Глава 21. Движение к законодательной и социальной централизации и единообразию

Соединение всех средств управления в руках верховной власти завершается установлением единой и единообразной системы судопроизводства (в особенности уголовного), поскольку именно она непосредственно отвечает за поддержание порядка и мира внутри страны. Правителю необходимо контролировать судебную и, в частности, уголовную систему еще и для того, чтобы быть в состоянии предотвратить любое выступление против себя, любую измену, а также для того, чтобы, по возможности, душить критику и противоположные его политике взгляды, угнетать свободу мысли и слова, которая постоянным поиском более совершенного социального устройства и прямым или косвенным поощрением прогресса всегда угрожает существующей власти и ее институтам, оказывается слишком губительной для господствующего порядка. Единство судопроизводства, право утверждать суды, назначать судей и смещать их, устанавливать размер их вознаграждения, а также власть определять правонарушения и наказание за них составляют уголовную сферу правовой системы власти. Подобное же единство судопроизводства, право учреждать суды, управляющие гражданским законом, и право видоизменять законы, связанные с собственностью, браком и прочими сторонами жизни, определяющими общественный порядок, составляют ее гражданскую сферу. Но когда единство и единообразие гражданского закона подчинено обществу, организованному естественным образом, сам этот закон оказывается не столь угнетающим, не столь значимым для государства; он перестает быть значимым инструментом. Поэтому под пристальным вниманием государства должно находиться прежде всего уголовное судопроизводство.

Изначально власть над этими сферами принадлежала всему обществу и в жизни, как правило, реализовывалась при помощи различных естественных механизмов, независимых и полностью традиционных, подобно индийскому панчаяту[91], или деревенскому жюри; ею обладали гильдии и иные естественные объединения; юридической силой обладали и всеобщие собрания, или собрания граждан, подобно римским comitia [92] или большим и неторопливым жюри, избиравшимся большинством, или же иным, как в Риме и Афинах, способом; и гораздо реже спорные вопросы выносились на суд царя или старейшин, обладавших административными полномочиями. Поэтому на ранних стадиях своего развития человеческое общество довольно долго имело сложную и неоднородную правовую систему и не стремилось к ее единообразию или к целенаправленному единству юридической власти. Но по мере развития государственности возникает потребность в единстве и единообразии правовой системы. Вначале это достигается тем, что монарх, сочетающий в себе все возможные полномочия, становится, по сути, источником особых мер, верховным судьей и обладателем наследственной власти, который иногда вершит, как в древней Индии, суд, а иногда, при более авторитетной политике, издает указы; последние касаются уголовных дел, присуждения наказаний и, в частности, наказаний за преступления против личности государя или государственной власти. Подобной склонности к единообразию и государственному авторитаризму часто противостоит религиозное чувство общества, наделяющее закон и традиции, как в большинстве стран Востока, сакральным смыслом, и оно стремится обуздать монарха или государство; правитель воспринимается как вершитель правосудия, и предполагается, что он должен наравне со всеми подчиняться закону, который установлен вовсе не им, но им поддерживается. Иногда такое религиозное чувство приводит к развитию в обществе теократического элемента, церкви, с собственным неоспоримым авторитетом и сферой полномочий; с шастрами, определяющими права браминов-судий, с законами, оберегаемыми улемами[93]. Там, где царствует религиозное чувство, решения принимаются на совете судей-браминов и монарха или судьи, назначающегося им на каждом государственном суде, при поддержке высшего авторитета пандитов или улемов на всенародном собрании, обсуждающем правовые вопросы. Там, где, как в Европе, политический инстинкт оказывается сильнее религиозного, правовые полномочия духовенства со временем начинают подчиняться государственным и в конце концов исчезают вовсе.

Таким образом, постепенно полновластным хозяином закона, а также олицетворением общественного порядка и действенности становится государство или монархия ― этот мощный инструмент перехода от традиционного общества к рациональному. Опасность полного подчинения судебного права исполнительной структуре, приобретающей тем самым власть выносить окончательное решение и не несущей ни перед кем ответственности, очевидна; но только в Англии ― в единственной стране, где наравне с признанием необходимости порядка всегда признавалась и важность свободы, а значение ее никогда не умалялось ― был достигнут, и причем довольно скоро, успех в ограничении судебной власти государства. Отчасти это произошло потому, что была сильна традиция независимости выборных судей, которая поддерживалась надежностью их положения и жалования, а отчасти было связано с особенностями самой системы судопроизводства. И хотя сохранялась немалая возможность и для угнетения, и для несправедливых решений, все же в грубом виде задача была решена. Надо отметить, что в странах, более приверженных инстинкту порядка и системы, судебная власть по мере развития судопроизводства подпадала под контроль исполнительной. Там, где исполнительная власть не только олицетворяет собой общество, но и подчиняется его контролю, это не слишком серьезный недостаток, по сравнению с теми странами, где она от общественного контроля не зависит.

Единство закона формируется иначе, чем единство и единообразие судебной власти. Вначале закон всегда имеет традиционный характер, и там, где его традиционность ничем не ограничена, там, где он, по сути, просто выражает социальные навыки людей, он должен, за исключением очень небольших сообществ, естественным образом вести к большему разнообразию обычаев, допускать его. В Индии любой касте, даже семье позволялось вносить изменения в религиозные и гражданские обычаи, которые общественному закону приходилось включать в свои не слишком определенные пределы, и такая свобода по-прежнему остается частью теории индийского закона, хотя в жизни теперь уже очень трудно получить одобрение какого-то нового отклонения. Подобная склонность к спонтанной свободной изменчивости представляет собой признак, наследуемый от прежней естественной и органичной жизни общества, в корне противоположной жизни интеллектуальной, упорядоченной, рационализированной и механической. В жизни органичного коллектива общие направления и частные отклонения сохранялись не столько жесткой структурой закона, сколько общим настроением, инстинктом или интуицией коллектива.

Первым характерным признаком рационального развития будет тенденция к преобладанию свода законов и конституции над традициями. Но своды бывают разные. Во-первых, существуют системы законов неписаных или записанных лишь отчасти, не заключенных в жесткую форму свода, но представляющих собой изменяющуюся совокупность законов, decreta [94], прецедентов, и допускающих во многом традиционный закон. Во-вторых, существуют системы, приобретающие, подобно индийским шастрам, строгую форму свода, но остающиеся, по сути, всего лишь кристаллизованной традицией; они способствуют скорее стереотипизации жизни, чем ее рационализации. И наконец, существуют намеренно составленные своды, представляющие собой попытку разумной систематизации; верховная власть устанавливает основы закона и дозволяет время от времени изменять то, что кажется разумным с точки зрения возникающих потребностей, и допускает варианты, которые не разрушают, но просто видоизменяют и развивают разумную целостность и здравую устроенность самой системы. Совершенное развитие такой системы говорит о победе более узкого, но более самосознательного и самосовершенствующегося рационализма над более широким, но и более туманным и беспомощным жизненным инстинктом общества. Добиваясь победы сознательного и последовательно рационального устройства жизни на основе общепринятой, единой для всех конституции, с одной стороны, и единого и разумно устроенного гражданского и уголовного закона, с другой, общество тем самым демонстрирует готовность вступить во вторую стадию развития. Оно может взяться за сознательное, единообразное упорядочивание всей своей жизни на разумной основе ― что и являет нам нынче принцип социализма; к этому же стремились все утопии мыслителей.

Но прежде чем перейти к этой стадии, нам нужно решить один немаловажный вопрос: кто же будет представлять государство? Кто будет представлять интеллект, волю общества и сознание общества: король и его министры, правящий класс теократии, авторитарии и плутократии или особый орган, устраивающий, по крайней мере на первый взгляд, все общество? Или будет достигнут определенный компромисс между некоторыми из этих вариантов или между всеми сразу? Весь процесс развития конституционного правления вращается, по сути, вокруг этого вопроса, скатываясь то к одной крайности, то к другой; но в действительности за этим вполне различима настойчивая необходимость, которая по прошествии монархической, аристократической и остальных стадий правления оформляется в конечном счете в образ демократии. Монарх в своем стремлении олицетворять государство ― а побуждает его к этому процесс эволюционного развития ― стремится на самом деле стать источником, а также главой законодательной власти, завладеть и законодательной, и исполнительной системой общества, и сферой мысли, и сферой бытия. Но и в этом случае он лишь проторяет пути государству демократии.

И король с его военным и гражданским советом, и духовенство, и собрание свободных граждан, из которых в военное время создавалось войско, были явлениями, по-видимому, повсеместными, но только у арийских народов они стали элементами, с которых началась эволюция общественного самосознания; они представляли собой три элемента общественного устройства свободной нации на ранней и примитивной стадии ее развития, возглавляемой королем, опорой власти. Король мог лишить власти духовенство, мог превратить совет в исполнителя своей воли, а знать, их представлявшую, заставить оказывать ему политическую и военную поддержку, но до тех пор пока он не отверг всенародное собрание или был вынужден его созывать (подобно французской монархии и ее Генеральным Штатам[95], созывавшимися на протяжении всей ее истории один-два раза, в периоды особых испытаний), не мог быть главой, и уж тем более, единоличным законодателем и властителем. Даже если он оставлял практическое законодательство в руках не политического, но юридического органа, вроде французского парламента, он сохранял тем самым центр сопротивления. Поэтому истинным признаком абсолютизма становится упразднение такого собрания или закрепление за монархом права созывать его по своему усмотрению. Когда же монарх отвергает или подчиняет себе все силы общества, в этот кульминационный момент его успеха начинается его падение: монархическая система исполнила свою положительную роль в социальном развитии, и ей остается либо поддерживать государственное единство, пока оно не видоизменится, либо же, угнетая, пробуждать движение к народовластию.

Поглотив законодательную власть, монархия тем самым превысила свои полномочия, вышла за пределы собственной дхармы и взяла на себя те функции, выполнять которые правильным и эффективным образом она не в состоянии. Система управления ― это просто регуляция внешней жизни народа, упорядоченное утверждение внешних активностей его жизни, развитых и развивающихся, и монарх вполне может быть их регулятором; он может хорошо исполнять роль хранителя Дхармы ― роль, которой наделяет его система устройства общества. Но законодательство, социальное развитие, культура, религия, даже устройство экономической жизни народа ― все это выше его компетенции; они представляют собой выражение жизни, мысли, духа общества, и монарх, будучи сильной личностью, идущей в ногу с веком, может помочь им своим влиянием, но не в его силах их определять. Они составляют национальную дхарму ― мы вынуждены пользоваться индийским термином, поскольку никакое другое слово не позволяет так точно передать всю полноту данного представления, так как дхарма означает не только закон природы, но и его оформленное выражение. Только само общество может определять развитие собственной дхармы или давать ей выражение; и если это должно быть выполнено уже не путем прежнего естественного органичного и интуитивного развития, но при помощи организованного национального разума и его воли, при стремлении к сознательной регуляции, тогда должен быть создан руководящий орган, который мог бы более или менее адекватно представлять, если не полностью олицетворять, разум и волю всего общества. Правящий класс, аристократия или образованная теократия могут представлять определенную сильную или благородную часть развивающейся нации и ее воли, но и в этом случае они будут лишь этапом на пути становления демократического государства. Определенно, демократия в своем нынешнем виде не может быть последним и даже предпоследним этапом; так как часто оказывается демократией просто по форме и, в лучшем случае, руководствуется мнением большинства и опирается на ошибочный метод партийного управления, растущее понимание недостатков которого и выражается, в основном, в современном недовольстве парламентскими системами. Но и совершенная демократия не является, по-видимому, последней стадией социальной эволюции, а остается необходимой пока еще основой, на которой возможен рост социального самосознания[96]. Демократия и социализм, как мы уже отмечали, представляют собой признаки зреющей полноты самосознания.

Законодательство может на первый взгляд казаться чем-то внешним; просто определенной формой системы управления, но не некой неотъемлемой гранью жизни общества, подобно экономике, религии, образованию и культуре. Такое впечатление создается оттого, что при прежнем государственном устройстве европейских народов оно явно отличалось от восточного законодательства или шастр, охватывающих все сферы жизни, но ограничивалось, вплоть до настоящего времени, сферой политики и конституционного закона, принципами и процессом управления, а в социальной и экономической сферах проявлялось лишь постольку, поскольку давало необходимую основу для защиты собственности и установления общего порядка. Кажется, что подобные вопросы вполне могли бы быть решены в рамках королевской власти, и с не меньшей, чем при демократическом правлении, эффективностью. Но в действительности, это не так ― и история тому свидетель; король оказывается несостоятельным законодателем, и собственно аристократия ― ничуть не лучше. Так как законы и институты общества это его скелет, опора его жизнедеятельности и дхармы. Когда оно начинает устанавливать их, прибегая к помощи сознательно действующего разума и воли в определенных ограниченных пределах, то это означает первый шаг движения, которое неизбежно закончится стремлением сознательно управлять всей социальной и культурной жизнью; и по мере роста своего сознания, общество будет стремиться претворить в жизни то, о чем может мечтать только мыслитель-утопист. Так как мыслитель-утопист ― это индивидуальный ум, предвосхищающий в своих фантазиях ту склонность, которую социальный ум в конечном итоге вынужден признать.

Но подобно тому как индивидуальный мыслитель не в состоянии, рассуждая при помощи критического разума, влиять на эволюцию рационального самосознания общества, так и отдельный исполнитель или даже ряд исполнителей не в силах ее определять, пользуясь своей произвольной властью. Очевидно, что один человек не может отвечать за социальную жизнь целого народа ― для него это непосильная задача; да и общество не может вынести деспотизм руководства своевольной индивидуальности всей социальной жизнью. Один человек не в состоянии единолично управлять экономической жизнью ― это также для него непомерная задача; ему под силу только наблюдать за ней и так или иначе способствовать ее развитию там, где его помощь может быть необходима.

Не может он отвечать и за всю религиозную жизнь, хотя, возможно, и будет пытаться, она для него слишком глубока; религия это духовная и этическая жизнь человека, отношения его души с Богом и сокровенное общение его воли и его характера с другими людьми, и никакая монархия, никакой правящий класс, ни теократия, ни духовенство не могут, в действительности, подчинить себе душу человека или душу народа. Не может он определять и национальную культуру ― но лишь способствовать во времена великого расцвета этой культуры укреплению и защите тех перемен в развитии, которые она, руководствуясь своей силой, уже предприняла. Желать большего ― неразумная попытка, тормозящая развитие рационального общества. Он может лишь авторитетным давлением поддерживать подобную попытку ― что приведет в конце концов к ослаблению и застою общества ― и оправдывать ее некой мистической фальсификацией, ссылаясь на божественное право королей или монархии, претендующей на особый божественный статус. Даже исключительные правители, такие как Карл Великий, Август, Наполеон, Чандрагупта, Ашока[97] или Акбар[98], могут только утвердить определенные новые институты, потребность в которых уже возникла, и помочь в критический момент распространению лучших или же наиболее сильных тенденций. Когда их попытки переходят за эту грань, они терпят поражение. Усилия Акбара, стремившегося при помощи своего просвещенного разума дать индийскому народу новую дхарму, оказались выразительно бесплодными. Камень увековечил эдикты Ашоки, но развитие индийской религии и культуры шло в ином направлении, другими, более сложными путями, определявшимися духом великого народа. Только редкие индивиды ― Ману, Аватар[99], пророк, ― приходя на землю, возможно, раз в тысячу лет, способны провозглашать истину о божественном праве, так как секрет их силы не в политике, но в духе. Обычный же политик-правитель или политическое учреждение, выдвигающие подобные требования, оказываются наибольшим курьезом весьма многочисленной плеяды глупцов.

И тем не менее подобная попытка, несмотря на ложность ее обоснования и практическую неудачу, была неизбежным плодотворным и необходимым этапом в социальной эволюции. Неизбежным потому, что этот временный механизм отражал первое представление разума и воли о том, как надо управлять коллективной человеческой природой, коль скоро им удалось овладеть отчасти индивидуальной природой; и это представление навязывало коллективной жизни определенный образ, некую модель и оформляло ее в соответствии со своим произвольным и разумным выбором или имевшейся в его распоряжении властью. А поскольку коллективная природа невежественна и неспособна к подобному интеллектуальному усилию, кто сможет это за нас сделать, если не одаренная личность или некий орган, состоящий из таких одаренных личностей? Вот разумная основа абсолютизма, аристократии, теократии. Это ошибочное представление, либо справедливое лишь отчасти; оно может отражать только временную истину, поскольку истинная роль преуспевающего класса или индивида ― постепенно просветить и обучить весь общественный организм сознательно исполнять ту работу, которую до этого всегда делал он сам[100]. Но такое представление прежде должно утвердиться, а присущая ему воля (поскольку каждому представлению свойственна воля, дающая ему возможность утвердиться) ― непременно добиться предельного самовыражения. Трудность состояла в том, что правитель или правящий класс могли иметь дело только с механической частью общественной жизни; все прочее, то, что составляет его более сокровенную суть, оказывалось вне сферы их действий; душа общества была им неподвластна. Пока же они не изменят свою позицию, намерения их останутся неосуществленными, и нет никакой гарантии, что они сохранят за собой власть, поскольку в любой момент могут проявиться и воцариться вместо них более подходящие для данных условий силы, порожденные более универсальными представлениями человечества.

Только два подхода казались уместными и весьма искусно применялись при всех подобных попытках. Один был преимущественно негативного характера; он предполагал угнетение жизни и души общества, более или менее полное устранение свободы мысли, слова, собраний, индивидуального и общественного действия ― нередко используя крайне неприглядные методы надзора за самыми сокровенными человеческими отношениями и свободой, как личности, так и общества, активно вмешиваясь в них, оказывая на них давление, ― и выражал поддержку и покровительство только таким мыслям, культуре и действиям, которые были понятными, лестными и полезными царствовавшему абсолютизму. Другой имел более позитивный характер; он состоял в утверждении контроля над обществом средствами религии и духовенства, как духовной поддержки короля. Так как в обществах естественного типа, равно как и в тех, которые, несмотря на их частичную рационализацию, все еще тяготеют к естественным принципам бытия, религия, если и не определяет всей жизни, то, по крайней мере, держит ее под присмотром и активно на нее влияет, формирует жизнь, как индивида, так и общества, подобно тому как это было, вплоть до настоящего времени, присуще, например, Индии и во многом присуще всем азиатским странам. Именно такое усиление выражают государственные религии. Но государственная религия это не что иное, как искусственный монстр, в то время как национальная религия может быть весьма живой реальностью; но и она, если религиозный дух в ней только формализован, но не умерщвлен окончательно, а духовное распространение не прекратилось, должна быть терпимой, приспособляемой, гибкой ― быть отражением более глубокой души общества.

Однако несмотря на свой временный успех, оба эти подхода обречены на поражение; к нему приводит либо активный протест со стороны угнетенного социального бытия, либо медленное гниение, ослабление и умирание, а также жизнь в состоянии смерти. Застой и слабость, охватившие в конечном счете Грецию, Рим, мусульманские народы, Китай и Индию, или же освободительная духовная, социальная, политическая революция ― все это прямое следствие абсолютизма. Тем не менее он был неизбежной стадией человеческого развития, экспериментом, которого нельзя было избежать. И несмотря на его неудачу, даже благодаря ей, он принес свои плоды; так как государство монархического и аристократического абсолютизма оказалось предшественником современного представления об абсолютизме государства социализма, которое, по-видимому, находится сейчас в процессе становления. И при всех его недостатках оно было необходимым шагом, потому что только так могло успешно развиваться ясное представление об обществе, способном осуществлять разумное руководство самим собой.

Сознательное и организованное единство, действенность, в основе которой лежат единые и разумные принципы, рациональный порядок и совершенствование развивающегося общества, осуществляющего собственное руководство, ― это то, чего не в состоянии исполнить ни король, ни аристократия; однако демократическому государству такая задача по плечу, и у него в этом плане, возможно, больше шансов на успех. На это ориентирована и к этому склоняется, пусть и несовершенным образом, современная жизнь, и именно этим объясняется прогресс современного мира. Демократическое государство стремится к единству и единообразию. А как еще иначе победить неисчислимые сложности бескрайнего и глубокого явления, именуемого нами жизнью, как овладеть ими, сделать их подотчетными и подконтрольными логическому мышлению и объединяющей воле? Полным выражением такого представления становится социализм. Единообразие социальных и экономических принципов и процессов, которыми руководствуется общество, защищенное основополагающим равенством во всем, государственное управление социальной и экономической жизнью во всех ее частях; единообразие культуры за счет устроенного на научной основе государственного образования; полное упорядочивание и утверждение единообразного и совершенным образом устроенного правительства, а также системы управления, которая бы отражала общественную жизнь и действовала в ее интересах, ― вот та современная утопия, которая в той или иной форме стремится, вопреки всем уже существующим представлениям и противоположным тенденциям, обрести живой и конкретный смысл. И, по-видимому, широкомасштабные и неопределенные природные процессы будут замещены человеческой наукой, и ей, скорее всего, предстоит вырабатывать совершенство или, по крайней мере, некоторое его подобие в коллективной жизни человечества.