Из стихов, не вставленных автором в канонический текст «черной молнии»

 

* * *

 

Веселые, как артисты,

рядятся ветви куста

в зеленые, золотистые,

сиреневые цвета.

 

Здесь долго стояла стужа,

за ночью не стало дней,

и речка была все уже,

а значит - все холодней.

 

И сам я не верил в это –

что есть еще слово «мы»

и что наступает лето

после такой зимы.

 

(…)

 

Как будто не знал я сроду

(а значит, был просто слеп),

что жажда рождает воду

и голод приносит хлеб.

 

 

* * *

 

От чудовищной нелепости нашей -

ах, как тронуло мороз холодком! –

отдает теперь во рту простоквашей

все, казавшееся мне молоком.

 

Вероятно, не бывает иначе:

не нарезав, не составишь букет.

Не изжаришь неподстреленной дичи.

Вот любовь – крестом фигурным на плечи

сочиняющему круглые ночи

и без малого четырнадцать лет.

(…)

И когда-нибудь ты, милая, тоже

постареешь на четырнадцать лет.

Правда, видеться мы будем пореже,

но останешься ты словно все та же –

<несравненная>, как башня в Париже,

и прекрасная, как Майя Менглет.

 (…)

Поплывут тогда из долгого плена

по холодному ночному лучу

трое в лодке, не считая Харона:

ты, и я, и та жестокая рана,

что любовью называть не хочу.

(…)

 

ДЕСЯТОЕ МАЯ (ноябрь 2003 – февраль 2004)

ОХОТА

Слышал все твои звуки,

слушал твои шаги,

трогали мои руки

след от твоей ноги,

ставил силки, ловушки,

вновь выходил на след,

чутко держал на мушке

четкий твой силуэт,

думал о первом снеге

(поможет тебя настичь), –

вел себя словно егерь,

подстерегающий дичь.

И странно: в общем и целом,

кто на нее ни глядит,

добыча движет прицелом,

жертва руководит!

Она все знает прекрасно

и лично дает сигнал –

но это мне стало ясно

лишь когда я тебя догнал.

 

2 ноября 2003

 

 

* * *

 

В автобусе прогретом

у дальнего села

сидел я прошлым летом.

И ты со мной была.

Глядела вслед селенью,

цветок в руке вертя,

и на моих коленях

уснула, как дитя.

 

И в эту четверть часа,

покуда ты спала,

я думал не о счастье,

которым ты была,

которое фиалкой

цвело в моих руках –

я думал, как ни жалко,

о разных пустяках.

 

О барбадосской розе,

открытии границ,

о философской прозе

в четыреста страниц,

о шифере на крыше,

о елочных шарах,

о коврике для мыши,

о глупых комарах.

 

Я после пожалею,

что думал не о том:

о липовой аллее,

о лошади с хвостом,

о кошках и подушках,

фиалках и плащах,

о глупых, простодушных,

сиреневых вещах.

 

И птица встрепенулась

и прыгала в окне.

А после ты проснулась

и улыбалась мне.

 

5 ноября 2003

 

 

* * *

 

Из наших встреч растет трава –

ничто не может длиться вечно.

Остались лишь мои слова,

но в них ты так же безупречна.

Прекрасен летний день в Крыму

и карусельное круженье,

но я не знаю, почему

прекрасно их изображенье.

 

9 ноября 2003

 

 

ЭЛЕГИЯ (ГРАФ КАЛИОСТРО)

Я позабыл, кто Вы по гороскопу.

Я хотел бы позвонить Вам по городскому

телефону и вновь ощутить запах ванили.

Впрочем, лучше б Вы сами мне позвонили.

«Позвони мне», - шепчу я с долею укоризны,

пытаясь вызвать Ваш симпатичный призрак.

Но граф Калиостро искренне полагает

(и я с ним согласен), что это не помогает.

 

Неважно, как Вас зовут, но для рифмы – Светой.

Пять студенческих весен не стоят этой,

прошлой весны; я пытался найти к Вам дверцу,

но Ваше сердце осталось где нужно сердцу.

Чтобы найти эту дверцу или ворота,

я готов был прибегнуть к гаданью и привороту,

но граф Калиостро (я верю ему всецело)

считает, что это тоже пустое дело.

 

Наблюдая за мной, солнце впрямь утомилось.

По какому курсу меняется гнев на милость?

Я гадал по осколкам мрамора и фаянса,

карты Таро раскладывал в гранпасьянсы,

я вопрошал все явления и предметы,

верил во все известные мне приметы, -

но граф Калиостро пламенно уверяет,

что он таким рецептам не доверяет.

 

Поймите, вопрос стоит небывало остро:

стоит ли верить этому Калиостро?

И когда я шепчу, что не верю и хватит басен,

граф Калиостро тоже со мной согласен.

 

11 ноября 2003

 

 

* * *

 

Я победил и смотрю трофейные сны:

о том, насколько лето мудрей весны,

о том, как мы коротали наш краткий век,

сидели на крыше с пятью ступеньками вверх,

гуляли по дачным зарослям битый час,

и корнеплод картофель смотрел на нас.

 

Цвета назывались: охра, краплак, кармин,

а у калитки действительно цвел жасмин,

и громко пылили женские тополя:

слушайте, небеса, и внимай, земля.

 

Что еще было? Солнце, вино, альков,

сотни ромашек, тысячи васильков,

небо как море, радуга как волна,

и в окошке, как желтый кактус, цвела луна.

 

Вскоре рухнула дамба от талых вод:

после медового месяца был развод,

и стало возмутительно все равно…

Слишком быстрый мотор в счастливом кино.

 

На этих строчках, пожалуйста, не спеши.

Это ручка – раньше были карандаши.

Мы две пустых половинки одной души,

и каждая летит по своей прямой.

Это особенно ясно теперь, зимой,

когда на белых пластах замерзшей воды

под прямым углом разбежались наши следы.

Наши следы, дороги, дела, слова, -

все, что скрывала летом трава, трава.

 

27 декабря 2003

 

 

* * *

 

Снова скупо горит фонарь,

отражаясь в груде фаянса.

Это, Маша, второй январь

безнадежного постоянства.

Видно, боги с твоих небес –

совершенно иные боги,

чудо выше моих чудес,

лимузин длиннее дороги.

 

И когда я смотрю в экран

и выслушиваю рассказы

про красоты далеких стран,

про холмы, пирамиды, вазы,

где и солнцу не лень вставать,

где намного светлей и краше,

где вовеки мне не бывать, –

я тебя вспоминаю, Маша.

 

17 января 2004

 

Я ПОМНЮ

(февраль – август 2004)

 

* * *

 

Она пушистой девочкой была.

Еще сейчас хранят мои тетради

ее слова, следы ее тепла

и влажный шелк ее волнистой пряди.

Ее волна с собою забрала.

 

Она плыла и пела, и над ней

склонялись тени, нагибались ивы,

и травы, и сплетения корней

не видели вовек такой красивой.

И песня становилась все слышней.

 

Печально по излучине реки

она плыла одна по темным водам,

со склона ей кивали васильки,

кувшинки окружали хороводом

и лилии сплетали ей венки.

 

Любовь моя, во сне и наяву,

пока дышу, пока тебя я помню,

пока я жив, я сам с тобой плыву,

минуя перекаты, камни, комья,

и только этим плаваньем живу.

 

И ясно слышу песенку твою:

какой удел положен человеку,

зачем расстались мы, когда ручью

положено впадать в другую реку?

И слышу песню, и в ответ пою.

 

Она пушистой девочкой была,

Дюймовочка, Офелия, наяда.

Не может быть, она не умерла! –

Вдаль по реке, пока хватало взгляда,

плыла и пела, пела и плыла.

 

3 марта 2004

 

ГРУСТЬ МОЯ

 

Грусть моя полюбила сидеть у окна

и смотреть на закат, и поет она через силу,

и на все вопросы только молчит она,

опускаясь ночью в кровать, словно гроб в могилу.

Я молчу, молчу, мое сердце давно не здесь,

и в груди моей почти не услышать стука.

Видно, правда, что сердце наше – это болезнь

и что встала обида в силах Дажьбожа внука.

 

Отойди от меня, я прошу, все слова – не то,

и не надо ни Верки, ни водки, и к черту жалость,

потому что к ней опять приходил я не знаю кто,

говорил ей слова, и она ему улыбалась.

И вечер постепенно сошел на нет.

И закончен ужин. Наверное, было вкусно.

Вот и все. А потом они погасили свет

и она вздыхала, как будто ей было грустно.

 

7 марта 2004

 

 

ИЗ ГУМИЛЕВА

 

Да, я в курсе, что мне не светит,

и мне нравится не уют,

а мерцанье звезд на рассвете,

когда птицы уже поют.

 

И умру я не на банкете,

протянувши лапы к вину,

а вцепившись в крылья ракете,

улетающей на Луну.

 

7 марта 2004

 

 

* * *

 

Неотвратимо, словно старт

ракет к Луне,

произрастает месяц март

 в моем окне.

 

Хотелось к этому окну

всегда прильнуть,

когда я каждую весну

не мог заснуть.

 

Мурлычут кошки за трубой,

поскольку – март.

Я тоже помню за собой

такой азарт.

 

По уличному хрусталю

шагая к ней,

я не уверен, что люблю,

но март сильней.

 

Сводившая меня с ума

пожатьем плеч,

теперь она звонит сама

и ищет встреч.

 

Теперь ей хочется тепла

и звезд с луной.

Ах, где ты, милая, была

другой весной?

 

Она мурлычет, мне звоня,

и льнет к окну,

и хочет склеить из меня

свою весну.

 

17 марта 2004

 

 

* * *

 

Был июнь, тринадцатое число,

как в романе Агаты Кристи.

А тебя трясло, и меня трясло,

и трясло молодые листья.

 

Моя память похожа на объектив.

Если верить этому снимку,

мы, и после друг друга не отпустив,

засыпали с тобой в обнимку.

 

И корабль отплывал в неизвестный путь,

становилось темно и мрачно,

и мы плыли, плыли – куда-нибудь,

и скрипели борта и мачты.

 

Мир потом был ясен и недвижим,

за окном колосилась поросль…

Выяснялось утром, что мы лежим

так же рядом, но порознь, порознь.

 

Это был июнь, и промчался он,

и сплетались тела и руки.

Разделял нас, милая, только сон,

буревестник нашей разлуки.

 

17 марта 2004

 

 

НАБРОСОК

Ты далеко, и гудит тоска

синей жилкою у виска.

И я бы тоже собрал войска,

молился бы всем известным богам

и, как Менелай, осадил Пергам.

И я бы тоже начал войну,

чтобы себе возвратить жену.

 

Но эта девушка, дикий мед,

Та, Что Сама Себя Бережет,

та, с кем страшно и скучно без,

этот запретный цветок небес

капли росы в лепестках держал

и мне никогда не принадлежал.

 

19 марта 2004

 

 

ЧЕРНАЯ БЕЛКА

 

                   …Ядра – чистый изумруд.

                   Но, быть может, люди врут.

                                          Пушкин

Строчки бегут неслышной стопой

в очередной сонет.

Черная белочка, хвост трубой,

ну кто ты такая, господь с тобой,

с тебя и спросу-то нет.

 

Там, где рос духовный бурьян

с крапивой и беленой,

там, где пенился океан,

сияет все лето остров Буян,

построенный лично мной.

 

Все океаны и все моря

льнут к его берегам.

Тридцать первого сентября

тридцать четыре богатыря

выходят на берег там.

 

Сад Загадок, Волшебный Лес

и дуб в золотой цепи

с котом ученым наперевес,

Христос, Который Почти Воскрес,

и если ты – одно из чудес,

пожалуйста, потерпи.

 

Сверкает молния, как копье,

и солнце, как колесо.

Грызи, грызун, потребляй сырье,

но будь скромнее, чудо мое,

не строй из себя Калипсо.

 

Вот – триумфальный, лихой прожект,

соборы, дворцы, мосты,

вот то, чего не заметил жэк,

дом, который построил Джек,

и в этой комнате – ты.

 

И дело вовсе не в похвальбе,

да и вопрос иной:

как сочетаются А и Б,

сколько тебя было в тебе,

пока ты была со мной.

 

 20 марта 2004

 

СТИХИ ОБ АТЕИЗМЕ

КАК ФОРМЕ ВЕРЫ

 

Уже как будто целый век

я ждал тебя, как нечто свыше,

и ждали пять ступенек вверх,

и даже голуби на крыше.

 

Но как привлечь тебя сюда

я ни пытался раз за разом,

ты отвечала мне всегда

категорическим отказом.

 

Он мне понятен не вполне,

но так упорен и неистов,

что ты напоминаешь мне

воинствующих атеистов.

 

Они твердят немало лет

о несуществованье бога –

его для них настолько нет,

что как бы даже есть немного.

 

А там, где нет таких вещей,

как божий гнев и божья милость,

где бога нету вообще, –

там он присутствует как минус.

 

И пусть кричат наперебой,

что его не было и нету –

я все равно с тобой, с тобой,

в твоем кармане, как монета,

 

застежка на твоем плаще,

закладка на твоей странице,

сомножитель твоих вещей,

пускай и равный единице.

 

Ты думаешь, что я в бреду –

пускай. Но даже в этот вечер –

почувствуй, как я подойду

и обниму тебя за плечи.

 

22 марта 2004

 

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

 

Люди уходят в землю с лица земли.

Он тоже ушел, помянем его, коллеги.

Служители культа делали что могли:

пели над его гробом святое регги.

Смотрели вниз удивительно кротким взором,

обещали память – не просто так, а навек,

и воняли своим кадилом, и пели хором,

потому что хором легче тянуть наверх.

Но не забыли к столу, ведь время – обед,

а мертвого, если честно, на свете нет.

 

По крайней мере, это было нескучно:

законный предмет беседы в земле лежал,

он был хороший, добрый и самый лучший,

и никто ничего на это не возражал.

И потому, дорогие чуткие люди,

мне как-то не по себе, когда я молчу:

вот моя жизнь, как голова на блюде,

а я чуть больше запомниться вам хочу.

Но поет Боб Марли, и кружится карнавал,

и мертвый никогда не существовал.

 

Март 2004

 

* * *

 

Раз в полгода, но не чаще

получаю я

приглашенье к ней на чашку странного питья.

Угадайте с двух попыток –

кофе или чай?

У нее другой напиток – терпкая печаль.

 

Я хозяин этой грусти,

я поклялся со-

средоточиться на вкусе этого дюрсо.

Ненаглядная певунья,

Сольвейг и Кармен,

золотая, как петунья или цикламен.

 

Вечно новая страница,

розовый рассвет,

астра, ирис, медуница, ландыш, горицвет.

На рассвете высыхают

капельки воды

и вовсю благоухают райские сады.

 

Я бы в сумерки бульваров

убежал давно

и не пил твоих отваров, горьких, как вино,

я бы здесь не появился

больше никогда, –

но я садовником родился, вот моя беда.

 

2 апреля 2004

 

 

* * *

 

Когда пусты ладони

и в мыслях – перезвон,

всего слышнее в доме

молчащий телефон.

 

Как ждут посланий свыше

или весны зимой,

так я хотел услышать

твой голос, ангел мой.

 

Но хмурится погода,

и время к десяти,

а я не знаю кода

для ангельской сети.

 

Зверек из легкой бязи,

я знаю без прикрас,

как аппарат для связи

разъединяет нас.

 

Он раб сигналов тока,

не знает, что творит, –

но он молчит жестоко

и, значит, говорит,

 

что много в мире комнат,

где счастливы вполне,

и что никто не помнит

на свете обо мне.

 

11 апреля 2004

 

 

РОЖДЕННЫЙ ПОЛЗАТЬ

 

Одною фразой всю жизнь итожит:

«Рожденный ползать летать не может».

Я не подумал в девятом классе,

как глубоко ошибался классик.

 

Нам кажется, что без всякой пользы

ползет по камню рожденный ползать,

передвигается обреченно,

вполне ненужно, вполне никчемно,

 

но превращается непреклонно

в цветную бабочку махаона.

И чертит в небе круги тугие –

и все другое, и все другие…

 

14 мая 2004

 

 

* * *

 

Я лежу в темноте, одеяло на плечи набросив,

и далекий сигнал ударяет в стекло, как вода.

Это поезда шум отражается в доме напротив

и доходит сюда, и доходит сюда, и доходит сюда.

 

И тоска, словно поезд товарный, все мчится и

мчится,

торопя, торопя наступление нового дня.

Успокойся, постой. Видит бог, ничего не

   случится

ни со мной без нее, ни, тем более, с ней без меня.

 

24 мая 2004

 

 

* * *

 

И я не знаю, как выглядит мужчина –

быть может, напролом и напрямик,

но женщина, как бы беспричинно,

настолько серьезна в этот миг!

 

И здесь не поможет ни анализ…

Ничто не поможет вообще.

Здесь просто совершается одна из

трех самых значительных вещей.

 

Вся наша борьба, любовь, морщины

равны им ну разве что на треть.

Три вещи: встретиться с мужчиной,

ребенка родить и умереть.

 

30 мая 2004

 

 

* * *

 

Глупости, что поэт

только прошлому рад.

Розовый, синий цвет,

терпкий, словно мускат,

счастье, когда рассвет,

счастье, когда закат.

 

Бархат и кашемир,

синий и голубой.

Видимо, цвел весь мир,

покуда я был с тобой.

 

И я лошадей не гнал,

не горячил кнутом –

я просто твердо знал,

что случится потом.

 

Рушатся все мосты

и любая стена:

близкое слово «ты»

стало теперь «она».

 

Может быть, и важней,

впрочем, что от нее

тянется длинный шлейф

в будущее мое.

 

30 мая 2004

 

 

* * *

 

Веки мои красны,

мысли мои грустны,

мята пахнет бурьяном.

Рядом с тобой не спать,

кем бы ни смог я стать,

даже вещим Бояном.

 

Если б моя вина,

я бы не пил вина,

а заседал в палатах,

бросил бы даже курить…

Впрочем, что говорить –

в мире нет виноватых.

 

В общем, если взглянуть,

это тоже не путь,

чтобы сделаться ближе.

Если б я был любим,

я мог бы быть любым.

И если тебя увижу –

 

не изменюсь в лице.

В памяти, как во дворце,

множество разных комнат.

Некоторые пусты –

ведь то, что сделала ты,

трудно понять и помнить.

 

30 мая 2004