена ― короля, который кроме всего прочего, даже не будучи настоящим монархом, все же оставался первым среди своих лордов, ― обладавшего не только авторитетом высшего правителя, но и средствами действенно и устойчиво претворять его в жизнь.

Не более даст и такой вариант, при котором некая состоящая из вооруженных сил разных наций армия будет контролировать нации и их независимые вооруженные силы; составная сила может распасться, а составляющие ее элементы вернутся к своим конфликтующим истокам, если вдруг между теми возникнет противоборство. В сложившейся нации индивид представляет собой единицу, затерявшуюся среди массы других индивидов, и не в его власти точно вычислить ту силу, которая могла бы быть в его распоряжении в случае конфликта; он боится всех остальных, непосредственно с ним не связанных, поскольку видит в них естественную поддержку действующей насильственным способом власти; протест кажется ему наиболее неразумным и опасным событием, и в равной мере всякий заговор внушает ему тысячу страхов и опасений, он боится, например, оказаться смятым и растоптанным сеющими ужас плотными шеренгами солдат, появляющихся при самых незначительных опасностях. И солдат ― человек; над ним довлеет страх наказания, готового обрушиться при первом же случае неповиновения; он боится всех остальных, никогда не уверен в поддержке и доверии своих товарищей, а когда их имеет, сомневается в действенной поддержке гражданского населения и потому лишен той моральной силы, которая могла бы вдохновить его отвергнуть власть закона и правительства. Но и в своих обычных чувствах он больше не принадлежит себе или своей семье, своему сословию ― лишь государству и стране или, по крайней мере, той машине, частью которой стал. В нашем же случае участниками объединения будет весьма незначительное число наций, некоторые из которых довольно могущественны и способны постоять за себя, оценить собственные силы, а также силы своих союзников и своих врагов; им достаточно лишь оценить вероятность победы или поражения. И солдаты такой неоднородной армии будут в душе оставаться верными своей стране, а вовсе не тому несколько призрачному единству, в распоряжение которого они поступают.

Поэтому разбираемая нами эволюция международного государства, выходящего за рамки обычного добровольного союза наций (а в действительности собрания представителей правительств), призванного стать тем царством мира и единства, о котором мечтали идеалисты, будет несовместима с подобными политическими или административными средствами, а если и возможна, то останется весьма взрывоопасным явлением. Если даже удастся предотвратить угрозу войны, могут быть найдены иные средства борьбы, возможно, по сравнению с войной гораздо более опасные, ― останутся преступления отдельных людей внутри самой нации, а также иные силовые методы разрешения конфликтов, например, используемые в межклассовой борьбе забастовки и бойкоты. В общей экономике Природы они нужны и даже неизбежны, не только для того чтобы противостоять психологической неумолимости эгоистических разногласий, страстей и амбиций, но и как отдушина или средство поддержки чувству несправедливости, попранным правам, разрушенным надеждам. Поскольку таков закон: когда действия строятся на эгоизме, плоды всегда будут соответствующими, и как бы они ни были ослаблены или смягчены внешними механизмами, их закономерное проявление может быть лишь отсрочено, но никак не предотвращено.

Теперь, по крайней мере, ясно, что свободное объединение, лишенное сильного центрального руководства, не будет удовлетворительным, эффективным и продолжительным, даже если окажется не столь свободным и более компактным по сравнению с тем, которое могло бы появиться в ближайшем будущем. И вполне закономерным будет следующий шаг ― движение в сторону большей жесткости, ограничения национальных свобод и исключительного усиления центральной власти при установлении единообразного контроля над народами Земли.