Царь Алексей Михайлович. Становление самодержавия.

Задание 2. Изучив документ № 78, определите основные качества царя Алексея Михайловича 1) как человека; 2) как самодержца. В чем, по мнению В.О.Ключевского состоят позитивные черты его царствования.

 

Документ № 78.

Отрывок: Ключевский В.О. Исторические портреты. – М.: Правда, 1990.

 

Царь Алексей Михайлович

«…Я остановлю ваше внимание только на немногих людях, шедших во главе преобразовательного движения, которым подготовлялось дело Петра. В их идеях и задачах, ими поставленных, всего явственнее обнаруживаются сущест­венные результаты этой подготовки. То были идеи и за­дачи, которые прямо вошли в преобразовательную про­грамму Петра, как завет его предшественников.

Первое место между этими предшественниками при­надлежит бесспорно отцу преобразователя. В этом лице отразился первый момент преобразовательного движения, когда вожди его еще не думали разрывать со своим прошлым и ломать существующее. Царь Алексей Михай­лович принял в преобразовательном движении позу, со­ответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении. Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический За­пад в чаянии найти там средства для выхода из домаш­них затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины (…).

Царь Алексей родился в 1629 году. Он прошел полный курс древнерусского образования, или словесного учения, как тогда говорили. По заведенному порядку тогдашней педагогики на шестом году его посадили за букварь, на­рочно для него составленный патриаршим дьяком по за­казу дедушки, патриарха Филарета,— известный древ­нерусский букварь с титлами, заповедями, кратким ка­техизисом и т. д. Учил царевича, как это было принято при московском дворе, дьяк одного из московских при­казов. Через год перешли от азбуки к чтению часовника, месяцев через пять к псалтырю, еще через три принялись изучать Деяния апостолов, через полгода стали учить пи­сать, на девятом году певчий дьяк, т. е. регент дворцово­го хора, начал разучивать Охтой (Октоих), нотную бого­служебную книгу, от которой месяцев через восемь пе­решли к изучению «страшного пения», т. е. церковных песнопений страстной седмицы, особенно трудных по сво­ему напеву --и лет десяти царевич был готов, прошел весь курс древнерусского гимназического образования: он мог бойко прочесть в церкви часы и не без успеха петь с дьячком на клиросе по крюковым нотам стихиры и ка­ноны. При этом он до мельчайших подробностей изучил чин церковного богослужения, в чем мог поспорить с лю­бым монастырским и даже соборным уставщиком. Царе­вич прежнего времени, вероятно, на этом бы и остановил­ся. Но Алексей воспитывался в иное время, у людей которого настойчиво стучалась в голову смутная потреб­ность ступить дальше, в таинственную область эллин­ской и даже латинской мудрости, мимо которой, боязли­во чураясь и крестясь, пробегал благочестивый русский грамотей прежних веков. Немец со своими нововымыш­ленными хитростями, уже забравшийся в ряды русских ратных людей, проникал и в детскую комнату государе­ва дворца. В руках ребенка Алексея была уже «потеха», конь немецкой работы и немецкие «карты», картинки, ку­пленные в Овощном ряду за 3 алтына 4 деньги (рубля полтора на наши деньги), и даже детские латы, сделан­ные для царевича мастером немчином Петром Шальтом. Когда царевичу было лет 11—12, он обладал уже ма­ленькой библиотекой, составившейся преимущественно из подарков дедушки, дядек и учителя, заключавшей в себе томов 13. Большею частью это были книги священ­ного писания и богослужебные; но между ними находи­лись уже грамматика, печатанная в Литве, космография и в Литве же изданный какой-то лексикон. К тому же главным воспитателем царевича был боярин Б. И. Мо­розов, один из первых русских бояр, сильно пристрастив­шийся к западноевропейскому. Он ввел в учебную про­грамму царевича прием наглядного обучения, знакомил его с некоторыми предметами посредством немецких гра­вированных картинок; он же ввел и другую еще более смелую новизну в московский государев дворец, одел це­саревича Алексея и его брата в немецкое платье.

В зрелые годы царь Алексей представлял в высшей степени привлекательное сочетание добрых свойств вер­ного старине древнерусского человека с наклонностью к полезным и приятным новшествам. Он был образцом на­божности, того чинного, точно размеренного и твердо ра­зученного благочестия, над которым так много и долго работало религиозное чувство древней Руси. С любым иноком мог он поспорить в искусстве молиться и постить­ся: в великий и успенский пост по воскресеньям, вторни­кам, четвергам и субботам царь кушал раз в день, и кушанье его состояло из капусты, груздей и ягод — все без масла; по понедельникам, средам и пятницам во все по­сты он не ел и не пил ничего. В церкви он стоял иногда часов по пяти и по шести сряду, клал по тысяче земных поклонов, а в иные дни и по полторы тысячи. Это был истовый древнерусский богомолец, стройно и цельно со­единявший в подвиге душевного спасении труд телесный с напряжением религиозного чувства. Эта набожность оказывала могущественное влияние на государственные понятия и на житейские отношения Алексея. Сын и пре­емник царя, пользовавшегося ограниченной властью, но сам вполне самодержавный властелин, царь Алексей крепко держался того выспреннего взгляда на царскую власть, какой выработало старое московское общество. Предание Грозного звучит в словах царя Алексея: «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуж­дать люди своя на востоке и на западе и на юге и на се­вере вправду». Но сознание самодержавной власти в сво­их проявлениях смягчалось набожной кротостью, глубо­ким смирением царя, пытавшегося не забыть в себе человека. В царе Алексее нет и тени самонадеянности, го-го щекотливого и мнительного, обидчивого властолюбия, которым страдал Грозный. «Лучше слезами, усердием и низостью (смирением) перед богом промысел чинить, чем силой и славой (надменностью)»,— писал он одному из своих воевод Это соединение власти и кротости помога­ло царю ладить с боярами, которым он при своем само­державии уступал широкое участие в управлении; де­литься с ними властью, действовать с ними об руку было для него привычкой и правилом, а не жертвой или до­садной уступкой обстоятельствам. «А мы, великий госу­дарь,— писал он князю Никите Одоевскому в 1652 г.,— ежедневно просим у создателя и у пречистой его богома­тери и у всех святых, чтобы господь бог даровал нам, ве­ликому государю, и вам, боярам, с нами единодушно лю­ди его световы управить вправду всем ровно». Сохрани­лась весьма характерная в своем роде записочка царя Алексея, коротенький конспект того, о чем предполага­лось говорить на заседании Боярской думы⁵. Этот доку­мент показывает, как царь готовился к думским заседа­ниям, он не только записал, какие вопросы предложить на обсуждение бояр, но и наметил, о чем говорить само­му, как решить тот или другой вопрос. Кое о чем навел справки, записал цифры; об ином он еще не составил мне­ния и не знает, как выскажутся бояре; о другом он имеет нерешительное мнение, от которого откажется, если станут возражать. Зато по некоторым вопросам он соста­вил твердое суждение и будет упорно за него стоять в со­вете: это именно вопросы простой справедливости и слу­жебной добросовестности (…).

(…) От природы живой, впечатлительный и подвижной, Алексей страдал вспыльчивостью, легко терял самообла­дание и давал излишний простор языку и рукам. Однаж­ды, в пору уже натянутых отношений к Никону⁰, царь, возмущаемый высокомерием патриарха, из-за церковного.обряда поссорился с ним в церкви в великую пятницу и выбранил его обычной тогда бранью московских сильных людей, не исключая и самого патриарха, обозвав Нико­на мужиком,... сыном. (…).

(…)Вспыльчивость царя чаще всего возбуждалась встречей с нравственным безобразием, особенно с поступками, в которых обнаруживались хвастовство и надменность. Кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бывает; таково было житейское наблюдение царя. В 1660 г. князь Хован­ский был разбит в Литве и потерял почти всю свою два­дцатитысячную армию. "Царь спрашивал в думе бояр, что делать. Боярин И. Д. Милославский, тесть царя, не бывавший в походах, неожиданно заявил, что если госу­дарь пожалует его, даст ему начальство над войском, то он скоро приведет пленником самого короля польского. «Как ты смеешь,— закричал на него царь,— ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном! когда ты ходил с полками, какие победы пока­зал над неприятелем?». Говоря это, царь вскочил, дал старику пощечину, надрал ему бороду и, пинками вы­толкнув его из палаты, с силой захлопнул за ним двери. На хвастуна или озорника царь вспылит, пожалуй, даже пустит в дело кулаки, если виноватый под руками, и уж непременно обругает вволю: Алексей был мастер бра­ниться тою изысканною бранью, какой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие (…).

Но прилив царского гнева разбивал­ся о мысль, никогда не покидавшую царя, что на земле никто не безгрешен перед богом, что на его суде все рав­ны, и цари и подданные: в минуты сильнейшего раздра­жения Алексей ни в себе, ни в виноватом подданном ста­рался не забыть человека (…).

При доброте и мягкости характера это уважение к человеческому достоинству в подданном производило обаятельное действие на своих и чужих и за­служило Алексею прозвание «тишайшего царя». Иност­ранцы не могли надивиться тому, что этот царь при бес­предельной власти своей над народом, привыкшим к пол­ному рабству, не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь (слова австрийского посла Мейерберга). Дурные поступки других тяжело действо­вали на него всего более потому, что возлагали на него противную ему обязанность наказывать за них. Гнев его был отходчив, проходил минутной вспышкой, не прости­раясь далее угроз и пинков, и царь первый шел навстре­чу к потерпевшему с прощением и примирением, стараясь приласкать его, чтобы не сердился. Страдая тучно­стью, царь раз позвал немецкого «дохтура» открыть себе кровь; почувствовав облегчение, он по привычке делить­ся всяким удовольствием с другими предложил и своим вельможам сделать ту же операцию. Не согласился на это один боярин Стрешнев, родственник царя по матери, ссылаясь на свою старость. Царь вспылил и прибил ста­рика, приговаривая: «Твоя кровь дороже что ли моей? или ты считаешь себя лучше всех?» Но скоро царь и не знал, как задобрить обиженного, какие подарки послать ему, чтобы не сердился, забыл обиду.

Алексей любил, чтобы вокруг него все были веселы и довольны; всего невыносимее была ему мысль, что кто-нибудь им недоволен, ропщет на него, что кого-нибудь стесняет. Он первый начал ослаблять строгость заведен­ного при московском дворе чопорного этикета, делавше­го столь тяжелыми и натянутыми придворные отноше­ния. Он нисходил до шутки с придворными, ездил к ним запросто в гости, приглашал их к себе на вечерние пи­рушки, поил, близко входил в их домашние дела. Уменье входить в положение других, понимать и принимать к сердцу их горе и радость было одною из лучших черт в характере царя (…).

(…) Царь Алексей Михайлович был добрейший человек, славная русская душа. Я готов видеть в нем лучшего человека древней Руси, по крайней мере, не знаю другого древнерусского человека, который производил бы более приятное впечатление — но только не на престоле. Это был довольно пассивный характер. Природа или воспи­тание было виною того, что в нем развились преимуще­ственно те свойства, которые имеют такую цену в ежедневном житейском обиходе, вносят столько света и теп­ла в домашние отношения. Но при нравственной чутко­сти царю Алексею недоставало нравственной энергий. 6н любил людей и желал им всякого добра, потому что не хотел, чтобы они своим горем и жалобами расстраивали его тихие личные радости. В нем, если можно так выра­зиться, было много того нравственного сибаритства, ко­торое любит добро, потому что добро вызывает приятные ощущения. Но он был мало способен и мало расположен что-нибудь отстаивать или проводить, как и с чем-либо долго бороться. Рядом с даровитыми и честными дель­цами он ставил на важные посты людей, которых сам ценил очень низко. Наблюдатели непредубежденные, но и непристрастные выносили несогласимые впечатления, из которых слагалось такое общее суждение о царе, что это был добрейший и мудрейший государь, если бы не слушался дурных и глупых советников. В царе Алексее не было ничего боевого; всего менее имел он охоты и спо­собности двигать вперед, понукать и направлять людей, хотя и любил подчас собственноручно «смирить», г. е. от­колотить неисправного или недобросовестного слугу. Сов­ременники, даже иностранцы, признавали в нем богатые природные дарования: восприимчивость и любознатель­ность помогли ему приобрести замечательную по тому времени начитанность не только в божественном, но и в мирском писании; об нем говорили, что он «научен мно­гим философским наукам»; дух времени, потребности ми­нуты также будили мысль, задавали новые вопросы. Это возбуждение сказалось в литературных наклонностях ца­ря Алексея. Он любил писать и писал много больше, чем кто-либо из древнерусских царей после Грозного. Он пы­тался изложить историю своих военных походов, делал даже опыты в стихотворстве: сохранилось несколько на­писанных им строк, которые могли казаться автору сти­хами. Всего больше оставил он писем к разным лицам. В этих письмах много простодушия, веселости, подчас за­душевной грусти и просвечивает тонкое понимание еже­дневных людских отношений, меткая оценка житейских мелочей и заурядных людей, но не заметно ни тех смелых и бойких оборотов мысли, ни той иронии — ничего, чем так обильны послания Грозного. У царя Алексея все ми­ло, многоречиво, иногда живо и образно, но вообще все сдержанно, мягко, тускло и немного сладковато. Автор, очевидно, человек порядка, а не идеи и увлечения, гото­вого расстроить порядок во имя идеи; он готов был ув­лекаться всем хорошим, но ничем исключительно, чтобы ни в себе, ни вокруг себя не разрушить спокойного рав­новесия. Склад его ума и сердца с удивительной точно­стью отражался в его полней, даже тучной фигуре, с низким лбом, белым лицом, обрамленным красивой бородой, с пухлыми румяными щеками, русыми волосами, с крот­кими чертами лица и мягкими глазами.

Этому-то царю пришлось стоять в потоке самых важ­ных внутренних и внешних движений. Разносторонние от­ношения, старинные и недавние, шведские, польские, крымские, турецкие, западнорусские, социальные, цер­ковные, как нарочно, в это царствование обострились, встретились и перепутались, превратились в неотложные вопросы и требовали решения, не соблюдая своей исто­рической очереди, и над всеми ними как общий ключ к их решению стоял основной вопрос: оставаться ли верным родной старине или брать уроки у чужих? Царь Алек­сей разрешил этот вопрос по-своему: чтобы не выбирать между стариной и новшествами, он не разрывал с пер­вой и не отворачивался от последних. Привычки, родст­венные и другие отношения привязывали его к стародумам; нужды государства, отзывчивость на все хорошее, личное сочувствие тянули его на сторону умных и энер­гических людей, которые во имя народного блага хотели вести дела не по-старому. Царь и не мешал этим новато­рам, даже поддерживал их, но только до первого разду­мья, до первого энергичного возражения со стороны стародумов. Увлекаемый новыми веяниями, царь во многом отступал от старозаветного порядка жизни, ездил в не­мецкой карете, брал с собой жену на охоту, водил ее и детей на иноземную потеху, «комедийные действа» с му­зыкой и танцами, поил допьяна вельмож и духовника на вечерних пирушках, причем немчин в трубы трубил и в органы играл; дал детям учителя, западнорусского уче­ного монаха, который повел преподавание дальше часо­слова, псалтыря и Октоиха, учил царевичей языкам ла­тинскому и польскому. Но царь Алексей не мог стать во главе нового движения и дать ему определенное направ­ление, отыскать нужных для того людей, указать им пу­ти и приемы действия. Он был не прочь срывать цветки иноземной культуры, но не хотел марать рук в черной работе ее посева на русской почве.

Несмотря, однако, на свой пассивный характер, на свое добродушно-нерешительное отношение к вопросам времени, царь Алексей много помог успеху преобразова­тельного движения. Своими часто беспорядочными и не­последовательными порывами к новому и своим уменьем все сглаживать и улаживать он приручил пугливую рус­скую мысль к влияниям, шедшим с чужой стороны. Он не дал руководящих идей для реформы, но помог высту­пить первым реформатором с их идеями, дал им возмож­ность почувствовать себя свободно, проявить свои силы и открыл им довольно просторную дорогу для деятельно­сти: не дал ни плана, ни направления преобразованиям, но создал преобразовательное настроение…»

Задание 3. Выделите, опираясь на документ № 79, какие тенденции развития центрального и местного государственного управления соответствовали  допетровскому периоду. Назовите основные органы государственного управления?  В чем состояли их функции?

 

Документ № 79.

Отрывок: Административные реформы в России: история и современность / Под общей редакцией д.э.н. проф. Р.Н. Байгузина. – М., 2006.

 

«…«Век устроения». Именно так назвал XVII столетие выдающийся русский историк С.Ф. Платонов. В самом деле, последний век русского средневековья вместил в себя множество событий и перемен, изменивших все этажи русской государственности. На этот период падает время расцвета сословно-представительной монархии, а затем, с середины -второй половины века, - ее перерастание в абсолютную.

Утверждение абсолютизма влекло за собой значительные изменения в системе государственных и сословно-представительных органов. В первом случае речь идет о попытках изменения, а затем качественной модернизации всей структуры и институтов власти; в последнем - об освобождении самодержавия от сословного предста­вительства и отказ от его участия в управлении.

 События Смуты необычайно высоко подняли авторитет Земских соборов. В «безгосударьский период» они стали воплощать в себе все высшие прерогативы власти: учредительные, законодательные и правительственные функции. Заметно возросла роль местных ор­ганов самоуправления, без участия которых стала невозможной реализация принятых решений. Однако с окончанием Смуты Земские соборы вновь начинают функционировать в привычном режиме - как совещательные органы, к помощи которых правительство прибегает в моменты, требующие от сословий тяжелых материальных и человеческих жертв. Правительство еще нуждается в «земском совете», решая вопросы о войне и мире (Земские соборы о взаимоотно­шении с Крымом - 1636-1639 гг., с Турцией - 1642 г. (Азовский собор), с Речью Посполитой - 1621,1622,1632 гг.), или при проведении описания земель, введении экстраординарных налогов (1619,1632, 1634 гг.). Характерно, что применительно к этому времени можно говорить о некой сложившейся структуре соборов, в которую, наряду с боярской думой и Освященным собором, обязательно входили выборные от служилых и посадских людей. Избирались выборные от дворянских уездных корпораций - служилых «городов» и от посадского населения городов. Нормы представительства не были строго установлены. Последнее можно рассматривать как известную незрелость представительных институтов. Однако главное заключалось все же не в этом. Для выборщиков был более важным сам факт земского участия, возможность сословного волеизлияния. При этом порядок выборов, нормы представительства отступали на второй план, свидетельствуя о преобладании «общинной», «вечевой» традиции доминирования большинства.

Совещательный характер соборов, их нерегулярные созывы -все эти признаки «угасания» деятельности органов высшего сословного представительства проявлялись достаточно противоречиво. В середине столетия, в результате городских восстаний правительство трижды (1648,1648/1649,1650) было вынуждено обращаться к соборам. Особенно большое значение имел собор 1648/1649 гг., результат которого – Соборное Уложение 1649 г., более чем на полтора столетия определившее крепостнические и абсолютистские составляющие отечественной истории.

Последними соборами в правление второго Романова стали соборы 1651 и 1653 гг., посвященные присоединению Украины к России. Они прошли уже по-прежнему, «совещательному сценарию», обеспечив решению правительства в канун столкновения с Речью Посполитой столь нужное ему всесословное одобрение.

Постепенное угасание, а затем и прекращение деятельности земских соборов имело свои причины. Движение к абсолютной мо нархии вошло в противоречие с практикой - пускай все более призрачной - сословного соучастия в управлении. Власть тяготилась земскими соборами. Крепла убежденность, что всякое «государево и земское дело» пристойно делать без совета, волей одного монарха. Да и само понятие «земское дело», столь часто встречаемое в официальных грамотках первой половины - середины столетия, постепенно вытесняется из документов. Отныне все дела становились «государскими», им и только им ведомые.

Но почему дворянство и посадские люди, непременные участники соборов XVII в., столь безропотно примирились со своим отстранением? Почему сословия на местах посчитали, что «земская служба» есть еще одна, новая и обременительная для них, служба, а не средство удовлетворения своих групповых и корпоративных интересов?

Один из ответов на этот вопрос следует искать в сфере политических представлений. Характерно, что даже в «безгосударское время», когда земский собор возвысился до органа верховного, мысль о каких-то ограничениях царской власти оставалась чуждой большинству сословий и сословных групп. В массовом сознании самодержавный царь был символом истинной, суверенной власти. Неестественным казалась именно новая роль земских соборов, а не наоборот.

В истории написания формулы неограниченной власти важно знать, какие «письмена» выводила царственная рука. Но есть другая сторона проблемы: что этой руке позволяли выводить сословия. Царистская идеология и психология глубоко пронизывали русское общество. Пределы притязаний ограничивались по преимуществу лишь сословными, социальными требованиями основной массы служилых и посадских людей, готовых при их удовлетворении на безусловную поддержку абсолютистских устремлений монарха. Державность была стратегией выживания. Неудивительно, что при господстве подобных представлений будущность земских соборов не могла быть радужной.

Необходимое условие становления абсолютизма - дальнейшее развитие органов государственного управления. Государственные органы должны были стать действенными механизмами реализации самодержавной воли, «свободными» от влияния сословий. А это, в свою очередь, требовало централизации управления, дальнейшего выстраивания исполнительных структур в центре и на местах, усиления бюрократического и административного начал.

Уместно говорить об эволюции центральных органов власти, которые пытались в рамках прежних представлений приспособиться к новым требованиям. Речь идет о боярской думе и приказах.

Боярская дума в силу традиции и состава выступала как сословный орган аристократии, претендующий на участие в государственных делах. Бурные события предыдущего века привели к упадку аристократии. Большая часть первостатейной знати исчезла. Большинство мест в думе заняли новые фамилии или младшие ветви прежних. Их политические притязания были уже не столь высоки. Они искали удачи не в корпоративном единстве, а в близости к престолу. Компетенция думы по-прежнему не имеет строгого очертания. Она выступает как высший совещательный и распорядительный ор­ган. Монарх волен был решать любой вопрос с думой и без неё. Монарх оставался источником всякой власти; члены думы, как следовало из их присяги, «самовольством без государева ведома» ничего не могли решать и делать. Одновременно резко возрастало число так называемых именных царских указов, принятых без участия думы. Исследователи подсчитали, что из 618 указов, принятых после принятия Соборного Уложения до 1676 г., 588 были именные, т. е. принятые одним Алексеем Михайловичем. Остальные - с боярским при­говором.

Падение роли думы отразилось на ее составе. Чем более падала реальная роль думы в управлении, тем ниже становился престиж думного чина и длиннее становились ее скамьи. Первые Романовы еще сдержано жаловали в думу, учитывая и заслуги, и «породу». В 1613 г., после первых пожалований, в думе было 29 чел., в 1645 г. - 28. В последний год царствования Алексея Михайловича в разрядных книгах значилось 70 думцев. Затем точно плотину прорвало: в 1681 г. - 99 чел., 1690 г. - 153. Не менее впечатляет кривая изменения численности обладателей боярских чинов. При первом Романове эта цифра колебалась от 14 бояр до 28. При Алексее Михайловиче от 22 до 32. Федор Алексеевич начал свое правление, когда на самых ближних боярских скамьях сидело 23 чел., заканчивал уже с 44 (1681 г.). У Петра в 1690 г. в думе было 52 боярина.

Ясно, что при такой численности дума уже не могла эффективно выполнять прежнюю роль. Не случайно в эти годы возрастает значение так называемой ближней думы и думских комиссий и палат, во главе которых оказываются наиболее авторитетные члены, доверенные лица государя…

Центральными органами исполнительной власти оставались московские приказы. Именно они осуществляли всю текущую деятельность по управлению страной. Во главе приказов стояли приказные судьи. Большую роль в деятельности приказов играли дьяки и подьячие. Их сила - в знаниях и связях. Для большинства приказных судей, возглавлявших приказ непродолжительное время, делопроизводство и законодательство оставались тайнами за семью печатями. Вся черновая работа падала на приказных, умевших извлекать из этого обстоятельства немалые выгоды.

Сутяжничество и мздоимство «крапивного семени» стало притчей во языцех уже в XVII столетии. Но это - лишь одна из характеристик приказных людей. Другой, еще более важной, стала социальная функция, возложенная на них. Именно они, выполняя малопрестижную «приказную работу», послужили исходным «материалом» для будущей бюрократии, столь необходимой абсолютизму. «Кормясь от дел» в приказах и в воеводских избах, они, в силу своего ста­туса и положения, оставались теми послушными исполнителями и проводниками царской воли, без которых уже была невозможной работа всей системы управления.

В продолжение столетия происходит быстрый рост численности приказных людей. Так, если в 40-е гг. во всех местных и центральных учреждениях было 1611 дьяков и подьячих, то в 90-е гг. – 4657 чел. Эти цифры свидетельствуют о высоких темпах бюрократизации государственного аппарата.

XVII столетие стало временем расцвета приказной системы, включавшей в себя общегосударственные, дворцовые и патриаршие приказы. Общегосударственные приказы, как и в предыдущем столетии, условно делились на территориальные и отраслевые. Деление это достаточно условное. К отраслевым приказам относятся те приказы, в ведении которых преобладала та или иная отрасль государственного управления. Это военные, судебные, финансовые и другие приказы. В компетенции территориальных приказов, таких как Сибирский, Казанский, Малороссийский, Смоленский, были самые разнообразные административные, финансовые и судебные вопросы, которыми они и занимались на подведомственных им территориях. Штат приказа мог насчитывать от нескольких человек до сотен. Особенно крупным был Поместный приказ, чрезвычайно громоздкое делопроизводство которого требовало работы десятков подьячих. Вообще же резкое возрастание численности приказного люда в центральных ведомствах пришлось на последнюю треть XVII в. Так, в 43 приказах в 1664 г. трудилось 771 чел.; в 1677 г. в 38 приказах числилось уже 1702 чел. Динамика показательная, свидетельствующая об избранном абсолютизмом пути упрочения власти.

Число приказов быстро увеличивалось. В середине столетия одновременно работало около 40 приказов. Все вместе они образовывали разветвленную систему органов центральной исполнительной власти.

Вопреки традиционным обвинениям в несовершенстве, дублировании функций и т. д., приказная система долгое время достаточно эффективно справлялась со своими задачами. Неудовлетворенность приказами появилась позднее, когда, во-первых, формирующийся абсолютизм предъявил качественно иные требования к органам исполнительной власти, и, во-вторых, когда логика устроения, положенная в основу приказной системы, была признана не соответствующей времени, порочной. Выше уже отмечалось, что история создания приказов отражала историю формирования и развития Русского государства и той системы управления и территориально-административного деления, которая естественно вырастала из вотчинических представлений. Устроители государства исходили из принципа непосредственного участия государя-вотчинника в управлении и рассмотрении всех дел. Такое еще было возможно в удельный период. Позднее же стало просто фикцией. Тем не менее принцип и связанные с ним установки сохранялись и действовали. Понятно, что приказы были лишены широкой самостоятельности и во всех затруднительных случаях обязаны были обращаться к государю и к думе. При переходе к абсолютизму безынициативность, мелочная опека приказов, тесная связь приказной практики с прецедентом стали восприниматься как бесспорное, сковывающее власть зло.

Во второй половине XVII столетия были сделаны попытки повысить эффективность работы приказной системы. Можно говорить об апробации трех моделей: для лучшей координации управление центральными приказами сосредоточивалось в руках одного лица; образовывалась группа «родственных» по функциям приказов с од-ним ведущим приказом или укрупнение, слияние родственных при­казов в один приказ. Так, в 1680 г. разбросанные по разным прика зам финансовые дела перешли в ведение приказа Большой Казны. Наконец, создавался особый, наделенный чрезвычайными функциями приказ, призванный контролировать и направлять деятельность всех государственных органов и должностных лиц. Таким приказом стал, в частности, знаменитый Приказ Тайных дел Алексея Михайловича. Однако все попытки усовершенствовать приказы оказались малоуспешными, поскольку сохранялись основополагающие принципы действия системы, которая исчерпала себя. Стало ясно, что дальнейшее развитие государственности возможно не на путях модернизации приказов, а посредством создания совершенно иных органов. Сыграв важную роль в строительстве централизованного государства, приказы должны были сойти со сцены.

Существенные изменения произошли в местном управлении. Оно стало строиться на сочетании воеводской власти и местных представительных органов.

Институт городовых воевод, до того спорадически появлявшихся в порубежных, приграничных городах, окончательно сформировался в первой половине столетия. Городовых воевод не следует путать с полковыми воеводами. Последние предводительствовали полками, решали преимущественно военные задачи. Функции городовых воевод были иными. Они, правда, начальствовали над местными гарнизонами. Но все же в центре их внимания было управление городом и уездом, забота об исправном сборе налогов. Для этого воевода, будучи представителем центра, наделялся административной и судебной властью. В Дворцовых разрядах за 1616 г. указывалось, что отныне городовые воеводы отправляются на места не только для бережения» городов и уездов от неприятеля, но и «для всяких государевых дел».

Появление в городах воевод - свидетельство усиления административного начала. Воеводское управление теснит земское, зависимость которого от местных сословных групп уже не может устроить центр. Однако полностью отказаться от помощи земских институтов, особенно в области раскладки и сбора окладных налогов, власть еще не может: исполнительный аппарат на местах был немногочисленным и слабым. Для историков государственности до сих пор остается спорной мера этой стесненности. Известный исследователь М.М. Богословский отмечал, что мирское управление на Севере было просто задавлено бюрократией. Что в таком случае приходилось говорить о центральных областях, где черносошное крестьянство, основа волостного управления, отсутствовало? Однако новейшие исследования вновь и вновь возвращаются к мысли о наличии сильных сословно-представительных традиций, послуживших живительной почвой для прорастания мирских институтов.

Воеводство очень ценилось в дворянской среде. Служилые чины буквально осаждали приказы просьбами послать их в города. В воеводском управлении смешивались черты старого кормления с элементами централизованного управления. Не случайно на языке того времени отправиться на воеводство значило «покорыстоваться».

В глазах общества подношения воеводе были вполне законной «платой» за его труды. Но алчные воеводы редко удовлетворялись этими «прибытками», часто «промышляли» вымогательством. Правда, зарвавшийся администратор мог получить и отпор. Местное население, опираясь на свои сословные институты, умело постоять за себя. Воеводы принуждены были считаться с силой посадских «миров» и служилых «городов». В итоге существовавшие между ними взаимоотношения можно свести к формуле сотрудничества и борьбы.

По мере становления абсолютизма центральная власть все более тяготилась земскими органами. Самодержавие оказалось перед выбором: или примириться с местным самоуправлением, способным эффективно контролировать деятельность местной администрации, или сделать ставку на вороватых, но зато полностью послушных воевод, призванных заменить непредсказуемые и своевольные «миры». Абсолютистская идеология предопределила выбор. В итоге самодержавная власть стремилась не только приспособить и потеснить, но даже ликвидировать органы самоуправления. В 1679 г. по инициативе Разрядного приказа последовал указ о единовластии воевод и упразднении должностей губных старост, ямских приказчиков, осадных голов. Это означало, что в стране устанавливалась единообразная воеводская форма управления. Однако вскоре эта мера была признана преждевременной и страна вернулась к привычной структуре местного управления. Тем не менее можно говорить о несомненном упрочении административного начала на местах и «огосударовстлении» земских и губных институтов в концу XVII столетия. Этот процесс отразился в терминах «бунташного столетия». Если в первой его половине воеводская изба именуется как «съезжая изба», в которой сходится мирская и государева власть, то уже в середине 70-х гг.повсеместно утвердилось название «приказная изба», т. е. место, где воевода приказывает, объявляет государеву волю.

XVII век унаследовал от предыдущих времен территориально-административное деление страны на уезды, которых к середине столетия стало более 250, а к концу правления Федора Алексеевича -почти 300. При этом сохранялась традиционная двухуровневая структура власти: местная власть на уровне уездов и центральная - приказы. Отдельные региональные особенности не меняли общей картины. Но уже во второй половине столетия стала ощущаться неэффективность подобной вертикали. Возникла потребность в создании промежуточного звена, призванного несколько разгрузить приказы и приблизить судебно-административные органы более высокой юрисдикции к населению.

Можно говорить по крайней мере о двух фа